Цыганенок

Проигранные сражения обычно начинаются с удачных выстрелов Л.Н. Толстой «Анна Каренина» *песня к главе: Мельница — Огонь

Идиллическое спокойствие, накрывшее Афанасия и Трофима в самый разгар изнурительно жаркого лета, неожиданно содрогнулось на исходе третьей недели их совместного счастья, когда Гордей ни с того ни с сего обратился к брату во время завтрака следующими словами: — Я надеюсь, ты выполнил поручение, о котором я давно уже тебя просил? Насчет Анны Никитичны. Афанасий поперхнулся. Он надеялся, что намерение Гордея о женитьбе было не иначе как минутной блажью и забылось в тот же день, когда возникло. — Так вот, — невозмутимо продолжал Гордей, — завтра поедем к Воронцовым на охоту. Мы с тобой и Бестужевы. И никаких отговорок! — грозно прибавил старший Лавров, заметив, как брат изготовился отвечать. — Мне необходимо потолковать с Никитой Алексеевичем. Так что, прошу тебя, будь готов завтра поутру. И чтобы я не ждал три часа, пока ты запонки к пряжкам сапог подберешь, хорошо? — Хорошо, — только и смог выдавить Афанасий. Новость чрезвычайно его ошарашила, и от мгновенного смятения чувств он потерял первоначальный порыв к ответу. Будущим утром из Вершей в сторону Садкова выдвинулась конная группа в составе пяти лиц, четверо из которых, кажется, все еще не могли уразуметь, что здесь происходит и для чего. Во главе группы с видом торжественным и победоносным держался Гордей Александрович, за которым чуть поодаль следовал заспанный и страшно недовольный камердинер. По левую руку от камердинера катилась повозка с поклажей, управляемая с виду совершенно невозмутимым Федором. Последними ехали Афанасий и Трофим, притом цыган с позволения Гордея сидел верхом на вороной Гефестии и мог бы с легкостью привлечь сотню восхищенных взглядов младшего Лаврова, если бы тот не трясся, как листок, от ужаса при мыслях о грядущей охоте. Наивно полагая, что Гордей оставил решение о женитьбе, Афанасий не сообщил о нем ни Дмитрию, ни, тем более, Аннушке, и она до сих пор, впрочем, как и все остальные, считала подобный брак глупым и нелепым. Даже накануне, имея несколько часов, чтобы оповестить подругу письмом, Афанасий не решился того сделать и малодушно бездействовал, отстраненно и путанно объясняя Трофиму причину своей неожиданной к нему холодности. Теперь же, еще прежде свидания с Аннушкой и всем ее семейством, Лавровым предстояло очутиться в Садковом, чтобы забрать Филиппа Сергеевича и Дмитрия, и от абсолютной неизбежности этой встречи Афанасия бросало то в жар, то в холод. Как ни божился Лавров, что на Бестужева даже не взглянет, Трофим не верил, и при одном лишь упоминании князя жгучая ревность превращала лицо юноши в злую гипсовую маску, в любой миг готовую взорваться фонтаном острых осколков. Первоначально сопровождать Афанасия на охоте должен был камердинер Иван, но Трофим, метая жгучим взором ядовитые молнии, весь взбешенный и взбудораженный, едва слышным от гнева тоном заявил, что в Вершах не останется и все равно поедет, а Ивана этого злосчастного вовсе покалечит, чтоб из дому шагнуть не мог, потому пораженному Афанасию пришлось временно возложить обязанности камердинера на возлюбленного. Конную группу окружала бойкая стая гончих, что носились подле лошадей и беспременно голосили нестройным шумным хором. Гордей Александрович имел щедро снабжаемую финансами и вниманием псарню, которая находилась в Рябиновке. Еще при Александре Петровиче псарня примыкала к конюшне, однако едва только Афанасий выучился ходить, стало понятно, что к собакам у него душа совершенно не предрасположена. Маленький граф терпеть не мог псов, более того, начинал задыхаться и кашлять, находясь с ними рядом, и страшно донимал родителей напуганным плачем при любом коротком лае. В конечном итоге Александр Петрович решился удалить псарню сперва в Верши, а затем, по приобретении у Бестужева Рябиновки, и вовсе в дальнюю деревню. С тех пор Афанасий не беспокоился о борзых и гончих вплоть до нынешнего дня. В Садковом гостей уже ждали, о чем младший Лавров понял по тому, как грубо Трофим дернул за поводья, останавливая Гефестию, точно перед грязною лужей. Отсрочить столкновение ледников не удалось, и Дмитрий предстал перед ними собственною персоной верхом на горделивом белоснежном коне, покрытом пурпурной, расшитой золотом попоне. Сам князь был облачен в элегантный охотничий наряд цвета речного песка, а на изящных руках его, легко придерживавших поводья, красовались излюбленные тонкие перчатки. Довершала картину аккуратная круглая шляпка с несоразмерно длинным белым пером, которое Бестужев, завидев Афанасия с Трофимом, огладил кончиками пальцев манерно и почти с вызовом. — Павлин, — фыркнул Троша. Афанасий только вздохнул: усмирить эту ревность, вскормленную всей силой первой юношеской любви, было невозможно. В отличие от склонного к экстравагантности Дмитрия, отец его был, как всегда, прост и весел. Шумный и грузный, одетый в единственный свой охотничий костюм, который Афанасий помнил еще из собственного детства, Филипп Сергеевич заключил Гордея в залихватские объятия, сказал ему о чем-то лукаво и в полтона, взгромоздился на крепкого, стареющего уже коня и объявил почти празднично: — Ну, братцы, пора! При этих словах маленькая Мария Евстафьевна, стоявшая на крыльце, перекрестилась с таким мученичеством в выражении лица, будто провожала мужчин своей семьи не на охоту, а на войну. Бывшая рядом Елена Филипповна накрыла ладони растревоженной матери своими, но на лице ее, как всегда строгом и непроницаемом, не дрогнула ни одна жилка, только серые, как и у брата, глаза продолжили неустанно следить за Афанасием с привычной уже злобой и желчью. Во все продолжение сцены, пока отец и сын Бестужевы, их слуги да еще муж Елены Филипповны Швецов собирались в путь, Лавров чувствовал на себе этот ужасный тяжелый взгляд и не мог не думать о том, что сестре Дмитрия навсегда известна истинная суть их сношений. Последним из дома показался Владимир Соболев, который разительно отличался от прочих не только офицерской выправкой и изуверской красотой нахального лица, но еще и лощеной военной формой. Ничуть не смущенный тем, что заставил всех себя ожидать, Соболев в два счета вспрыгнул на коня, смахнул со лба выбившиеся волосы, затем кивнул Афанасию с чересчур дружеской улыбкой и подъехал к Бестужеву так уверенно и самодовольно, будто к давно уже завоеванному трофею. От такой наглости да и самого присутствия небезызвестного персонажа Афанасий невольно раздражился и сжал поводья с такою силой, что костяшки пальцев побелели до цвета Бестужевого коня. Филипп Сергеевич и Гордей наконец тронулись, за ними потянулись все остальные, и, проезжая рука об руку с Соболевым мимо Афанасия, Дмитрий будто ненароком отворотил голову, так что вместо приветственного слова Лавров удостоился легко скользнувшего по его лицу пера шляпы. Теперь впереди конной группы ехали Гордей и Филипп Сергеевич, и шуму от них было не меньше, чем от всех гончих, число которых увеличилось, правда, всего на одну смычку, ибо такой роскоши, как псарня, Бестужевы себе позволить не могли и держали только пару собак — для приличия, как говаривал отец семейства. За старшими следовали их камердинеры, затем Дмитрий и Соболев, о чем-то сладко воркующие, за ними ехала повозка Федора, шли многочисленные слуги из Садкова, коими Филипп Сергеевич как будто замыслил восполнить малое число своих псов. Последними держались Афанасий, Трофим и прибившийся к ним Швецов, тишайший зять Дмитрия, молчаливый и скромный и, кажется, впервые за все лето начавший дышать, освободившись ненадолго из-под власти ожидавшей ребенка супруги. В хвосте колонны тишина стояла гробовая, потому как Трофим ревновал и обижался, а Лавров ничего не мог с тем поделать в присутствии Швецова, который, словно чувствуя чужое напряжение, не осмеливался заговорить первым. Так бы и доехали до самого Новосельского, имения Воронцовых, если бы только не садковые слуги. Едва заприметив Трофима, они стали поминутно подъезжать к нему и здороваться, точно со старым приятелем. Афанасий не мог придумать, почему вершенские крестьяне водят дружбу с садковыми, но очевидно, меж крепостными двух селений не было таких сложных отношений, как меж господами. Лаврова насторожило не столько то, что Трофим знаком абсолютно со всеми слугами Бестужевых, сколько легкая и веселая манера его с ними разговора, совершенно разнившаяся с той обособленностью и скрытностью, которую Афанасий знал в юноше с самого их знакомства. Впрочем, в присутствии кислого Швецова и об этом нельзя было заговорить. В Новосельском их также ждали, только, в отличие от Садкова, где благодаря Марии Евстафьевне царила неизменная семейность, здесь отношения были строжайше вымеренными и организованными. Генерал Воронцов, сопровождаемый бедно одетым, но имеющим крайне гордый вид студентом Голенищевым, обменялся с Гордеем и Филиппом Сергеевичем крепкими рукопожатиями, однако ни разу притом не улыбнулся и не выразил как будто совершенно никакого участия. Его супруга и дочери даже не вышли из дому, отчего Афанасий вздохнул несколько с облегчением, потому как видеть Аннушку в такую минуту ему было бы невыносимо. С прибавлением генерала, его слуг, студента и новой, еще большей, чем у Гордея, стаи гончих можно было, слава богу, отправляться, если бы только не одно незначительное происшествие. На террасе богатого дома Воронцовых, растянутого вдоль предварявшего его пруда трехэтажным ампирным гигантом лазурного цвета, неожиданно заслышался шум, грохот, визг, разгневанные крики, паденье стульев и звонкое битье тарелок. Мужчины обернулись, Гефестия дернулась, так что Трофиму пришлось быстро утешить испуганную лошадь, и вдруг, откуда ни возьмись, от дома отделилось белое пятно и, как сумасшедшее, стало приближаться к всадникам. В то, что случилось далее, Афанасий просто не мог поверить. Летящим пятном оказалась болонка Аннушки по кличке Молли, которую Лавров помнил еще щенком. В считанную минуту она промчалась вдоль пруда и огромных гончих, которые чуть с ума не сошли и принялись лаять на пришелицу так ужасно, что охотники в спешке ухватились за поводки. Молли неслась, как подстреленная, высунув язык, паря над землею, и наконец, окруженная неистовым лаем и криками, она добралась до цели и с размаху, счастливо визжа, вспрыгнула на руки Дмитрию, который уже спешился и с улыбкой присел на корточки, зная о предстоящей развязке. Выпрямившись с собачкой на руках, Бестужев едва успевал отворачиваться от быстрого языка, который так и норовил вылизать все его лицо. Белый хвостик вилял с фантастической скоростью, и, казалось, мог заставить болонку взлететь. Филипп Сергеевич уже вовсю хохотал вместе со слугами, за ними не удержался Гордей, и даже генерал Воронцов как будто оттаял. Дмитрий смеялся радушно и искренне и оттого в мгновение ока превратился в веселого мальчишку, которого Афанасий когда-то знал. От света, которым вдруг наполнилось все существо Бестужева, у Лаврова заныло сердце. Наконец появилась хозяйка болонки. Аннушка была запыхавшейся, в непритязательном домашнем платье, волосы ее чуть растрепались от быстрой ходьбы, а сама она казалась закономерно смущенной несдержанностью Молли. — Я прошу прощения, что задержала вас, господа, — сказала княжна, но, увидев, что все смеются, смягчилась и осторожно приняла из рук улыбавшегося Дмитрия свою взбалмошную болонку. — Как жаль! — шутливо раздосадовался Бестужев. — Мы с вашей воспитанницей так горячо объяснялись друг другу в любви! — Вы дерзкий обманщик, Дмитрий Филиппович, — Аннушка лукаво сверкнула глазами. — Я не раз слышала, как нелестно вы отзывались о Молли за глаза. — Что ж, мы все видим, какая она негодница, — ответил Бестужев. — Однако это не умаляет моей к ней любви. Сдержанно склонившись, он легко поцеловал Аннушкину ручку, после чего вспрыгнул обратно на коня. — До скорой встречи, прекраснейшая Анна Никитична! И разумеется, моя дорогая Молли, — театральным жестом Дмитрий сдернул шляпу, кивнул болонке со всей галантностью под громкий хохот собравшихся и, вернув шляпу на голову, послал Аннушке воздушный поцелуй. — Неужели ты любил его вот за это? — проворчал Трофим и, пришпорив лошадь, отъехал от Афанасия ближе к Федору. Сложно описать то головокружительное смешение чувств, которое переживал Афанасий. Все дальнейшие события, как то: путь меж усадьбами до территории, традиционно отводимой Воронцовыми для охоты, выбор места стоянки, решение насущных вопросов — все это происходило будто в потустороннем мире, который от Афанасия отделялся мутной стеклянной стеной, размывавшей все звуки и виды. Лавров оказался во власти смятения и беспомощности. С одной стороны, был Трофим, сокровище, которое досталось ему по собственной воле, а потому могло по собственной воле и пропасть. О громких ссорах и мучениях, которые они за собою влекут, Афанасий знал далеко не понаслышке, а потому страшился серьезной размолвки. Какой бы беспочвенной ни была ревность Трофима, Афанасий знал, что должен сказать о том, глядя ему в глаза, потому как молчание и бездействие лишь усилят напряжение. Но здесь, в окружении десятков людей, остаться наедине было невозможно, а печальные умоляющие взгляды, которые Афанасий то и дело бросал на мрачнеющего, как небо перед бурей, юношу, ничем не могли помочь. С другой стороны, был Бестужев в своей чертовой шляпе с игривым пером, и само его присутствие острыми ледяными иголками жалило Афанасия в самое сердце. Возможно, граф бы смог исхитриться, отвести Трофима в сторону и поклясться, что присутствие Бестужева ему безразлично, но он понимал, что это неправда, и чувствовал себя оттого отвратительней некуда. Первоначально окруженный безраздельным вниманием назойливого поклонника Соболева, с развитием событий Дмитрий все чаще стал оставаться один, потому как, едва завидев Аннушкиного отца, Соболев переменился в мгновение ока, превратившись из сладострастного повесы в доблестного офицера. Вальяжность сменилась жесткой осанкой, ухмылка сосредоточенностью, хитрость во взгляде обратилась в сдержанную почтительность, и, преисполненный чрезвычайного благородства, Соболев незаметно переметнулся в компанию Гордея, Филиппа Сергеевича и генерала Воронцова, знакомство с которым стало его новейшей целью, куда более важной, чем услаждение капризов Дмитрия. Суть ружейной псовой охоты состояла в том, чтобы перекрыть для зверя все возможные лазы, иначе говоря, пути к отступлению, после чего выманить его с помощью гончих на видное место. Перепуганный зверь начинал метаться по всей обозримой территории и пытался скрыться от собак, используя свои привычные тропы. Несчастье жертвы состояло в том, что все тропы перекрывались охотниками, а потому, едва только зверь бросался в сторону лаза, его тут же сражал единственный ружейный выстрел. Предсказать, какой из охотников окажется самым удачливым и сможет вершить судьбу зверя, было нельзя, а потому каждый следил за своим участком со всей надлежащей строгостью, дабы не упустить зверя и не оконфузиться перед прочими. Афанасий, однако, мало понимал правила да и на охоте присутствовал впервые в жизни. Зная, каким человеком был граф Лавров, несложно уразуметь, почему он избегал традиционной дворянской забавы. Разумеется, дело было не только в аллергии на собачью шерсть. Вот и теперь, когда решался вопрос о закрытии лазов, местоположение которых было хорошо известно генералу Воронцову, Афанасий решительно отказался от ружья и убийства зверей, провозгласив себя пацифистом и сторонним наблюдателем, правда очень скромно и тихо, так что, наверное, никто его толком и не услышал. В результате долгих разговоров, перемежавшихся с распитием стременных, дело было решено удивительно просто: — Раз Афанасий у нас натура чувствительная, — добродушно сказал Филипп Сергеевич, — то мы его пошлем с Дмитрием. По мне так самый очевидный исход. Можете вон прихватить с собой кое-чего, — и он лукаво кивнул на торчавшую из корзинки бутылку. Дмитрий иронично усмехнулся и перевел на Афанасия взгляд, полный ядовитого цинизма. Ружье с тонким длинным стволом уже висело у него на плече, и, подождав, пока Афанасий привяжет Чарльза к стволу дерева и приблизится, понурив голову, точно пристыженный школьник, Бестужев махнул рукою в перчатке по своему длинному перу и уверенно взял курс в самую глубину леса, где, по свидетельствам генерала Воронцова, должно было расположиться охотникам. Неловкость минуты была устрашающей, ощутимой почти физически. Бестужев молчал, легкой поступью вышагивая по мягким листьям и травам, осыпанным росою, точно хрустальными бусинами, и вид его притом был триумфальным, по-королевски возвышенным, будто он наказывал Афанасия своим пренебрежением и имел в том полнейший успех. Однако продлилось изуверство недолго, и едва только голоса оставшихся на стоянке охотников начали приглушаться сомкнувшимися ветвями елей и массивными стволами старинных сосен, Афанасий услышал за спиною торопливые шаги, и уже через мгновение меж ним и Бестужевым возник Трофим. Покосившись на новоприбывшего, Дмитрий бессовестно прыснул, и Афанасий в тот же миг заметил, как на загорелой шее Трофима яростно надулась жилка. Лицо юноши было неподвижно и строго до упрямства, решительность напрягла все его мускулы, и, если бы только Бестужев открыл сейчас рот, видит Бог, Трофим бы бросился на князя с кулаками. В могучей лесной тишине, нарушаемой лишь отрывистым пеньем птиц, шуршанием сапог по листве да отдаленными голосами и лаем, струна напряженья подрагивала, вот-вот готовая сорваться, и оттого воздух вокруг Афанасия рябил мелкой зыбью, а в мягком запахе хвои проскакивали короткие острые искорки. — Это просто безумие, — не выдержал Лавров. — Мы решительно не должны... — Здесь нельзя разговаривать, — снисходительно и лениво перебил Бестужев. — Зверя спугнешь. — Но нам необходимо... — Замолкни, сделай одолжение. Стрельнув в сторону Афанасия едким взглядом, Дмитрий изобразил улыбку и продолжил невозмутимо шагать к лесной тропе, которую им следовало охранять. Лавров услышал короткий, будто фырканье коня, выдох Трофима и незаметно дотронулся кончиками пальцев до его обжигающе горячей ладони, будто жест этот мог как-то усмирить бешенство, безмолвно клокотавшее внутри юноши. Бестужев тем временем выбрал удобное место, с которого хорошо просматривался большой участок леса, и, опершись на ружье, принялся с ленцой осматривать распластавшийся впереди, сразу за последним рядом разреженно стоящих сосен, луг, настолько дряхлый и высушенный солнцем, что на нем почти не росла трава и лишь какие-то жалкие побеги пробирались на волю из блеклых комков земли. На минуту лес обратился в декорацию к немой сцене. Все было бесшумно, бездвижно и бесчеловечно. Афанасий взял было Трофима за руку, но Бестужев, едва заметив это проявление чувств, усмехнулся с таким вопиющим сарказмом и так показательно закатил глаза, что юноша тут же отдернул ладонь в гневе и отчего-то — в смущении. В этот момент издалека послышался собачий вой, близкий к нестройному музыкальному хору, и вместе с ним отрывистые крики, свист и голоса. Бестужев мгновенно напрягся, сосредоточенно прищурив вострые светло-серые глаза, и повернулся к вымершему лугу. Собачий лай разрывал тишину в клочья, щепками разлетаясь в необъятном лесу, и по коже у Афанасия пробегали мурашки, подгоняемые зловещим и тревожным предчувствием. Похожий на беспрерывное пение лай все приближался, и давно позабытая фобия разгорелась в Лаврове с новою силой. Не было никаких сомнений: из всех возможных лазов зверь выбрал именно этот, и теперь погоня надвигалась прямиком на них, оставаясь совершенно невидимой, а оттого еще более жуткой. Неожиданно Бестужев вскинул ружье к плечу. Инстинктивно повернувшись, Афанасий увидал лисицу, что на всех парах неслась по открытому лугу. Собаки гнали ее с азартом, заходясь оглушительным лаем, а рыжий огонек метался и перепрыгивал меж клоков пересохшей земли, исчезал и вновь появлялся в надежде достичь дальней кромки леса и спастись. Зверь бежал поперек луга совершенно на виду, и Афанасий не понимал, почему Бестужев медлит. Лисе удалось оторваться от преследователей, и в тот же миг она словно почуяла свободу, перестала петлять и юлить по голому лугу, шерстка ее засияла в солнечном свете яркой рыжиной. Непокоренный огонек устремился навстречу воле и, только когда лиса достигла края леса, счастливая и уверенная, что теперь ей ничего не угрожает, Бестужев коротко, как вольтижер, нажал на спуск. Раздался оглушительный выстрел. Лиса упала замертво. Афанасий оторопел. Почему, откуда в нем такая расчетливая жестокость? Несколько мгновений все было тихо, и только отзвуки выстрела разносились в прозрачном воздухе, подернутом прохладной хвойной тенью. Наконец, Бестужев повернулся с видом полнейшей невозмутимости, оценил глазами обстановку, проверяя, достаточный ли эффект произвело содеянное, а затем вдруг посмотрел прямиком на Трофима, поднял руку и одним только указательным пальцем в тонкой перчатке повелительно и почти брезгливо указал в сторону мертвой лисицы. Трофим не шелохнулся, но Афанасий почувствовал колыхнувшую юношу вспышку ярости. Видя, что слуга упрямится, Бестужев повторил свой жест настойчивее, придав лицу выражение изумления и благородной оскорбленности. От стыда за такое поведение Дмитрия Афанасий готов был провалиться сквозь землю. Трофим по-прежнему оставался крепостным, и, строго говоря, никто не мог препятствовать Бестужеву обращаться с ним подобным образом. Безусловно, в настоящую минуту Лавров мог проявить характер, осадить Дмитрия и защитить честь Трофима, и, признаться, ему стоило так поступить, однако по каким-то непостижимым причинам он бездействовал, будто некая высшая сущность овладела его волей и враз лишила против Бестужева любых сил. Наконец, спустя бесконечную минуту, в которую лес вокруг них готов был, кажется, разорваться на части, Трофим все же снялся с места, не сказав притом ни единого слова, и от самого первого шага юноши Афанасий ощутил такую в себе гадость, словно сам заставил Трофима идти за треклятой лисицей. Бестужев не скрывал удовлетворения. Он перевернул ружье дулом вниз и оперся на него, как давеча, однако в этот момент Трофим одним движением вдруг дернул Афанасия к себе и поцеловал его с жадностью, со зверством, с властью, прямо перед самым Бестужевым, и, грубо отстранившись, прошел мимо оторопевшего князя так близко, что чуть не задел его плечом. — Отнесешь на стоянку, — севшим от негодования голосом прошипел Бестужев. Афанасий даже не успел понять, как все случилось, и теперь стоял ошеломленный и оттого беззащитный перед Дмитрием, который побледнел и буквально дрожал от гнева; он явно не был готов к тому, что кто-то помимо него самого может позволить себе выходку такой феноменальной наглости. Трофим тем временем пересек уже половину поля, чтобы подобрать убитую лисицу и отправиться с ней чуть не за версту от того места, где разворачивалась нелицеприятная сцена. Оставаться посреди леса наедине с Дмитрием Афанасий решительно не хотел, а потому развернулся, продолжая чувствовать на губах пульсацию мести Трофима, и уже шагнул вперед, когда едкий голос догнал его: — Что, нравится тебе с ним, а? Удар в спину Афанасий ощутил, как если бы он был материальным. Граф медленно развернулся и устремил на Бестужева мрачный взгляд, преобразившийся неведомо для обладателя из светло лазурного в сумеречно синий. — Весь день друг на друга таращитесь, — выплюнул Бестужев. — Ах, какая прелесть! Новая влюбленность, новая надежда, у Афанасьюшки кружится от счастья голова! — Замолчи, — холодно сказал Лавров. — Я не удивлен, что тебя потянуло на экзотику. Ты же всегда был романтиком. А тут ну надо же какая удача: молодой, гордый, дерзкий, да еще и с такой печальной историей. Как там? Мамаша в пятнадцать лет разлеглась под цыганом? — Ты с ума сошел?! — выдохнул Афанасий, но Бестужева это не остановило: — От родителей своих перенял все лучшее: черномазое лицо от папаши, а продажность от матери. От таких слов Афанасий пошатнулся. Красные волны пронеслись у него перед глазами, он невольно сжал кулаки, чувствуя, как свирепая сила разливается по всему его телу. — Хотя, надо признаться, в своем деле мальчик преуспел, — невозмутимо продолжал Бестужев, наслаждаясь собственной желчностью, — говорят, он умеет выделывать разные вещи... — Хватит, Дмитрий! — не выдержал Афанасий. — Это невыносимо, низко, гадко! Откуда в тебе такая мерзость?! Бестужев так и ахнул. — Откуда мерзость — во мне?! Это твой вопрос?! Ты защищаешь цыгана, который перетаскал себе в постель три деревни! Об этом ты узнать не хочешь?! — Иди к черту, Бестужев, — с трудом выговорил Афанасий. — Я не желаю и не стану слушать твои бредни. Мои отношения с Трофимом тебя не касаются, и гнусная твоя клевета ничего в них не изменит. Он развернулся на месте и скорым шагом пошел на доносившиеся издали голоса. Его трясло от не выплеснутой ярости, он не мог поверить, что Бестужев осмелился говорить подобные гадости прямо ему в лицо. Каким бы своенравным, капризным и желчным ни был Дмитрий, обычно ему хватало чести удержаться от откровенной грязи, а потому теперь Афанасию, который и без того был поражен внезапной выходкой Бестужева, стало еще и горько оттого, каким за прошедшие пять лет стал тот, кого он некогда боготворил. Неожиданно его локоть пронзило мягким прикосновением. — Постой, — Бестужев оказался рядом, и на лице его, минуту назад перекошенном от ненависти, теперь читалась неприкрытая тревога. — Я сгоряча. Я не так должен был начать. — Нечего начинать, — отрезал Афанасий и, грубо отдернув руку, направился далее. — Пожалуйста, не уходи! Оклик этот, словно из самого нутра, был до того жалобным, что Лавров не смог не обернуться. Дмитрий смотрел на него беспомощно и напугано, и перемена эта от издевательств к мольбе была чудовищной, похожей на страшный излом, на вскрытие льда на реке, на звон вдребезги разбитого хрусталя. — Не уходи... — едва слышно повторил Бестужев. — Извинись за то, что ты сейчас сказал. Дмитрий оторопело моргнул и выдохнул: — Что, прости? — Бога ради, Митя! — в отчаянии воскликнул Афанасий. — Ведь ты не такой, ты выше этого, ты не должен опускаться до таких оскорблений, ты... Бестужев смотрел на него широко распахнутыми глазами, не зная, кажется, что отвечать. — Я понимаю твои чувства, — сказал Афанасий. — Я знаю, почему ты так злишься. Но пожалуйста, не превращайся в... — он попытался подобрать нужное слово, — я не могу видеть тебя таким. Ты не такой... Я знаю тебя не таким... Он пробормотал это в каком-то безраздельном отчаянии, не понимая, отчего в нем исчез гнев на то, как Дмитрий отозвался о Трофиме, а осталась лишь эта свирепая, душераздирающая горечь, затопившая все его существо. — Ты ждал, пока лиса добежит до самого края луга, ты нарочно ждал... Зачем, как ты стал таким жестоким? — Фанни, — Бестужев подошел к нему все в таком же недоумении и осторожно накрыл его ладони своими, — милый мой, я все тот же, клянусь. Я тот, кого ты любишь. — Я люблю другого, Митя, — изможденно ответил Афанасий. — Пойми же ты наконец. Бестужев покачал головой. — Я не знаю, что он с тобою сделал, как он тебя приворожил и отчего ты так упрямо называешь страсть любовью. Он не тот, кто составит твое счастье. Он неразумный ребенок, он ветреный, неотесанный невежда. Между ним и тобой нет ничего общего. Он пользуется твоей добротой, — голос Дмитрия был тихим и участливым. — Я был давеча груб, потому что не могу видеть, как ты позволяешь ему себя дурачить. Тебя не было здесь пять лет, а я знаю, какой он. И мне больно, Фанни, мне чудовищно больно. Я знаю, ты не хочешь вернуться ко мне, ты считаешь меня вздорным, переменчивым, легкомысленным, капризным, пусть так, но чем он лучше меня? Крепостной цыган, дебошир, пьяница, потаскун, чем он лучше? — Ты все не так видишь, Митя, — Афанасий потупился, вынимая свои ладони из холодных ладоней Бестужева. — Вы с ним никак не связаны. — Ты ошибаешься, — с улыбкой проговорил Дмитрий. — Меж нами есть много общего, иначе ты не любил бы нас обоих. — Митя... — О, ну давай, смелей, скажи, только глядя мне прямо в глаза, что ты меня не любишь, — голос Бестужева вдруг стал обретать былую силу и нервно вздрагивать. — Давай! Я знаю, ты не сможешь. Не сможешь, потому что весь трясешься, когда я рядом, от взгляда моего трясешься, обругать боишься, что бы я ни делал. За то, как я повел себя с цыганом, за то, что я сказал тебе о нем, ты должен был ударить меня, вызвать меня на дуэль, а ты не сделал ничего. Потому что я дорог тебе. Потому что ты меня любишь. — Нам нужно вернуться обратно, — Афанасий отступил на шаг. — Ответь мне! — потребовал Бестужев. — Неужели он лучше, чем все, что у нас с тобою было? — Нет. — Так что же? Афанасий опустил глаза, вздохнул тяжело и протяжно и сказал то, о чем мгновением после пожалел: — Он лучше, чем то, что у нас с тобою теперь. Бестужев отшатнулся от этих слов, как от удара, и в ужасе вскинул к губам ладонь. Перо на его шляпе часто-часто задрожало, светло-серые глаза беспомощно заметались по лицу Афанасия. — Прости меня, Митя, — быстро проговорил Лавров, — тысячу раз прости. Я любил тебя больше жизни, но видимо, так уж нам суждено. Прошу тебя, живи дальше. Отпусти меня. — Ты ужасный, жестокий человек... — прошептал Бестужев. — Ты видишь, как я унижаюсь, как стелюсь перед тобой, другие за мной по пятам ходят, а я тебе все готов отдать, все простить... — Я знаю, Митенька... — Зачем ты зовешь меня так? — голос Бестужева сорвался в шепот. — Зачем ты играешь ангела? Зачем ты меня жалеешь? Зачем оправдываешь? Я оскорбил мать твоего любовника! Я его самого не считаю даже за человека! Я тот, кто я есть, Афанасий, не возвышай меня до себя, не смей! Я способен на подлость, на низость, я не святой, я никогда им не был, и ты любил не святого, не мученика, но любил, любил, любил! — Митя, я прошу тебя... — осторожно проговорил Афанасий, хотя прекрасно знал, что удержать эту истерику уже нельзя. — Вы с ним не будете счастливы, ты понял? — вдруг зашипел Бестужев, и взгляд его притом засверкал настоящим безумием. — Я вам счастья не дам. Пусть я тебя потерял, но он тебя не получит. Он ничего моего не получит! Я вас разлучу в один миг, мне это труда не составит. Увидишь. На коленях ко мне приползешь, рыдать будешь, пну в сторону, как собаку! Он отскочил в сторону, схватил с земли ружье и хотел было броситься прочь, как вдруг остановился, будто вспомнив о чем-то, и повернулся к Афанасию так свирепо, что тот оторопел. — Не думай, что я не знаю о планах Гордея. Я все понял, едва увидал, как он обтирается вокруг Воронцова, — Бестужев задыхался от ярости. — И я, заметь, ни слова тебе не сказал, что узнал об этом вот так, а не от тебя. Ни слова! Я не верю, что ты рад этой помолвке, а потому мне чертовски жаль, что ты не способен управиться с собственным братом. Но ничего, не волнуйся, — голос его стал сухим и ядовитым, — отдыхай на природе, забавляйся с цыганом, пока можешь, я все сделаю за тебя. А потом ты никогда не увидишь ни меня, ни цыгана, помяни мое слово. И сверкнув стальным взором, Бестужев умчался быстрее ветра. Остаток охоты прошел для Афанасия как в бреду. Он вернулся на стоянку последним, потому как бродил по лесу, утопая в трясине собственных дум, несколько раз заблудился и, если бы только ни голоса, ни за что не нашел бы обратный путь. Больше всего на свете он хотел сейчас обвернуться в тепло черного взгляда, обнять крепкий податливый стан, чувствовать силу и вместе с ней бережность ответных объятий и клясться в вечной любви своему милому Троше, который не знал грамматики, злобы и корысти, не умел пользоваться столовыми приборами и интриговать, не был силен в красноречии, но вместо того поступал по совести. После сцены с Бестужевым, который теперь как ни в чем ни бывало кокетливо ворковал с Соболевым и наслаждался восторженными похвалами за лисицу, Афанасий хотел утопить себя в Трошиной простоте и ясности, в прямоте и неподкупной искренности, что наполняла все чувства, слова и поступки юноши, а потому, оказавшись с ним рядом на какую-то долю минуты, пока остальные были заняты лисицей и выпивкой и решали, куда отправиться далее, даже не подумал обидеться на едкое: — Ну что, всласть намиловались? — Ничего не было, — тихо ответил Афанасий. — Клянусь тебе. — Ну да, как же, — Трофим на него и не смотрел, раздраженно перекладывая по корзинам стаканы, фрукты и опустошенные бутылки. От его насупленного вида и бурчания Афанасий не смог удержать улыбку. — Чего радуешься?­ — бросил Трофим. — Люблю тебя, вот и радуюсь. — Его тоже любишь, — вдруг заявил юноша. — Только иначе. Афанасий изумленно свел брови. Сердце в груди дернулось и крутанулось вокруг своей оси. — Троша... — Не надо, я же вижу все. Не слепой. — Зачем ты говоришь такие глупости? — былая нежность в Афанасии в мгновение ока подменилась тревогой. Трофим уложил корзину, отпихнул ее в сторону и поднял на Лаврова тяжелый грозовой взгляд. — Ты мой, только пока его рядом нет, — раздраженным шепотом сказал юноша, — а как только он появляется, ты будто голову теряешь. Не знаю, что он с тобою делает, как он тебя приворожил, потому что ты свет, а он червивая тьма, но я больше его к тебе не пущу. — Что ты... — Если только попробует, — жестко перебил юноша, — если он только один шаг к тебе сделает, я за себя не ручаюсь, да простит меня Господь. И подскочив на ноги, Трофим быстро отошел к Федору, который уже добрых полчаса хохотал как полоумный в компании камердинера Гордея и нескольких садковых слуг.