Цыганенок

В вечерней синеве, полями и лугами, Когда ни облачка на бледных небесах, По плечи в колкой ржи, с прохладой под ногами, С мечтами в голове и с ветром в волосах, Все вдаль, не думая, не говоря ни слова, Но чувствуя любовь, растущую в груди, Без цели, как цыган, впивая все, что ново, С Природою вдвоем, как с женщиной, идти. А. Рембо «Ощущение» (пер. В. Левика) *песня к главе: Аквариум — Лошадь белая

Над полями все было тихо, лишь изредка кратким сполохом звучал крик одинокой птицы. Ветер исчез, и оттого жара грозила прогреть свежий утренний воздух до нестерпимости, хотя пока еще таилась, еще ждала чего-то и давала земле отдохнуть. Солнечное сияние, что лилось с ослепительно голубого чистого неба, простиравшегося над всей обозримостью, золотило покошенные поля, будто густою краской по холсту малевало жухлые травы и крупные снопы, что высились аккуратными холмами в ожидании уборки. По дороге, разделявшей поля иссохшим, утоптанным руслом, ехал всадник. Копыта его белоснежного коня мягко били по припорошенной пылью земле, и легкий ворох мельчайших частиц, пестрея в солнечном свете, относился назад потревоженным теплым воздухом. Разморенная тишь наполнялась отрывистым стуком. Случайный встречный нашел бы поступь коня ровной, а выправку седока расслабленной, но в замершем умиротворении передвижения всадника казались ненужною суматохой. Неожиданно с противоположной стороны показалась другая фигура. То был второй всадник, и конь его был черным. Стальные подковы ударили по дорожной твердыне, и звонкий галоп разлетелся в немом безмолвии, высекая искристую пыль и вбивая себя в мерный шаг, что уже нарушал гармонию. Черная молния стремительно приближалась к ни о чем еще не сведущей белой, неся в себе кипучий жар, способный раскалить утро подобно пламени. Было что-то завораживающее в сближении белого и черного всадников, какая-то жгучая тайна, неведомая ни лазурному небу, ни янтарным снопам, ни дорожной пыли, ни даже плоскому ряду сосен вдалеке. Все выжидало, готовясь молча и неподвижно созерцать сцену, которая спустя минуту должна была разразиться на пустой дороге меж Садковым и Вершами. Князь Бестужев не сразу заметил приближавшееся к нему черное пятно, а потому несколько удивился, когда посреди безлюдной глуши раздалось остервенелое цоканье копыт и вслед за ним со стороны Вершей со стремительной быстротой нарисовалась знаменитая вороная кобыла, на которой без седла восседал цыган. Вид мальчишки был воинственным: рукава на кафтане закатаны до локтей, как делают перед дракой, лохматые волосы разметались от быстрой скачки, глаза блещут рьяными искрами. Бестужев и не подумал замедлиться или свернуть. Он безусловно понимал, что встреча их здесь неслучайна. Сокращая расстояние, Трофим одной рукою стал поддергивать за поводья, так что в конечном итоге лошадь его замерла нос к носу с белым конем, вынудив его не только остановиться, но и в испуге шарахнуться назад. Бестужев быстро справился с лошадью и, выровнявшись в седле, сделал попытку объехать наглеца, но не тут-то было: Трофим пристукнул Гефестию ногой, и она дернулась влево, снова преградив князю путь. Бестужев вскинул на цыгана свирепый взгляд. Маленькие подвижные глаза сощурились, и все черты, и без того холодные и острые, заострились еще сильнее. Длинные худые пальцы, обтянутые белоснежными перчатками, с силой вцепились в поводья. — Дай дорогу, — сквозь зубы процедил князь. — Разворачивайтесь, — ответил цыган. — Дальше не поедете. — Ты что это вздумал, а? — Бестужев повернул коня направо, но и Трофим метнулся туда же. — Совсем страх потерял? — Я вас не боюсь, — сухо сказал юноша. — Нам с вами на охоте потолковать не пришлось, хотя есть о чем. — Мне с тобой, щенок, говорить не о чем. Убирайся подобру-поздорову, не то... — Не то что? — с вызовом перебил Трофим. — Что вы сделаете? Черная кобыла мотнула головой и шумно фыркнула на раздраженного белого коня. Бестужев придержал поводья. Впечатление первого недоумения сошло с его лица, он медленно выпрямился в седле и расправил узкие плечи. — Вижу, ты настроен на ссору, — проговорил он с кривою улыбкой. — Что ж, я тебе это устрою. Только не забывай, кому ты переходишь дорогу, мальчик, и чем это для тебя обернется. — Кончайте разливаться, — бросил в ответ Трофим. — Со мной бесполезно, сами знаете. — Ах да, — Бестужев поглядел в сторону, будто о чем-то припоминая, — ты же такой безрассудно отважный, настоящий рыцарь, и как я мог позабыть? Может быть, потому, что геройство твое жалкое и никчемное, а сам ты и яйца выеденного не стоишь?! — он дернул поводья. — Дай дорогу! — Не дам! — рявкнул Трофим. — Убирайтесь, откуда приперлись! — Да как ты смеешь повышать на меня голос?! — Смею, потому что с такой гадюкой, как вы, по-другому нельзя говорить! — Трофим пришпорил лошадь, и она двинулась на белого коня стеною, вновь заставив того попятиться. — Закрой свой поганый рот сию же минуту! — крикнул Бестужев. Взбудораженный конь его заржал, и Гефестия вторила ему, приподняв от земли передние копыта. — Вы вздумали власть здесь иметь?! — наступал Трофим, с легкостью справляясь с своей лошадью. — Вздумали песни ваши гадюжьи распевать?! Так я вам того не дам! Убирайтесь прочь из моей деревни! — Из твоей деревни?! — Бестужев задохнулся от бешенства. — Я не ослышался?! Ты грязный раб и прислужник! Я могу купить тебя у Гордея в два счета и делать с тобою что захочу! Никто мне и слова не скажет! — Плевал я на ваши угрозы! Вы ничего моего не получите! В ответ на это Бестужев, поначалу оторопев, вдруг разразился истовым хохотом. Трофим крепко держал поводья, потому как Гефестия фырчала и хрипела на белого коня и готова была сорваться на него в любую минуту. Бестужев промокнул глаза белой перчаткой и выдавил сквозь смех: — Ты не только подстилка, но еще и скоморох. Какие разносторонние умения! Как-как ты сказал? Что-то очень нелепое. Кажется, что-то про твое. — Вы к Афанасию больше не подойдете, — процедил Трофим. — Ага! Ну наконец-то прозвучало заветное имя! — победоносно воскликнул князь. — И что ж ты, до гробовой доски с ним собрался? — Вас это не касается. — Ты хоть представляешь, ну хоть приблизительно, потому что головушка у тебя не слишком умна, где он и где ты? — Бестужев подался вперед, и голос его скатился в циничный полутон. — Давай я объясню на твоем уровне. Есть наездник, есть его конь, есть морковка, которой кормят коня, и есть дерьмо, которым удобряют морковку. Так вот Афанасий — наездник, а ты, ну сам понимаешь, даже не морковка. — Очень познавательно, благодарю, — безразлично сказал Трофим.­ — Я в вашей желчи с головы до ног уже искупался, так что не старайтесь зря. Вы и мизинца его не стоите. — А ты что же, стоишь? — усмехнулся Бестужев и вдруг пришпорил коня, который медленно двинулся мимо грузно дышавшей кобылы и остановился с нею бок о бок, так что лица наездников оказались теперь точно друг против друга. Трофим до боли сжал поводья, гнев пульсировал в нем, обжаривал вокруг него воздух и мог опалить любого, кто отважился бы приблизиться. Однако Бестужев не боялся этого жара. Он посмотрел Трофиму прямо в глаза, и во взгляде этом появилось какое-то потаенное, не понятное никому третьему лукавство. Улыбнувшись уголками губ, Бестужев тихо прошипел: — Я тебя насквозь вижу, мальчик. От неожиданности Трофим отшатнулся, случайно дернув поводья, и вороная кобыла беспокойно затопталась на месте, а затем двинулась кругом белого коня. Улыбка не исчезла с лица Бестужева. Белый и черный конь закружились в зловещем танце, сплелись, будто древний знак света и тьмы, соприкасаясь боками, проскальзывая шерстью по шерсти, храпя и фырча. Наездники не отнимали друг от друга горящих взоров — ледяная стужа врезалась в жар, яд плеснулся на раскаленные угли, и рваное шипенье вырвалось на волю, вздымаясь и раздуваясь с клокотаньем. — Ты думаешь, я не могу разбить твое курье сердечко? — глумливым полушепотом произнес Бестужев. — Ты прекрасно знаешь, что могу. И прекрасно знаешь, как. — Если есть в вас хоть какая-то честь, — приглушенно ответил Трофим, — если хоть что-то еще осталось, вы этого не сделаете. — Да что ты? — Ради него — не сделаете. — Ради него и сделаю, чтобы знал, какой ты. Трофим затряс головой и с силой дернул за поводья, останавливая лошадь. — Вы не посмеете. — Ты знаешь, — Бестужев на минуту помедлил, — мне нравится твоя убежденность и даже твоя нелепая горячность. Но что мне делать, я решу сам. Хотя постой. Здесь есть один очевидный вариант. Трофим смотрел на него исподлобья тяжелым чернильным взором, широко и грузно дыша. Бестужев подождал еще немного, а потом закатил глаза и звонко цокнул языком. — С вашими холопскими головенками далеко не уедешь. Если ты, дурачье, оставишь Афанасия в покое, то и мне будет не о чем рассказывать. Согласись, ответ лежал на поверхности, — он издевательски заулыбался. — Ну не грусти, колоть дрова и убирать за лошадьми можно и без большого ума. — Хватит! — не выдержав, рявкнул Трофим. — Кроме как грязью поливать ни на что больше не годны! Я думал, вы хоть немного изменились, хоть слегка ради него подобрели, а вы все та же змея, на вас и смотреть тошно! Вы лживый, подлый, двуличный мерзавец! Вы насквозь прогнили от вашей злобы! Хоть в лепешку расшибетесь, а меня не запугаете! И вы ничего ему не скажете, потому что я вас больше к нему и близко не подпущу, понятно?! Хватит его мучить! Разворачивайте своего коня и катитесь ко всем чертям! И не суйтесь больше в Верши! Афанасий мой, ясно вам?! Мой! — Трофим с силой натянул поводья, и кобыла пронзительно заржала, вскинулась на дыбы, восстала свирепой черной волной. Белый конь попятился, заржал, стал бить копытами по твердой земле, взбивать столпы серой пыли, храпеть, вспрыгивать и крутиться. Вороная кобыла опустилась, выталкивая из себя со свистом воздух. Ноздри ее раздувались, грива вздыбилась, в черно-масляных глазах полыхали кострища. — Я вас хорошо знаю, князь, — прошипел Трофим. — Но и вы меня знаете наизусть, так что лучше поберегитесь. Он развернул Гефестию, взмахнув за собою пыльные ворохи, и с гневным криком ударил ее по бокам. Кобыла сорвалась с места, помчалась вперед, и цыган налету обернулся, дьявольски сверкнув черными глазами. Бестужев провожал его взглядом до того самого момента, пока он не скрылся из виду, и по губам князя скользила легкая, едва заметная, удовлетворенная улыбка. Солнце поднималось к зениту. Над полями вновь разостлалась тишь. В тот день Афанасий был сам не свой. Давешняя охота оставила в его душе мрачный след, несмотря на общий успех мероприятия, заключавшийся в обилии убитой дичи и выпитого вина. После разговора в лесу Бестужев до самого конца охоты и даже после, по прибытии в просторный дом Воронцовых, был всецело поглощен Соболевым и нарочно с ним заигрывал, вынуждая поклонника то и дело отвлекаться от заискиваний перед генералом. Афанасий невооруженным взглядом видел, что Дмитрий окутан не только злобой от случившейся сцены, но и тревогой за нынешнее положение Аннушки. Каким, должно быть, ударом стала для Бестужева весть о помолвке единственной близкой подруги! Афанасий вновь чувствовал за собою вину. Как мог он не придать значения планам Гордея и утаить все от Дмитрия? Невзирая на любые междоусобицы, он был обязан поставить Бестужева в известность во имя многолетней дружбы, связывавшей молодых людей и Аннушку. Афанасий хотел извиниться перед княжной, которая обо всем догадалась, едва только взглянув на мило беседовавших отца и Гордея, но вновь смалодушничал, как самый отчаянный трус, и спрятался в углу гостиной, пристыженный и понурый, в компании Швецова, который отчего-то очень хотел войти с ним в приятельские сношения. Ни после охоты, ни на следующий день Афанасий так и не решился заговорить о предмете своих мучений с Гордеем. Одна мысль о подобной беседе наполняла младшего Лаврова ледяным ужасом. Что если Гордей уже договорился с Никитой Алексеевичем? Что если все решено? Узнать о том было страшнее апокалипсиса. Если ничего нельзя изменить, пусть даже Дмитрий вознамерился все исправить, то не кто иной, как Афанасий вместе с собственной глупостью и рассеянностью будет повинен в свершившейся помолке. Он один и никто, кроме него. Лавров не знал, поймет ли Трофим эти переживания, но отчего-то хотел поделиться ими и посвятить юношу в историю, участники которой наверняка бы не обрадовались подобной затее. Единственная загвоздка состояла в том, что Трофим не пришел ночевать во флигель. Афанасий ждал до рассвета, не сомкнув глаз, но юноша как сквозь землю провалился. Лавров понимал, чем обидел его, но давеча на охоте хмурость и неприветливость Троши казались не более чем мальчишеской ревностью. Граф не предполагал, что в конечном итоге придется держать ответ за прегрешение, которого он в том лесу не совершал. С утра Трофима не было ни на конюшне, ни в деревне. Афанасий не решался спрашивать о нем напрямую, а потому только ждал, тосковал и мучился, придумывая всевозможные варианты своего будущего извинения за неведомый, но очевидно очень тяжелый проступок. К вечеру Трофим все еще не появился, и, порядком упав духом, Афанасий решил так или иначе идти во флигель, как делал обыкновенно в вечерний час. Если Троша захочет разговора, то найдет Афанасия на месте их встречи, а если разговор ему сейчас противен, то, стало быть, незачем и навязываться. Солнце уже клонилось к западу, когда Лавров подошел к двери флигеля со стороны сада. Они всегда пользовались сокрытой меж деревьев тропой, по которой шли самой первой их ночью, и, погруженный в мысли, Афанасий преодолел знакомый путь по привычке. Когда он почти уже ступил на узкий порог, предварявший заднюю дверь флигеля, глаза ему вдруг закрыли теплые ладони, и острый голосок прошелестел игриво над самым ухом: — Ни о чем не спрашивай и иди за мной. Афанасий обернулся в мгновение ока и увидал перед собою Трофима. Как ни в чем ни бывало юноша взял графа за запястье и с насмешливою улыбкой потащил в глубину сада. — Как ты здесь оказался? Где ты был? Я тебя обыскался. Ты сердишься на меня? Отчего ты вчера не пришел? — Ты хоть слышал, что я сказал? — засмеялся Трофим. — Никаких вопросов. Они прошли сад насквозь, утопая в зеленой тишине. Пальцы грели захваченное в плен запястье. Кроме запрещенных вопросов, у Афанасия ничего не крутилось на языке, а потому он послушно молчал, позволяя вести себя неизвестно куда и зачем. Миновав сад, они оказались в Вершах, но Трофим отвернул от деревни и пошел по обходной дороге, что вела к реке. «Хорошо, — думал про себя Афанасий, — по крайней мере, теперь нам известен пункт назначения. Осталось только понять повод». Путь до реки прошел также в молчании. Солнце уже коснулось верхушек деревьев. Серебристая река была тихой, рыжие блики покачивались поверх мелкой глянцевитой зыби, будто акварельные мазки. Место, где они оказались, было Афанасию незнакомым. Трофим ловко спустился с отвесного края луга по песчанику к протекавшей в низине реке и остановился на подмоченном берегу, подав Афанасию руку, которую тот, конечно, не принял. У самой кромки воды из песка торчал плотно вкопанный деревянный столбик, к которому была привязана старенькая, подрагивающая на речной зыби лодка. — Я подумал, что давешняя моя обида была детской, — смущенно произнес Трофим, не глядя на Афанасия, который переводил удивленный взгляд с лодки на юношу и обратно. — Я зря только мучил тебя своей ревностью. Тебе и без того неприятно было с ним встретиться, а я еще масла в огонь подлил. И я подумал... — Трофим помедлил и вдруг преисполнился решимости. — Я хочу тебе кое-что показать. — Да ты с ума сошел... — выдохнул Лавров, глядя, как Трофим подтягивает лодку поближе к берегу и забирается в нее с проворной быстротой. — Нас никто не увидит, обещаю, — заверил юноша, хотя граф сейчас беспокоился вовсе не об этом. Вздохнув, словно от неизбежной участи, он крайне аккуратно перешагнул с берега в лодку, хотя сохранить ноги в сухости ему все же не удалось. Трофим засучил рукава рубахи, взялся за весла и, оттолкнувшись одним от берега, вывел лодку на середину реки. — Тебе вовсе не стоило... — Хватит причитать, — юноша улыбнулся и, выровняв лодку по течению, поднял весла над водой.­ — Не пароход, конечно, но от души. Афанасий не удержался от легкого смешка. С мокрых весел бодро падали в реку капельки и тут же исчезали в прозрачной рыжеватой воде. Лодка гладко поплыла по течению мимо высоких песчаных берегов, из которых торчали мощные старые корни. Мягкое журчание обволакивало лодку, с любовью поглаживало ее по бокам и покачивало, неся за собою по мелкой ряби. Прочие звуки исчезли, растворились в мерных переливах. В прохладном воздухе, подернутом первой вечерней тенью, успокоительно пахло влагой и лесом, хоть лес был еще далеко. Здесь дышалось легко и полно, и голову почти немедленно начинало кружить от пьянящей свежести. Некоторое время лодка плыла в тишине, и Афанасий, сам о том не ведая, наслаждался вечерним отдыхом умиротворенной летней природы. Трофим смотрел на него с едва уловимой улыбкой, изредка отворачивая лодку от мелководья или коряги, и не нарушал идиллического молчания. Река повернула за холм, изогнувшись почти под прямым углом, и после того Афанасий не мог даже сказать, в Вершах они еще или уже оказались за границей владений Лавровых. С приближением ночи вода начинала темнеть, и незаметно в серебре под солнечной рыжиной пролегла синюшная полутень. Широкой лентой блестящая река устремилась вперед, до самого горизонта, но Трофим не поддался течению, ставшему здесь сильнее, а отвернул лодку вбок, к заводи, упиравшейся в нехоженые земляные спуски. Заводь эта напоминала маленький, ровно очерченный пруд, и, расставшись с речным течением, лодка плавно вошла в него, взрезав замершую гладь, которая тут же закачалась слепяще желтыми волнами. Но не солнце было причиной измены цвета воды, а сотни маленьких цветочных головок, что рассыпались по заводи сплошным ковром, превращая ее из вместилища влаги в цветущий луг. Безродные полевые цветы хоть и были разномастными, но светились одинаковым желтым сиянием, и не было ни единого места во всем этом аккуратном прудике, которое бы не тронула лимонная желтизна. От увиденного Афанасий потерял дар речи и только перевел на Трофима взгляд, ошеломленно моргая. — Что? — юноша невозмутимо повел плечами. — Бестужеву можно, а мне нет? — Это очень... — выдохнул Афанасий. В голове у него крутилось «трогательно», «волшебно», — очень красиво. Трофим улыбнулся одними глазами и причалил к берегу рядом с таким же, как давеча, столбиком. Афанасий придержался за края лодки, с удивлением глядя, как Трофим выходит на берег. — Разве ты не это хотел мне показать? — Не совсем, — уклончиво ответил юноша и снова подал Афанасию руку, которую тот снова не принял. Они взобрались по кручине наверх и оказались посреди распростертых диких полей, где-то далеко упиравшихся в плотный вечерний лес. — Пойдем, — Трофим потянул Афанасия вправо, и они двинулись вдоль невысокого обрыва против течения блестевшей внизу реки. Их ладони держали друг друга без всякого страха. Впервые Афанасий и Трофим шли так свободно, ни от кого не таясь, одни на обозрении всего живого. Они поднялись на пологий, поросший мягкою осокой холм, и только на самой его вершине Трофим наконец остановился и, крепче сжав руку Афанасия, посмотрел на него отчего-то с надеждой. С высоты, на которой они стояли, было видно всю панораму, весь предвечерний пейзаж. Во все стороны от холма, насколько хватало взгляда, расстилались широкие вольные поля, а меж ними, прямо под самыми ногами, темнеющей лентой струилась спокойная река. Она уносила чистые воды вдаль и вливалась в самое небо, раскрашенное густым золотом и пурпуром. Трофим присел на траву, скрестив ноги, и Афанасий медленно опустился рядом. — Это невероятно, — прошептал граф. — Я ничего не знал об этом месте. — Никто не знает, — тихо ответил юноша, глядя на частый перелесок, что подступал почти к краю поля над противоположным берегом реки. — Это мой холм. Я часто сюда прихожу. Он перевел на Афанасия взгляд, прищурившись с незаметной полуулыбкой, и на мгновение Лаврову показалось, что иссиня-черный цвет его глубоких, по-восточному разрезанных глаз смягчился до янтарного. — Без роду без племени, а тут взял, и целый клок земли себе присвоил, — ровным полушепотом сказал Трофим, — глупый я, скажи? — Нет, что ты... — Я раньше никому этот закат не показывал. А теперь, — Трофим чуть помедлил, — теперь я не один. Сердце у Афанасия екнуло. В этом тихом «не один» было больше, чем нынешний вечер, чем ночи во флигеле и все уроки грамоты. Что-то невидимое, сокровенное, сильное и безгранично важное отразилось в этих коротких словах. Трофим доверял ему, единственному в мире, его одного пустил за ядовитые шипы, ограждавшие сердце, и теперь маленькой своей фразой, будто невзначай, раскрыл истинную глубину своих чувств. Афанасий обнял его за талию и привлек в объятия, зная, что это лучше любых ответных слов. Трофим сложил голову ему на плечо, и они сидели так, глядя, как солнце опускается в реку и растекается по ней рыжим маслом, ведя за собою кромешную августовскую ночь. — Расскажи мне о себе, — попросил Афанасий. — Все, что хочешь. О своей жизни. О детстве. Кто твои ближайшие друзья, о чем ты думаешь засыпая, все, что угодно. — Мои ближайшие друзья — лошади, — сказал Трофим. — Людям я больше не верю. — Отчего? Юноша помолчал, теребя манжет Афанасьевой рубашки. — Люди предают. Это прозвучало сухо и жестко, но Афанасий без труда почувствовал пробившуюся на волю горечь. — Это связано с тем, кого ты любил? — осторожно спросил Афанасий. — Я его не любил. — Ты говорил, что... — Думал, что люблю, — перебил Трофим. — А после решил не любить уже более и не верить. Но когда тебя увидал, в самый первый день, когда ты только показался у конюшни, когда я Гефестию объезжал, ко мне будто из детства что-то вернулось. Я тебя за пять лет почти позабыл, помнил только взгляд твой, как небо, чистый. Ты бы мог и головы в мою сторону никогда не повернуть, я бы все равно, за то что ты снова в Вершах, тебя любил. Афанасий не мог этому поверить. Вспоминая Трофима в начале их знакомства, его спесивость и нахальство, сложно было представить, что за этой грубостью таится любовь. — Ты мне будто глаза открыл, — произнес юноша. — Я с тобой только понял, как глупо было все то, каким я был жалким. То было бездумным, во сто крат хуже одной минуты с тобой, но выстраданное не отменишь. Мне иногда жаль, что я очерствел, но может, оно и к лучшему. — Он из Вершей? Я его знаю? — спросил Афанасий. Трофим усмехнулся, качнув головой. — Что прошло, то прошло. Афанасий понимающе кивнул, ничуть с таким ответом не смирившись. — Про меня в деревне всякое мелют, — вдруг произнес Трофим. — Может, и правда порода дурная. Из детства помню плевки да побои. Дед с бабкой, когда я родился, выпросились в другую губернию, и мы с матерью остались вдвоем. Отца я никогда не знал. Если спрашивал, она грустила и плакала, и я спрашивать перестал. Жили мы одни, другим детям запрещали со мною играть, дом захирел без подмоги. Только Федор нас не гнушался. Жена его умерла еще до моего рождения, детей не прижили, он один со мной и возился. Он хотел на матери жениться, но не пришлось. — Почему? — Прочие узнали, стали с вилами у церкви и пригрозили нас троих до смерти исколоть. Афанасий не нашелся что ответить. — Я всегда был при Федоре, по конюшне за ним бегал, и вскоре, как ты уехал, он выпросил для меня там место. С тех пор я перестал мозолить вершенским глаза, все как-то устроилось. Он рассказывал без печали и жалоб, равнодушным, даже слегка циничным тоном, и Афанасию от такого бесцветного смирения стало не по себе. — Тебе говорят, я распутник, — Трофим поближе придвинулся к графу, будто тот мог его прогнать. — Я тому не верю. — Это было после, — продолжил Трофим. — До него я почти никого не знал. Почти никого. Лавров поежился, но спросить, сколькие были до него и сколькие после, так и не решился. — Я не отрекаюсь от прошлого, — Трофим оторвал от плеча Афанасия голову и заглянул в потемневшие, будто вода в реке, глаза. — Были многие, это правда. Но теперь есть только ты, и тебе я верен. Если ты примешь меня теперь, когда все знаешь, то счастливей меня никого не будет, а если оттолкнешь, то лучше в реку эту и толкай. Мне все одно. Трофим смотрел на Афанасия прямо и строго, и под гнетом этим Лавров забыл и дышать. Что-то царапалось у него в груди, билось в бессилии. Втайне он надеялся, услышав историю Трофима, прижать его к сердцу, утешить и защитить от любых ужасов его прошлого. Но оказалось, что утешение и защита Троше совсем не нужны. Афанасий взял ладони юноши в свои и, натолкнувшись на сильный, как буря, взгляд, произнес: — Я клянусь тебе здесь, под этим небом, и пусть Господь мне будет свидетелем: мне нет дела до твоего отца, до того, что ты левша, до всех, кого ты целовал не любя. Ты мой. По губам Трофима скользнула едва уловимая улыбка, и в тот же миг тихий вздох облегчения вырвался из его груди. Он подался Афанасию навстречу, поцеловал его коротко в губы и обнял так крепко, как, наверное, никогда прежде. — Знаешь, в чем самая глупость? — шепнул он. — Я на этом месте загадываю желания. И нынче мое желание сбылось. Какое-то время они провели в молчании, успокоенные и согретые присутствием друг друга, а потом, когда последние отблески солнечного света растаяли в чернявых сумерках и ночь затемнила небо сливовой гуашью, отправились обратно, вниз по накрытому синевой холму, по земляному спуску до маленького замершего пруда, где ждала лодка, а желтые цветочные головки, как мягкое покрывало, лежали на воде. Афанасий хотел было шагнуть к лодке, но Трофим задержался и мягко потянул графа в иную сторону, посверкивая агатовым взором и улыбаясь хитро и загадочно. Через минуту они оказались на берегу реки, которая в темноте казалась еще спокойнее дневного. Глубокие синие воды неспешно качались и перекатывались с тонким журчанием, что растворялось в высоких трелях птиц и настойчивом сверчковом стрекоте. Неслышно ступая по шелестящему песку, Трофим отпустил руку Афанасия, прошел на несколько шагов вперед, остановился и обернулся все с тою же полуулыбкой. Граф начал было: — Зачем мы... — Молчи, — юноша неспешно приподнял руку и дотронулся кончиками пальцев до мелких пуговиц на воротнике своей черной косоворотки. Одна пуговка, другая, третья — воротник приоткрылся, обнажая бархатистую смуглую кожу шеи. Трофим будто случайно отвернул голову, так что разрез на рубахе стал шире, и, плавно перебирая пальцами, развязал на талии пояс. Плетеный шнурок опустился на землю тонкою змейкой, и вслед за тем Трофим стянул рубаху через голову, взял ее в одну руку и тогда только, с кривой улыбкой, оборотился к Афанасию. Пальцы, державшие рубаху, разжались, и она упала, не замеченная владельцем. — Ты что же... — едва смог выговорить Афанасий, — ведь это безумие... — Неужели? — юноша изогнул бровь, отступил еще на несколько шагов и развернулся к графу спиной. Вслед за рубахой были сняты сапоги, а за ними и легкие штаны, медленно и послушно соскользнувшие с сильных ног. Трофим повернул голову, взглянул искоса на оставшегося позади Лаврова и, деликатно опустив ресницы, усмехнулся уголками губ. Вода мелко журчала под колыханье ветра и вторила нежному птичьему пению. Полностью обнаженный, Трофим неспешно двинулся к реке и медленно вошел в нее, погрузившись в лунное серебро, помутненное ночью. Афанасий не мог шевельнуться, наблюдая за ним, и только когда юноша был в воде уже по плечи, не выдержал и, наскоро сбросив одежду, отправился следом. Они встретились почти на середине реки — здесь она была совсем неглубокой — и остановились лицом к лицу. — Ты истинный Вакх, — с улыбкой выдохнул Афанасий, под водой кладя руки Трофиму на талию. Юноша обнял его за шею, придвигаясь ближе, и прошептал хриплым от напряжения голосом: — Ты ведь понимаешь, что я привел тебя не только ради заката? — А я было думал, ты стал романтиком. — Разве это неромантично? — черные глаза лукаво сверкнули, и в следующий миг влажные губы скользнули Афанасию по шее, увлекая графа в кипящую бездну самого сладкого из пороков. Никогда во всей жизни Афанасий не испытывал такого восторженного грехопадения. Река окутывала их страсть нежностью, любовно покачивала их на теплых волнах, и невесомость их тел обратила привычную борьбу в слияние. Афанасий поддерживал Трофима на руках, а тот обхватил его ногами за талию, и сладостное единение, бесконечные, терпкие поцелуи, жаркий шепот, взволнованный и прерывный, утопили их в течении посеребренных глубоких вод, унесли могучим круговоротом, и не было для них большего счастья, чем растопить свою волю в бездонном омуте чувств. Позже, выбравшись на берег, они все еще продолжали ласки и поцелуи, будто неспособные насытиться близостью, и растирали друг друга полотенцами, которые Трофим заранее бросил неподалеку. — Ты что, из флигеля их украл? — смеясь, спросил Афанасий. Уж слишком приятной была льняная ткань. Трофим пожал плечами. — Не деревенские же тряпки было тащить. — Стало быть, ты до мелочей все продумал? — А что, мне не идет такая способность? — Трофим шлепнул Афанасия полотенцем и с хохотом отбежал по берегу, увернувшись от ответного нападения. Домой они отправились глубокой ночью, усталые и влюбленные, и тишина, ими так бессовестно потревоженная, вновь вступила в законные права, накрыв тихую реку сонным безмолвием. Трофим не спеша греб против спокойного течения и глядел на Афанасия с безмятежной довольной улыбкой, а лодка их мерно покачивалась, теребя чистую водную гладь. Обратный путь показался Лаврову короче; наверное, оттого, что возвращаться в привычный мир граф совсем не хотел. Когда Трофим мягко причалил к берегу в том месте, откуда давеча начался их небольшой побег, Афанасий первым покинул лодку и привязал ее к торчавшему из воды столбику, после чего распрямился и подал Трофиму руку с вычурно галантным поклоном, заставив юношу насмешливо фыркнуть. Оказавшись вблизи Вершей, Афанасий немедленно ощутил, как на плечи его опустился невидимый груз. Он обнял Трофима за талию, словно оставленная на краткий миг будничность могла тотчас отобрать возлюбленного, как делала это на рассвете в тишине их маленькой спальни во флигеле, но Троша вывернулся из объятия, взял ладонь Афанасия в свою и глянул на графа ласково, но настойчиво. Так и шли они до самой деревни, вступить в которую не отважились, несмотря даже на поздний час и безлюдность. Они двинулись по обходному пути, храня утомленное молчание и тяжело передвигая ноги. Чем ближе подходили они к господскому дому, тем глуше и тоскливей стучало в Афанасии сердце. Он не хотел отпускать Трофима и опять превращаться в барина, который весь завтрашний день будет вынужден избегать даже взгляда в сторону конюшни. Посему, оказавшись подле задней двери, ведшей в круглую залу, Афанасий решительно замотал головой и стиснул горячую ладонь Трофима до боли, давая понять, что никуда его не отпустит. — Я должен идти, — растерянно прошептал юноша. — Мне нужно быть на конюшне. — Значит, я буду на конюшне с тобой, — убежденно заявил Лавров и тут же потянул Трофима вдоль дома мимо открытой галереи, сквозь которую виднелась залитая лунным светом лужайка, мимо дворового флигеля, где в этот час не горело ни единое окно, на конюшенный двор и затем — на саму конюшню. — Раз тебе надо быть здесь, будем здесь, — твердо сказал Афанасий, закрывая за собою тяжелые ворота. От неожиданного шума и голосов лошади пришли в волнение, но вскоре, почуяв присутствие Трофима, унялись. Юноша смотрел, как Лавров возится с засовом, и не мог сдержаться от удивленной насмешливой улыбки. Он медленно двинулся вдоль денников, тихим шепотом заговаривая с потревоженными и теперь порывисто дышавшими лошадьми. — Все хорошо, — ласково приговаривал он, — не бойся, Роберт, это я. Отдыхай, милая Есения, тебе нужно нынче много отдыхать. Здравствуй, Гефестия, ты скучала по мне? Я по тебе очень. Он ласково вел ладонью по деревянным ограждениям денников, и голос его, плавный и приглушенный, успокаивал лошадей, несмотря на слишком громкое для ночной тишины дребезжание засова. Он дошел почти до самого конца конюшни, остановился, ожидая Афанасия, и уже спустя минуту теплые руки с любовью обняли его сзади. — Ну и что мы здесь будем делать? — шепнул Трофим. — Я не уйду, — упрямо ответил Лавров. — Хорошо, — юноша толкнул дверцу ближайшего денника, который все это лето пустовал, и зашел внутрь, увлекая за собой Афанасия. Потянувшись, Трофим стащил с настенного крючка несколько зипунов, бросил их прямо на солому и с иронией сказал: — Чем богаты, Ваше сиятельство. — Ты помнишь, — неожиданно проговорил Афанасий, — помнишь, что это? Трофим недоуменно нахмурился. — В один из этих зипунов ты завернул меня, когда... когда ты и я... впрочем, неважно, — заметив лукавую ухмылку в черных глазах, Лавров тут же смутился и несмело присел на старые кафтаны. В конюшне было темно и холодно, и только дыхание лошадей из-за высоких перегородок выдавало здесь присутствие жизни. — Ну что ты... — Трофим опустился рядом. — Конечно, я помню. Я в тот раз тебе сказал, что никогда в твоей постели не окажусь, но, как видишь, не сдержал обещания. Хотя с другой стороны, в твоей постели мы как раз еще не были. Усмехнувшись, он коснулся щеки Афанасия легким поцелуем. — Троша, — начал граф внезапно посуровевшим тоном, — я неправильно поступил тогда на охоте. Я должен был вступиться за тебя перед Бестужевым. Он не имел права приказывать тебе идти за лисой, и я... не знаю, почему повел себя так низко, так бесхребетно... — Перестань, это ерунда, — мягко перебил Трофим, несколько удивившись такой спонтанной перемене темы. — Нет, — Афанасий затряс головой. — Я больше не допущу, чтобы кто-то тебя обижал. Я люблю тебя, и я обязан защищать твою честь. И я буду это делать, отныне и вовек. — Хорошо-хорошо, — Трофим положил ладони Афанасию на плечи и осторожно надавил, укладывая графа на неказистую самодельную постель. — Мне плевать на Бестужева, я и не думал, что ты должен вмешаться. Афанасий поглядел на лежавшего рядом юношу и привлек его к себе. — Все это потому, что ты воспитан в угнетении. Ты к этому настолько привык, что даже не чувствуешь, не видишь. Так нельзя. Я это исправлю. — О нет, не думай, что я унижений не понимаю, — с сарказмом возразил Трофим. — Не в том дело. Что ж ты, считаешь, у меня вовсе достоинства не осталось? — Нет-нет! — тут же всполошился Афанасий. — Я не то имел в виду, я... — Не нужно меня защищать, — твердо, но неожиданно миролюбиво перебил юноша. — Я сам за себя постою. Семнадцать лет не имел покровителей, выучился отвечать ударом на удар, когда нужно. Не бойся обо мне, чай не барышня. Он устроился поудобнее на плече Афанасия, положив ладонь ему на грудь. С минуту все было тихо. — Смешно так, — вдруг сказал Трофим. — Вырос при твоем отце, потом к брату твоему перешел, а теперь вот чувствую, что и он мне больше не указ. Потому я твой. Я тебе принадлежу, не ему. — Не говори так, — ответил Афанасий. — Прошу тебя. — Отчего? Ты меня давеча романтиком хотел видеть. — Ты никому не принадлежишь, Троша, — Лавров тотчас укорил себя, что завел такой разговор, но убеждения, укорененные в нем с первой молодости, от слов Трофима запротестовали и потребовали немедленного вмешательства. — Я тебе говорил однажды, что не приемлю крепостничества. Господь нас всех создал равными, и мы свободны по своей природе. Твое происхождение не должно играть никакой роли в восприятии тебя окружающими, потому как ты не выбирал, где и кем родиться, и одни люди других ничем не хуже. Рабство, в котором ты вырос, не более чем чудовищная ошибка нашего общества, которую необходимо как можно скорее исправить. Я счастлив знать, что ты дорожишь мной, что ты меня любишь, но никогда, прошу тебя, никогда не говори, что ты мне принадлежишь. — А в Европе по-другому? — спросил Трофим. — Там нет крепостных? — Нет. Крестьяне в Европе свободны. — Вот бы оказаться там, — в голосе юноши пробились короткие мечтательные нотки, так чуждые его натуре. — Вот бы уехать далеко, туда, где нет крепостных, не презирают левшей, цыган и любовь, что у нас зовут греховной. Оказаться бы вдали от этого всего. Иметь свой домик, свою конюшню. Ты спрашивал, о чем я думаю засыпая. Вот об этом. О том, как однажды у меня появится свой надел где-нибудь на берегу озера, и я буду разводить там лошадей, — он чуть помедлил, — а ты будешь писать умные книги, или читать своих философов, или ничего не делать, мне это неважно, если ты там будешь. Афанасий улыбнулся. Глаза у него закрывались. — У нас будет дом и конюшня, обещаю. — Как? — с трепетом в голосе спросил Трофим. — Мы сбежим, — шепнул Лавров. — Бросим все свои пожитки, накинем черные мантии с огромными капюшонами и темной-темной ночью через леса и болота добежим до самой Европы. А там назовемся чужими именами, купим дом у озера, и никто нас никогда не найдет. — Я бы сбежал с тобой,­ — тихо ответил Трофим и, крепче прижившись к Афанасию, накрыл их обоих валявшимся сбоку зипуном.