Цыганенок

Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (пер. И. Маршака) *песня к главе: Мельница — Колесо

Под старым зипуном было тепло и уютно, и, едва проснувшись, Афанасий ощутил во всем теле чудную приятность, на какую не променял бы любую роскошную постель, будь она хоть в королевском замке. Трофим вздохнул во сне, густые ресницы его дрогнули, предвещая пробуждение, и Афанасий легко поцеловал юношу в кончик носа. — Доброе утро. — Угу, — буркнул Трофим, морщась от солнечных лучей, что пробрались сквозь щели в деревянной стене и упали прямо на его лицо. Свет пронизывал конюшню яркими нитями, украшая ее янтарем. Лошади пофыркивали, жевали сено, пили воду из бренчавших ведер, и оттого казалось, что за высокими перегородками, вопреки уединенности минуты, кипит бурная жизнь. Вдруг в проходе, совсем близко от денника, где укрылись Афанасий и Трофим, послышалось настойчивое копошение, источником которого не могла быть лошадь. Прежде чем Лавров успел что-либо сообразить, Трофим вдруг переполошился, сбросил с себя зипун, отпрянул и сел на соломе с выражением неподдельного ужаса на обычно нахальном лице. Волосы у Троши всклокочились от сна и, к умилению Афанасия, превратились в озорные спутанные кудри, но самому юноше это было теперь совершенно безразлично. — Думал, ты пропал куда, а ты скоро нашелся, — до Афанасия донесся непривычно низкий и сконфуженный голос Федора, и только в этот момент граф наконец осознал, что случилось. В один миг он принял сидячее положение и в самом деле увидал конюха за дверью денника. — Доброе утро, барин, — пробормотал Федор, отводя глаза. — Я вот лошадок зашел... проверить. Да вы не вставайте, что вы, не тревожьтесь. Я сейчас уйду. — Погоди, я тебе объясню, — начал было Трофим, но Федор в ответ лишь замахал руками, отступая от денника. — Ты лучше ступай на гумно, Троша, дело там есть. И развернувшись, Федор мелким шагом, как-то весь ссутулившись, заспешил к выходу. — Он меня так с Троицы не звал, — удивленным шепотом сказал Трофим под шуршание удалявшихся шагов. — Это очень плохо. Афанасий сидел, остолбенев. — Ты же с полчаса возился с засовом, — взбудоражено заговорил юноша, накидывая на себя рубаху. — Ты закрыл его или нет? — Закрыл, — отозвался Лавров. — Кажется. Не знаю. Думал, что закрыл. Трофим издал обреченный выдох и упал на зипуны. — Это конец. — Я все улажу, — Афанасий наскоро оделся и вскочил, как подстреленный. — Не волнуйся. Я с ним поговорю. — И что ты ему скажешь? — Правду. Юноша с мученическим стоном закрыл лицо ладонями, но Афанасий расценил это совершенно не так, как задумывалось Трофимом, потому что немедленно снялся с места, вышел из денника и устремился вслед за Федором. — Оставь! — крикнул Трофим вдогонку. — Я сам с ним поговорю! Не надо! Но остановить преисполненного решимости графа было уже невозможно. Федора он нашел без труда. Невзирая на солнцепек, пусть уже и не такой изнурительный, как в предшествующие летние месяцы, конюх сидел в центре конюшенного двора на низенькой скамейке, поставленной там не иначе как самолично и неизвестно для каких целей, если только не для того чтобы замучить себя до солнечного удара. — Вы позволите? — спросил Афанасий, остановившись рядом. Федор коротко кивнул, и Лавров присел на скамеечку. Несколько времени они провели недвижимо и молча, но заговорить Афанасий не мог не от обычной своей робости, которая должна была одолеть его по всем законам его натуры, а от сознания нового чувства. Физически это чувство можно было представить как стену, вдруг возникшую за Афанасием. Стена явилась и поддержкой ему, и границей, за которую отныне нельзя было отступить и спрятаться. Позади стояла конюшня, а в ней был Трофим, вся судьба которого, что бы он сам ни говорил, зависела от решений и действий Лаврова. И думая об этом, граф ощущал, как внутри него вместе с огромнейшим чувством ответственности появляется еще и крепость духа. Спустя бесконечно долгое время Афанасий наконец вернул своей жизни смысл. — Я бы хотел объясниться за виденное вами, — наконец начал граф. — Помилуй вас Господь, Афанасий Александрович, вы мне объясняться не должны... — испуганно затараторил Федор. — И все же я считаю, — нажал Лавров, — что это необходимо. То, чему вы стали свидетелем... — Да я понимаю все, я про такое слыхал, — перебил Федор, решив, видимо, помочь барину в неловкую минуту. — Вы мне вот что скажите: это что, нынче мода в Европе такая? Афанасий оторопел. — Я ведь не осуждаю, — тут же продолжил конюх, — я ведь так, интересуюсь. Прежде у нас о том ходили кое-какие слухи, и про Трошку в том числе, хоть я уж про стольких баб его знал, что в эти россказни ни на грош не верил, — он поглядел на побледневшего Афанасия, помолчал с минуту и быстро втянул голову в плечи. — Это я зря, вы меня извините. Но я к тому, что, как только вы приехали, так сначала случилось то, с Дмитрием Филипповичем, когда от него цветы были, и вы тут ссорились, и потом он руки на себя пытался наложить, прости Господи, а теперь вот с Трошкой... Вы же человек ученый, из Европы, понимаете, как быть должно. Так теперь делается? Лавров настолько растерялся, что не знал, как и реагировать. Рассуждения Федора были до крайности нелепы, но он излагал их так наивно и искренне, что высмеивание оказалось бы вопиющей жестокостью. Удивительно было представить, что добросердечный и простодушный Федор на самом деле видел гораздо больше, чем казалось на первый взгляд. Афанасий никогда бы не предположил, что конюх уже «про такое слыхал», что он добрался до истины в случае с Бестужевым и, что самое поразительное, принимал это с героической стойкостью и смирением, единственно только «интересуясь». — Послушайте, — самым выдержанным и вкрадчивым тоном заговорил Афанасий, — я понимаю ваше смятение. Вы дорожите Трофимом и хотите уберечь его от греховности, но клянусь вам, Федор, вы можете мне доверять. Я никогда не причиню Трофиму вреда. Мои чувства к нему искренние и глубокие. Это не мода и не европейские веяния. Это моя природа, я всегда таким был. Так уж случилось, что Трофим от природы такой же. Вам это кажется неправильным, но я люблю его и буду беречь как самое дорогое и святое, что только у меня есть. Федор помедлил, не ожидав, по всей видимости, такой прямоты. — Что ж вы, — наконец проговорил он тихо и медленно, — как женщину его любите? — Как женщину, да. В юбки меня наряжает и заставляет тряпки стирать, — Трофим возник как из ниоткуда и с размаху плюхнулся на скамейку, раздраженно разгребая пятерней спутанные кудри. — Подвиньтесь. Устроили тут гегемонию. — Демагогию, — негромко поправил Афанасий. — Хотя, строго говоря, это тоже не совсем подходит. От произнесения незнакомых слов на лице Федора отразилась еще большая растерянность, чем прежде. — Ты ведь не будешь об этом болтать? — строго спросил Трофим, перегнувшись через Афанасия. — Да меня на кол вместе с вами обоими посадят, если хоть пикну, — огрызнулся Федор. — Простите, барин, но это не шутки. Это тайна страшная. Дело ваше, коли слюбилось. Я о том рассуждать не вправе. В могилу с вашим секретом лягу, а только вы, Афанасий Александрович, уж раз поклялись, то Цыганенка моего в обиду не давайте. — Не дам, — с улыбкой ответил Лавров, отчего Трофим недовольно цокнул языком. — Как же вас так угораздило-то... эх, молодые еще, — Федор махнул рукой, и в этот момент внимание всех троих привлек какой-то шум, донесшийся со стороны дороги. Все дальнейшее было до того невероятным, что Афанасий и сам не заметил, как вышел с конюшенного двора и направился в сторону парадных дверей господского дома, влекомый развернувшейся на его глазах сценой. А сцена была такова: по укатанной дороге, что соединяла двор с Вершами, ехала высокая, глянцевито черная карета, запряженная четверкой вороных коней, которые по красоте своей ничуть не уступали гордой холеной Гефестии. На блестящих боках кареты красовалась золоченая роспись в виде изогнутых ветвей оливы, что ярко вспыхивали от малейшего попадания на них солнечного луча и обрамляли широкие окна, плотно задернутые черными бархатными занавесями. Спицы в тонких колесах покрашены были золотою краской в тон изысканной росписи, и при движении кареты казалось, будто поддерживают ее не иначе как золотые диски. На козлах восседал невозмутимого вида кучер в парадной ливрее с галунами, а позади кузова, на запятках, стояли двое лакеев, одетых по всей строгости выезда. Появление подобного экипажа среди бела дня переполошило всех, кто случился его лицезреть. Дворня повыскакивала из флигеля, кузнецы и каретники высыпали на конюшенный двор, взбудоражено тараторя о предмете, им хорошо известном. Афанасий же шел следом за каретой до самой подъездной дорожки в полнейшем изумлении, потому как не мог даже предположить, чем обернется весь пассаж. Карета замерла точь-в-точь против центра широкой парадной лестницы, лакеи спрыгнули с запяток, ровной поступью вышли вперед, после чего отточенными движениями один из них раскрыл дверцу, а другой опустил сверкнувшую бриллиантовыми украшениями подножку. С минуту во всем дворе стояла мертвенная тишина, будто и господа, и слуги разом забыли, как дышать, и даже ветер унялся до самого настоящего штиля, боясь нарушить торжественность. Лакеи стояли по обе стороны открытой двери кареты, и вот наконец на ступеньку аккуратно опустился лакированный английский ботиночек коричного цвета. Вслед за ним не спеша последовал и второй такой же ботиночек, зашнурованный блестящими снурками тончайшей работы. Выждав паузу, ботиночки переместились вниз на ступеньку, и вот уже к ним присоединилась черная тросточка, украшенная понизу мелкими изумрудами и сапфирами, и наконец потрясенной публике явился навеявший тайны господин, оказавшийся не кем иным, как князем Дмитрием Филипповичем Бестужевым. Он был облачен в элегантный ансамбль мягких тканей, золоченые пуговицы на его жилете были украшены россыпью бриллиантов в тон запонкам, округлому набалдашнику тросточки и игольчатой булавке в шелковом галстуке, повязанном с педантичною тщательностью. На руках его были неизменные белоснежные перчатки, а голову украшала орехового цвета шляпка с округлыми полями. На лицо он казался еще отстраненней и холодней, чем всегда. Подвижные серые глазки с лисьим прищуром оглядели собравшихся, кончик вострого носа победно вскинулся, и тонкие губы дрогнули в язвительной полуусмешке. Князь чуть качнул головою, легко взмахнул рукой по воротничкам рубашки и неспешно двинулся вверх по лестнице, аккомпанируя себе блестевшей на солнце тросточкой. Поравнявшись с Лавровым, Бестужев приостановился и поглядел на графа все с тем же ехидными прищуром грифельных глаз. — Добрый день, Афанасьюшка, — чуть не пропел князь. Лавров был совершенно сбит с толку и потому спросил глупо и растерянно: — Ты что же? Для чего тебе это все? Зачем карета? — Что поделать, если у вас тут бешеные собаки водятся, — Бестужев скользнул острым взором по стоявшему рядом Трофиму. — Приходится идти на крайности. Афанасий спиной почувствовал, как юноша обратился в огненный столп, готовый обрушиться на Бестужева от малейшего дуновения ветра. — А что ты так переполошился? — сладким шепотом обратился к Афанасию незваный гость. — Думаешь, кроме тебя я и дел никаких не знаю? Посторонись, я к Гордею. — Зачем? — Делать то, для чего ты, как выяснилось, негоден, — Бестужев сверкнул серебряной сталью глаз и продолжил свой путь, напоследок метнув Трофиму исподтишка ядовитую ухмылку. Вскоре после его ухода крепостные разбрелись по делам и, судя по разочарованным лицам, обращение загадочного господина в Бестужева не произвело на дворню должного впечатления, потому как к выходкам Дмитрия Филипповича здесь были порядком привычны. Лишь Афанасий с Трофимом так и остались на парадной лестнице и даже, что было с их стороны вопиющей неосторожностью, присели рядом на прохладные мраморные ступени. — Зачем ему Гордей Александрович? — строго спросил Трофим. Афанасий сперва помолчал, будто всерьез взвешивал необходимость опредметить проблему, а стало быть, признать ее существующей, но все же, долго и грузно выдохнув, поведал неприятную историю от самого начала, когда никто не относился к возможной помолвке Гордея и Аннушки всерьез, до настоящей минуты, в которую Бестужев лично приехал в карете и парадном наряде отговаривать жениха от безумных намерений. — Если ты так дорожишь ей, отчего не хочешь сделать ее своею сестрой? — нахмурился Трофим. — Ведь то лучше, чем она выйдет за какого-нибудь толстосума, будет рожать ему детей, и ты больше никогда ее не увидишь. Афанасий оперся локтями о колени, сцепив руки в замок, и тяжело уронил голову, будто от всех переживаний она стала весить, как гиря. — Она не любит Гордея, и даже представить невозможно, чтобы полюбила. Это безумие, абсурд. Пусть я больше никогда ее не увижу, но, по крайней мере, она будет с тем, кого выберет сама. — И что, он так же считает? — Трофим кивнул на стоявшую перед ними карету, возле которой прохлаждались и пересмеивались лакеи. — Разумеется, так же, — ответил Афанасий. — Аннушка наша ближайшая подруга, мы оба любим ее всем сердцем, и Митя... Дмитрий был с ней очень близок последние пять лет, что я жил в Европе. Для него эта новость должна быть еще тяжелей. — Ага, — бросил Трофим. — Приехал спасать барышню. Какой герой. — Троша, — Афанасий обернулся к нему со строгостью, — что за ребячество? Будь благоразумней, прошу. — К нему? — фыркнул юноша. — Вот уж нет. Я не верю, что он способен на благородный поступок, что он от чистого сердца без всякого умысла сейчас там барина обхаживает. Нет, Афанасий, он что-то задумал. Помяни мое слово. — Зачем ты к нему так зол? Я понимаю твою ревность, но ведь я тебе, а не ему давеча в вечной любви поклялся. Оставь его. Быть может, на первый взгляд он кажется надменным, но в душе он другой. — Ты в самом деле мне это говоришь? — Трофим изогнул бровь. — В самом деле его защищаешь? — Я лишь хочу взаимоуважения меж теми, кто мне дорог. От таких слов юноша даже ахнул. — Троша, я знаю его с рождения, — зачем-то продолжил Афанасий, несмотря на понимание чудовищной ненужности этих слов, — он мой первейший друг. Я разлюбил его как мужчину, но не могу одним усилием воли вытравить из себя дружеские чувства. — Ты хоть понимаешь, — Трофим наклонился к нему, и голос его снизился до шипения, — что из-за твоих дружеских чувств он до сих пор и бесится? Что твои дружеские чувства дают ему совсем недружескую надежду? До каких пор ты собрался это продолжать? — Я избегаю с ним встреч и любого общения, — простодушно ответил Афанасий, — но когда случается нечто, имеющее касательство до нас обоих, как помолвка Аннушки, я не могу от него отрешиться. Я отношусь к нему как к другу детства, Троша, клянусь. Я ему это должен. Он страдал из-за меня. Страшно и много. Он пытался покончить с собой... — Да что ты? — вдруг бросил Трофим. — В самом деле? Афанасий пораженно отшатнулся. — Да неужели ты до сих пор не понял?! — вскинулся юноша. — Ты говоришь, что знаешь его с детства, так неужели не замечал, что такой, как Бестужев, своего добивается всегда?! Вот он сейчас оттуда выйдет победителем, голову на отсечение даю! Он не остановится, не отступится, он пойдет до конца, чего бы ему это ни стоило! Он знает, как получить то, чего хочет! И разве такой человек, — Трофим приблизился к Афанасию вплотную. Голос его дрожал от ярости, и весь он извергал волны разгневанного жара, — разве такой, как Бестужев, не смог бы убить себя, если б действительно захотел?! А?! Скажи мне! Думаешь, он не знал, сколько нужно принять таблеток, чтобы умереть наверняка?! — Да что ты... — А ведь как удобно, — продолжал шипеть Трофим, — какая душераздирающая история! — Нет-нет, он бы... он бы никогда... — Афанасий задохнулся, не в силах говорить. Он должен был прервать Трофима на полуслове, остановить такие чудовищные, беспочвенные обвинения, но не мог, потому как властная сила тут же впустила ему в голову давно вытесненные, слабые, едва уловимые, а все ж изначально существовавшие сомнения. — Для него нет границ, он способен на все, — безжалостно отсекал Трофим. — Отчего ты не видишь очевидного? Он тебя выставляет дьяволом, он тебя мучит за доброту, попрекает неравнодушием, виноватит за поиски счастья, а ты его слушаешь, ты ему веришь и забываешь про всякое уважение к себе и собственной жизни! Как так можно?! Ведь он не в себе, он сумасшедший, у него все руки до локтей изрезаны! — Откуда ты про это знаешь? — сквозь силу выдавил Афанасий. — Про что? — Руки. — Да все о том знают! — отмахнулся Трофим. — Пойми, он не отступит, пока нас с тобою не разлучит. Он не смирится. Он на твою доброту злобой ответит, потому что он змей, не мужчина. Я ему поперек дороги стал и теперь уж... — Так, — Афанасий поднялся на ноги, решительно остановив поток взбудораженных Трошиных излияний, — я понимаю, что Дмитрий Филиппович тебе не нравится. Но давай не будем опускаться до зубоскальства и кулуарных оскорблений. Он лучше, чем ты о нем мыслишь, это первое. Второе, и это вытекает из первого, ты можешь быть покоен, потому как он не станет нас разлучать. — Уверен? — раздался насмешливый голос. Афанасий с Трофимом враз обернулись и увидали за собою Бестужева, который стоял, опершись на перила, неизвестно сколько уже времени. — О, я прервал вашу чудную беседу, какая неприятность, — с сарказмом опечалился князь. — Мне, однако, весьма лестно, что я стал ее главным и, кажется, единственным предметом. Вы всегда меж собой обо мне толкуете? Я польщен. Трофим вскочил на ноги и, уже разгоряченный, хотел огрызнуться, но Афанасий прервал его жестом и примирительно сказал: — Я прошу соблюдать спокойствие. — Я спокоен, милый, — с улыбкой ответил Бестужев. — Это вон собачка твоя все не уймется. — Да ради бога, Дмитрий! — взмолился Афанасий, понимая, что еще одно слово и удержать Трофима будет уже нельзя. — Скажи лучше, как прошло с Гордеем? — Прекрасно. Впрочем, тебе прежде не было до этой помолвки дела, так что какая, в сущности, разница? Ну только без истерик, прошу. Я все уладил. Гордей не будет делать предложения. — В самом деле? — Афанасий не удержался от облегченного выдоха. Бестужев коротко кивнул и стал медленно спускаться к карете, покачивая инкрустированной драгоценными камнями тросточкой. — Не благодари, — бросил он на ходу и, миновав пораженного неожиданным разрешением конфликта Афанасия, незаметно поманил за собою Трофима. В любую другую минуту юноша и не подумал бы подчиниться, но сейчас отчего-то чувствовал, что стремление знать врага в лицо обязывает последовать за Бестужевым. Обернувшись к Лаврову, Трофим убедился, что момент побега станет замечен не сразу, и только потом с видом нарочитого недовольства спустился по лестнице к уже всходившему в карету князю. — Чего вам? Бестужев опустился на диванчик и слегка взмахнул одними только пальцами в белых перчатках, чтобы лакей повременил с дверью. Повернувшись к Трофиму, князь оглядел его с головы до ног с ехидной усмешкой, затем плеснул холодной ртутью прямиком на угли цыганских глаз и тихо произнес: — Гляди-ка, я еще пальцем о палец не ударил, а ты уже перепугался. Черный взор налился предгрозовой тяжестью. — У тебя кишка тонка со мною тягаться, мальчик, ты же сам это понимаешь. Если не хочешь, чтобы он страдал, уйди с моего пути. Вместе вам все равно не быть. — Что ж вы за гадина такая, если собрались его на страдания обречь? — сквозь зубы процедил Трофим. — А он случаем не говорил, что я его первый и ближайший друг? — с ленцой отозвался Бестужев. — Друзья лечат друг друга от страданий. Хотя откуда тебе знать? Князь махнул рукой, и дверь кареты захлопнулась в мгновение ока, так что Трофим, взбешенный до алых всплесков перед глазами, ничего не успел ответить и так и остался на подъездной дорожке, пока четверка вороных коней не унесла карету на золотых дисках за поворот у дворового флигеля. С яростным рыком цыган пнул по песку и с силой швырнул вслед карете подвернувшийся под руку камень. Хоть и не сразу опомнившись, Афанасий успел увидать краткое общение двоих, которые ни за что не должны были между собою общаться. О чем говорил Бестужев Трофиму, было страшно и вообразить, а то, что камень полетел лишь вслед карете, а не прямиком в ее окно, показалось Лаврову воистину чудом. Граф встретился взглядом с юношей. Разъяренный и взбудораженный, Трофим все так же стоял на подъездной дорожке, дыша свирепо, как бык, и даже не расчесанные кудри его обратились из умилительных в жесткие и чуть не стальные. Афанасий хотел было спуститься, но Трофим отшатнулся, замотал головой, полыхнул глазами: «Не сейчас» и, развернувшись, стремительно ушел на конюшню. Сердце в Афанасии отозвалось стоном. Он вспомнил вчерашний вечер, тихую лодку, желтые головки цветов в пруду, трогательные признания, близость в водах ночной реки и спящем деннике накануне рассвета, и все сказанное Трофиму о дружеских чувствах к другому показалось Афанасию такой чудовищной глупостью, что он не смог и шага сделать юноше вдогонку. Ему было слишком стыдно и совестно заглянуть сейчас Трофиму в глаза. Он повернул в дом и, не успев опомниться, почти нос к носу столкнулся в сенях с Гордеем. — Ты чего такой помятый? Опять в деревне ночевал? — с лукавым прищуром спросил брат, сам бывший в прекрасном наряде на деревенский манер и в таком же прекрасном расположении духа. Афанасий наскоро оглядел себя и тут же смутился. С давешнего свидания и ночевки на конюшне он еще не успел привести себя в порядок и в таком-то виде теперь предстал перед Трофимом, Федором, Бестужевым, всеми дворовыми и даже Гордеем. — Ерунда, — сконфуженно отмахнулся младший Лавров. — Я видел Дмитрия... — А, да, — совершенно расслабленно перебил Гордей, возобновив свой путь в кабинет. — Он тебе рассказал, да? По-моему, блестящая идея. — Идея? — не понял Афанасий. — Какая идея? — Я собираюсь сегодня же разослать приглашения, а ты, мой друг, подбери за неделю подходящий наряд. Надеюсь, тебе хватит для этого семи дней? Афанасий похолодел. Что-то беспомощно запрыгало внутри него в ледяную пропасть грядущего приговора. — Гордей... — Ну что? — Что он тебе сказал? Брат остановился в самых уже дверях кабинета и обернулся с искренним недоумением на лице. — Да разве он не сообщил тебе? Через неделю дадим у нас бал. Я сделаю предложение Анне, а он ее младшей сестре, Ольге. Так мы с ним решили. Удовольствовавшись разъяснением, Гордей скрылся в кабинете, напевая себе под нос какой-то веселый мотив. Ни к чему и говорить, что после таких слов у Афанасия натуральным образом пошла кругом голова и оттого он уж не мог ни мыслить, ни делать ничего иного, кроме как мучительно рассуждать о феноменальном повороте, который приняли события такого, казалось бы, незатейливо счастливого утра. Прежде всего, Афанасий пытался осмыслить мотивы Бестужева. Очевидно, что делать предложение Ольге он не собирался, потому как женитьба совершенно с ним не вязалась, тем более, на Оленьке, которую он в детстве дергал за подол платья, а теперь считал не иначе как прелестным ребенком. Такая помолвка была совершенно невозможной. Но к чему тогда он пообещал Гордею какие-то безумства? Зачем не отговорил его? Зачем, наоборот, усугубил намерения? И зачем, главнейшее, наврал Афанасию? Неужели лишь затем, чтобы позлить? Единственно ради такой низменной цели? Не без содрогания думал Лавров о возможных планах Дмитрия и, хотя не мог вообразить действительное содержание ни одного из них, само наличие тайного замысла вгоняло его в ужас. С другой стороны, Афанасий готов был дать руку на отсечение, что какой бы изощренной и гнусной ни оказалась идея Бестужева, он бы никогда в жизни не посмел навредить Аннушке. Все, что он задумал, должно помочь подруге, а не подвергнуть ее опасности — этот аргумент представлялся Афанасию первостепенным. И все же к чему такой водевиль? Еще и карета эта, и драгоценности в каждой пуговице, для чего потребовалась вся эта комедия? И откуда он раздобыл на нее деньги? Семья их едва сводит концы с концами и вдруг — подножка с бриллиантами. Что за абсурд? Не иначе как петербургские покровители расстарались. От таких мыслей, равно как и от понимания того, что замысел Бестужева состоял именно в терзании Афанасия глупейшей неприязнью к воображаемым столичным Соболевым, графу было особенно тошно. Второе мучение Афанасия составили, конечно, обвинения со стороны Трофима. Прежде Лавров не позволял себе и на мгновение помыслить о том, что Бестужев симулировал самоубийство. Такое безумие, хотя и соответствовало своеобразному складу души Дмитрия, не могло осуществиться на деле. В прошлом Бестужев грозился наложить на себя руки чуть не при любой размолвке, но до исполнения у него не доходило никогда. Афанасий вспомнил страшную ночную грозу, скорбную спальню, едва слышный укоризненный и обреченный шепот. Неужели он мог добровольно обречь себя на страдания, на болезнь, чтобы... здесь Лавров неизменно пасовал в размышлениях, и в животе у него начинала кружиться сосущая пустота. Чтобы привлечь его к себе? Чтобы удержать после письма об окончательном разрыве? Афанасий думал о Дмитрии, вспоминал его лицо, улыбку, мягкий напевный голос, его оранжерею и вечную, немыслимую преданность. Разве есть в нем, которого он однажды любил, такая корысть? И тут же на ум приходили крики, угрозы, разбитые вазы, резаные руки, хладнокровные оскорбления и тот бесчеловечный выстрел по лисе, уже поверившей в счастливое избавление. Он способен на все, сказал Трофим. Откуда Трофим так много о нем знает? Неужели натура Бестужева понятна всем, кроме Афанасия, в том числе крестьянам, живущим и вовсе в другом имении? Неужели воспоминания о детской дружбе так сильно мешают увидеть истину? Третьим поводом для долгих ночных излияний на страницах все терпящего дневника было поведение Трофима. После сцены на подъездной дорожке юноша вновь ушел в себя и на любые попытки Афанасия пробраться в его душу, так доверчиво приоткрывшуюся во время ночного свидания, Троша рычал и обиженно огрызался, будто зверек. Находиться в ссоре, хоть Трофим и не признавал, что между ними ссора, было для Афанасия вкупе со всем прочим совершенно невыносимо, и на исходе третьего дня он готов был упасть к ногам юноши с мольбами о прощении за все свои прошлые и будущие грехи. Сейчас, в преддверии бала, любовь и участие были как никогда нужны Афанасию, и именно сейчас он их лишился. Трофим исправно выполнял домашние работы по истории, географии и письму, вкладывая в них показательную прилежность. Порой Афанасию даже казалось, что, кроме как о правлении Михаила Федоровича или движении Земли вокруг Солнца, Трофим решительно избегает с ним любых разговоров. От поцелуев губы юноши не смягчались, от объятий не расслаблялись мышцы, и даже во время ночной близости он был чудовищно отстраненным, будто вовсе безучастным, чужим, и бедный Афанасий сходил с ума, не зная, что предпринять и как исправить сложившееся положение. На любые откровенности Трофим пожимал плечами и сухо говорил, что у них все как прежде и зря Афанасий придумывает на пустом месте то, чего в действительности нет. В борьбе с отчаянием и злобой на собственную беспомощность Афанасий решился всерьез побеседовать с Гордеем и отговорить брата от бала и помолвки. В ход пошли даже упоминания почившей Анастасии Ивановны, которую Гордей еще в начале лета звал единственною супругой до конца своих дней. Однако, как и всегда у Лавровых, младший член семьи не добился превосходства над старшим. Поначалу Гордей отшучивался, затем пытался вразумить Афанасия аргументами, а, услышав имя первой жены, тотчас сорвался на басовый крик и удары кулаком по столу. Окна в кабинете сотрясались от громовых воплей, забытое в чернильнице перо в ужасе дрожало, и когда в итоге, вконец рассвирепев, Гордей вытурил младшего брата в сени со всегдашним своим «Молоко еще на губах не обсохло, щенок!», даже все слуги попрятались кто куда и после случившейся сцены с полчаса еще не показывались. Афанасий совершенно был унижен и уничтожен, лишний раз напомнив себе, почему всегда избегал конфронтации с братом. Во время вечернего свидания с Трофимом во флигеле Афанасий рассказал о случившейся ссоре, но в ответ не получил ничего, кроме равнодушно приподнятого над «Капитанской дочкой» взгляда и короткого: «А то ты его не знаешь». После этих с безразличием брошенных слов, что ударили Афанасия серпом по сердцу, вконец измучанный холодностью Трофима и собственными переживаниями, граф решился на смелый шаг, и в пятничный день накануне бала, уже под вечер, когда большинство крестьян разошлись с работ по домам, появился на пороге избы, в которую ни разу за всю жизнь не заглядывал. Одет Афанасий был в лучший свой костюм, в руках держал букет садовых лилий, волновался непередаваемо и все же — с шумным вдохом и выдохом ступил в заветную обитель. Мать Трофима, высокая, осанистая, с растрепавшейся на исходе дня длинной тонкой косой, расстилала на печи какие-то тряпки, но, заслышав скрип двери, настороженно обернулась. Лицом она была прекрасна, но совсем не похожа на сына, который, к слову сказать, находился здесь же, сидел за покошенным столом, навалившись на него обоими локтями, и зачерпывал глубокой ложкой реповый суп. При виде Афанасия Трофим так и замер; ложка неподвижно застыла на полпути к его рту. Выждав минуту для полнейшего воцарения неловкости, юноша медленно опустил ложку обратно в тарелку, и лицо его стало до того жестким и злым, что Лавров одним усилием воли заставил себя улыбнуться Варваре и широким жестом вручить ей, все такой же с виду недоверчивой, цветы. — Я прошу прощения, что так долго избегал вашего дома. Позвольте в качестве извинения преподнести вам этот букет, Варвара... — Никитична, — сухо ответила мать Трофима и, приняв цветы, бросила их на стол. — Чего надобно, барин? Живем мирно, никого не трогаем. — Нет-нет, я собственно лишь побеседовать, я из самых искренних побуждений... — тихо залепетал Афанасий, чувствуя, что по избе этой реет какая-то нечеловеческая сила. — Вы позволите? — он кивнул на низкую скамью у стола и с разрешения Варвары Никитичны присел против Трофима. Совпадение отчества крестьянки с таковым у Аннушки и ее сестер, княжон Воронцовых, показалось Афанасию примечательным и отчего-то даже знаковым. Пригвожденный к месту своему пудовым взглядом Трофима, Лавров повел с Варварой Никитичной любезную и несколько взволнованную беседу, расспрашивая о хозяйстве, урожае, скотине и быте с видом искренней и бескорыстной заинтересованности. Поначалу мать Трофима на вопросы барина отвечала коротко и прямо, в точности как делал ее сын, но понемногу как будто оттаяла, как будто поверила, что Лавров не убивать ее пришел, и оттого повествование ее раскрасилось чуть большими деталями, а вскорости Варвара Никитична даже предложила Афанасию пшенную кашу и капустные пироги, что граф расценил как символ невероятного расположения. Несмотря на подозрительность, гордость и холодность, Варвара Никитична обладала удивительным женским очарованием. Красоту ее Афанасий приметил уже на покосе, а теперь, в близком общении, почувствовал магию, что исходила от всего ее тела и даже от бархатистого, нежного, плавного, как лебедь, голоса. Будучи уже не в первой молодости, она оставалась прекрасной, достойной любви и обожания и совершенно, вопиюще не подходила к окружавшей ее обстановке: скошенным набок, почерневшим от времени стенам, скрипучим доскам, брошенным прямиком на земляной пол, маленькой печке голого кирпича с порыжевшей дверью топки, старому рванью, укрывавшему ржавые сундуки, и всей царящей здесь атмосфере убогости, нищеты и печали. Афанасию больно было думать, что в такой-то избе взрослел Троша и обитала его мать — красивейшая, так несправедливо обиженная судьбою женщина. Беседуя с Варварой Никитичной, Афанасий нет-нет да и поглядывал искоса на Трофима, словно чтобы проверить, смягчится он или нет вслед за матерью, но юноша был неприступен, тверд, как скала, и зловеще молчалив. Покончив с супом, он поднялся из-за стола, повернулся к угловому образку, коротко перекрестился и все так же молча вышел из избы. Афанасий даже не заметил, как прервал разговор с Варварой Никитичной и проводил Трофима тоскливым взглядом, а развернувшись обратно, к изумлению своему наткнулся на лукавые искры синих глаз и ехидную полуусмешку, которая, впрочем, тут же исчезла. После того как Трофим ушел, разговор его матери с Афанасием приобрел еще более спокойный и доброжелательный оборот. Варвара Никитична поставила на стол по-девичьи острый локоток и подперла щеку кулачком, тихо и внимательно слушая рассказы барина о прочих крестьянах, о давно уж им задуманной модернизации труда, о смене рабочих инструментов и разной другой чуши, которую Афанасий сам не знал зачем выдумывает на ходу, пристально изучаемый проницательным женским взором. Наконец не выдержав внезапной двусмысленности в поведении Варвары Никитичны, Лавров подскочил с места, наскоро попрощался, развернулся, сделал к выходу пару шагов, а потом, опомнившись, поворотил обратно, потому как забыл исполнить самое главное мероприятие своего визита. Подойдя к крестьянке, которая убирала со стола с загадочною улыбкой, так похожей на улыбку Троши, Афанасий остановился, помедлил, собирая волю в кулак, а затем произнес: — Варвара Никитична. Она распрямилась. — Могу я вас попросить... — О чем же? Он помолчал еще с минуту, а затем выговорил едва слышно: — Благословите вашего сына на счастье. Медленно, не спуская с Афанасия пронзительных глаз, крестьянка прошла в неподвижной тишине кругом стола, остановилась прямиком лицом к лицу с графом, ибо она была лишь немногим ниже ростом его самого, выждала несколько времени, изучая его как впервые, и наконец произнесла: — Он многое выстрадал. Вы о том помните. Не позволив ошарашенному Афанасию ни слова выговорить в ответ, она развернулась, давая понять, что разговор их окончен, а затем взяла со стола лилии, расправила с чисто женскою бережностью уже начавшие опускаться листки и отнесла цветы к большому глиняному горшку, который должен был заменить им вазу. И в тот самый момент, когда стебли лилий с глухим стуком встретились с глиняным донцем, Афанасий понял, что Варвара Никитичная благословила тайную любовь своего сына. Граф вылетел из избы, как на крыльях. Что-то невероятное случилось с ним, какой-то новый, немыслимый подъем душевных сил взбудоражил все его существо и бросил на поиски того единственного, который мог и должен был разделить неописуемое это счастье. Трофим обнаружился вскорости: он брел по пыльной тропе, что вела от Вершей в Рябиновку мимо старой церквушки, стоявшей на отшибе и потому общей на две деревни. — Троша! — Афанасий насилу догнал его, потому как юноша ушел на порядочное расстояние, и если бы только не красная рубаха, так хорошо видимая в поле, Лавров ни за что бы не подумал, будто Трофим мог отправиться в Рябиновку. — Представляешь, что твоя матушка... — Зачем ты это делаешь? — строго оборвал юноша. — Что? — удивился Афанасий. — Я лишь пытался быть учтивым. Я хотел узнать твою мать, разве это преступление? Трофим ничего не ответил, только сорвал грубым движением стебелек осоки и стал на ходу теребить его меж упругими длинными пальцами. — Троша... — осторожно позвал Лавров. — Поговори же со мной. Но ответом вновь стало молчание. — Я знаю, ты на Бестужева дуешься, я понимаю. Я был дурак, — примирительно и вкрадчиво заговорил Афанасий. — Все это глупости, все мои слова. Я тебя одного люблю, слышишь, ну постой... Он мягко взял Трофима за локоть и развернул к себе лицом. Юноша отвел глаза вниз и в сторону, помаленьку отщипывая от стебелька, и до того эта обида была детской, до того невинной и трогательной, что Афанасий не удержался: схватил руки, теребившие осоку, поднес к лицу и осыпал быстрыми поцелуями. — Я ведь пришел знаешь зачем? — шептал граф. — Ведь от любви пришел, понимаешь? Оттого, как сильно люблю. Оттого, как жизнь свою с тобою хочу разделить. — Прекрати, — вдруг сказал Трофим, и во взгляде его сверкнули молнии. — Хватит всех этих нежностей. Я знаю, как оно бывает. Я с самого начала знал, на что иду, и в том не раскаиваюсь. Ты не будешь вечно со мною в деревне. Кончится лето, и ты уедешь в Петербург. А там поживешь с недельку, поразмыслишь о том о сем и сам себе подивишься, как мог клясться холопу в любви. Не делай такое лицо, будто я раскрыл большой секрет. Я тебя ни в чем не виню. Ты барин, ты поступишь так, как вы все поступаете. Он вырвался от Афанасия и хотел продолжить свой бесцельный путь, но Лавров вновь поймал его, удержав на месте. С востока налетел порыв шального ветра, на небе давно уже клубилась темная предгрозовая курчавость. — Ты с чего придумал такую глупость? — спросил Афанасий, заглядывая Трофиму в лицо. — С того, что это правда! — с вызовом ответил юноша. — Вот как? Стало быть, ты это обо мне думаешь? Думаешь, я с тобой забавляюсь? — Я думаю, ты сам себя обманываешь, — упрямо заявил Трофим. — Сам себя убедил в том, чего нет. В любви, которой не может и в природе быть. Не может, потому я... Он не договорил, втянув с себя с шумом воздух и пряча от Афанасия глаза. Порывы ветра стали сильней, сквозящий холод ворвался в них, и травы со свистом пригнулись от нового натиска. — Ты думаешь, я тебя брошу? Забуду? — распалялся Афанасий. — Так ты думаешь? — Оставь меня. — Ну хочешь, я тебе в церкви поклянусь, что люблю, хочешь?! — Афанасий сам не знал, что на него нашло. Он схватил оторопевшего Трофима за руку и поволок за собою в сторону церквушки под свирепые завывания ветра и уже начавшуюся морось, предвестницу скорой бури. — Ты в своем уме?! — крикнул Трофим. — Ты что задумал?! Гроза ударила в полную мощь в тот самый миг, когда они вбежали в церковь. Началось беснование стихии. Гром клокотал за стенами, ливень обрушивался камнепадом, и мощные белые сполохи высвечивали из внезапной темноты трещины на иконах и старые фрески. — Безумец, — в ужасе прошептал Трофим. — В святом месте, да что с тобой... Но Афанасий не слушал. Пройдя до самого алтаря в пустоте, что звенела тяжелыми шагами по гранитным плитам, грохотала по куполу громом и пахла воском и ладаном, он развернулся к Трофиму, который все так же стоял у дверей. Увидев юношу издалека, Лавров как будто растратил свою спонтанную решимость, опомнился, осознал, но не отступил, а весь преисполнился трепета. — Подойди сюда, — негромко попросил Афанасий. — Пожалуйста. От изумления на перемены в графе и всю свершавшуюся сцену Трофим не посмел ослушаться и медленно, осторожно, ступая неслышно и мягко, приблизился к Афанасию. Новая вспышка молнии осветила перепуганное юношеское лицо, выхватив из омута темного взгляда недоумение и растерянность. — Троша, — голос у Афанасия содрогнулся, и граф не то опустился, как задумывал, не то в бессилии упал на колени, отчего Трофим вздрогнул и порывисто отшатнулся, в ужасе распахнув глаза. Афанасий сунул трясущуюся руку в карман жилета и вытащил два серебряных кольца, купленных на Большой Морской в Петербурге. — Я хотел выбрать момент, — виновато пробормотал Афанасий под шум дождя, — и конечно, не такой, как этот, но... — Да что ты творишь, сумасшедший?! — Трофим подогнул колени и стал против Афанасия, так что лица их оказались точно друг против друга. — Если ты мне по-прежнему не веришь, воля твоя, — тихо продолжил Лавров, и взгляд его тревожно и беспорядочно заметался по лицу Трофима, — но я вот здесь, перед Господом тебе клянусь, что полюбил тебя в тот самый день, как увидел, и люблю до сих пор, и если ты примешь это кольцо, буду любить до самого последнего своего дня. Трофим затряс головою. — Это богохульство. Мы с тобой в аду за такое сгорим. — Пусть сгорим, — с дрожью выдохнул Афанасий. — Ты примешь его? Трофим посмотрел на кольца с сапфирами, что лежали в раскрытой ладони, затем на самого Лаврова, в его напуганные, но решительные голубые глаза, чуть повел плечами и вдруг улыбнулся тихонько: — Да. Все в Афанасии разлетелось от этого «да», как пух, и вихрь счастья пронесся по скованному страхом телу. С большим трудом Лавров взял трясущимися пальцами одно из колец и правую руку Трофима. — Я не знаю, не помню, что говорить... — Лучше молчи, — улыбнулся Трофим, глядя, как серебро с нежностью обнимает его безымянный палец. — Мой черед? Афанасий кивнул. Все было немыслимым до такой вопиющей степени, что казалось во всех отношениях правильным. Серебро коснулось до кожи холодом, Лавров взглянул на свою ладонь, все еще бывшую в теплых руках Троши, и поразился тому, зачем столько времени кольца лежали в кармане. — Ничего безумней я прежде не делал, — тихо сказал юноша. — И счастливей еще не бывал. Афанасий же был в исступлении, аффекте, он больше не знал сам себя, весь обратившись в огромное свое чувство к тому, кого только что с собой обвенчал. — Знаешь, если носить его на левой руке, никто не заподозрит. — Если конюх станет такие кольца носить, уже заподозрят, — смеясь, ответил Трофим. — Нет уж, я его приберегу до тех времен, пока мы отсюда не уедем. Ведь мы уедем, правда же? — Конечно. — Под вымышленными именами. В такую страну, где нас никто не найдет. — Я увезу тебя в любую страну, куда ты только захочешь. — Смотри, ты мне это у алтаря сказал, — Трофим украдкой поцеловал Афанасия в губы, вскочил на ноги и потянул графа за собой. — Пойдем. Во мне слишком много греховного счастья для церкви. И вопреки бушевавшей грозе, они выскочили в самую бурю, где за минуту промокли до нитки, и бросились в сторону сеновала, чтобы укрыться от ненастья и предаться ликовавшей в них обоих любви. Они смеялись, подставляли лица дождю, целовали друг другу руки и обручальные кольца и были уверены, что отныне и вовек их уже не коснется никакая беда.