Цыганенок

От любви умирают розы Ф.Г. Лорка «Серенада» (пер. А. Гелескула) *песня к главе: Мария Чайковская и Ес Соя — Люблю

Что тут началось! Взметнувшееся Аннушкино платье будто смахнуло песок с замерших часов. Все гости разом загалдели и повскакали с мест, позабыв про всякий ужин и сам бал. Кто-то кинулся вслед за княжной, но она увернулась и стала пробираться сквозь плотную толпу доброжелателей в круглую залу. За спиной у нее грохотал Гордей, не скупясь на выражения даже в присутствии дам; звенела посуда; кто-то, наверное, Афанасий, умолял всех успокоиться. Какие-то дамы, раздразненные сценой, все возникали у Аннушки на пути, и ей насилу удалось преодолеть короткий промежуток меж столовой и круглою залой, сыпля бессмысленными извинениями и изо всех сил стараясь не разрыдаться на радость тем, кто ожидал триумфальной развязки сцены. Она выскочила на воздух, где тотчас окунулась в холодную августовскую ночь, и немедленно бросилась в сторону сада, стремясь сбежать от захлестнувших ее чувств и укрыться в спасительном одиночестве. Неудержимые злые слезы катились по ее щекам, она дышала шумно и глубоко, насколько позволял туго стянутый корсет, и все бежала, подхватив широкий подол, глубже в темноту вершенского сада, известного ей до мельчайших тропок и каждой скрытой в листве скамейки. Как часто в детстве они играли здесь в прятки, как много читали, примостившись втроем под одним кружевным зонтиком, спасавшим их от солнца, как долго гуляли вечерами у пруда, обещавшись никогда не расставаться. Они были втроем. Их было трое. Сколько она себя помнила, по одну ее руку был Дмитрий, по другую Афанасий, и иначе она не понимала, не хотела и не могла. Во все последние мучительные пять лет, что друзья ее изводили друг друга молчанием, она не переставала верить, что однажды Афанасий и Дмитрий, устав ненавидеть, примирятся и все пойдет своим чередом, потому что иначе быть не могло. Она любила и понимала их обоих, а ее понять никто не хотел. Ни Дмитрий с его бараньим упрямством и вечными выходками, ни Афанасий, ломавшийся под натиском Бестужева, не видели, что чувствует она, разрываясь меж двумя друзьями. Слишком занятые друг другом, они не замечали, каково ей вечно заботиться об одном, терпеть все его капризы, водить его ночами из кабаков и запрещать себе обвинять в этом другого. В любой ссоре виноваты оба, но, изо дня в день проживая с Дмитрием его кризис, видя, как ему тяжело от разрыва с Афанасием, Аннушка больше не могла всецело, по-сестрински любить бросившего ее друга, который постыдно сбежал в Европу, пусть хоть он тысячу раз каялся за свои грехи. Безумной, обреченной своей любовью они заставили ее охладеть к одному другу и поссориться с другим, потому что Дмитрий попросту не понимал всех последствий своего предложения как для него самого, так и для Аннушки. Выносить их обоих, самых близких и дорогих, было ей более невозможно, и княжна горько плакала, пробираясь меж зарослей до самой уединенной скамейки, на которую рухнула в надежде, что никто ее здесь не найдет. Характер ее был сильным, и спустя время она почти унялась, изредка только чуть всхлипывая и прерывно приподнимая грудь, чтобы вдохнуть отрезвляющую ночную свежесть. Возвращаться в дом Аннушка не собиралась и хотела провести в саду этом столько времени, сколько сможет. — Простите... — вдруг раздался тихий незнакомый голос. Княжна вздрогнула в испуге, схватившись за скамейку. — Извините, что я вас тревожу, — продолжил все тот же голос, и через мгновение Анна Никитична увидала перед собою невысокого, крепко сложенного, смущенного и оттого чудесно красивого цыганского юношу. Он был одет во всем черном, словно нарочно скрывался от кого-то в саду, и в руках у него, выделяясь от общего облика, виднелась белая кружевная шаль. — Вы обронили, — произнес цыган и, подойдя ближе, остановился в нерешительности, глядя вбок и в землю. Удивленная такой встречей, княжна отвлеклась от горьких своих слез и кивком головы позволила юноше присесть. Какая-то необычная, волнообразная сила и теплота исходили от него, спокойствие и вместе с тем вспыльчивость. Крестьянский его наряд был скромен, но опрятен и ухожен, а в манере подвязки пояса даже изящен, и оттого Анна Никитична задержала на нем несколько больше внимания, чем рассчитывала. — Вы, должно быть, тот самый Трофим, о котором я столько слышала? — спросила она, из уважения к Афанасию выбрав обращение на «вы». Юноша повел плечами и, помедлив, отозвался чуть хрипловатым, но добрым голосом: — А вы, наверное, та самая княжна, из-за которой все с ума посходили. Аннушка не удержалась от мимолетной улыбки и тут же, преодолев ее, отвернулась. Давешнее впечатление кольнуло ее в самое сердце: веселиться сейчас она не могла и не имела права. Мучительно строгий взгляд Дмитрия вновь явился ей, и в горле встал новый давящий комок готовых пролиться слез. — Мое имя Анна, — собравшись с духом, сказала она, не желая прибавлять отчества, но голос, изменив ей, чуть дрогнул, и юноша в тревоге вскинул на княжну черные глаза. Вдруг он сунул руку во внутренний кармашек кафтана и вытянул оттуда небольшой, аккуратно сложенный платок белой батистовой ткани. — Возьмите. Изумленная, Аннушка не нашлась, что ответить. Она приняла платок, покрутила его в руках, не понимая, откуда у крестьянина такие экзотические для деревни предметы, а потом взгляд ее упал на самый краешек: в серебристом лунном свете на белой ткани отчетливо различались вышитые литеры A.L. — Зачем вы даете мне его? — удивленно спросила Аннушка. — Ведь он вам, наверное, дорог. Юноша, казалось, этого не ждал. Он отвел глаза, повременил и несколько растерянно, стараясь скрыться за сухостью, произнес: — Вы плачете. — О, нет-нет, не нужно, — княжна сунула платок обратно в руку юноши, на мгновение ощутив поразительный ее жар. — Оставьте себе. Он ваш. — Вы обо всем знаете, так? — спросил Трофим, не оборачиваясь к Аннушке. — Кто я таков, что сделал. Вы меня, наверное, ненавидите. — Я вас не могу ненавидеть, мы с вами незнакомы. Но я подруга детства Афанасия и доверяю его выбору. — Не лукавьте, — отчего-то грустно ответил юноша. — Вы это из благородства говорите. Ведь вы и с князем дружите. От упоминания Дмитрия Аннушка разом осунулась. Она поглядела на цыгана и, ведомая бесконтрольным чувством, рожденным, быть может, единственною этой минутой, едва слышно произнесла: — Он мне давеча сделал предложение. — И вы согласились? Княжна покачала головой. — Такой брак я не могу вообразить. Я люблю его, но как друга, как брата. Вы тому никогда не поверите, но он искренний, преданный друг, заботливый, жертвенный. Нет-нет, я это не затем, чтобы вас уязвить, я вас ни в чем не виню. Вы лишь одно мне скажите, — Аннушка вдруг повернулась к Трофиму всем корпусом, так что платье ее громко прошуршало от неожиданного движения,­ — вы очень Афанасия любите? Трофим повременил с ответом, удивляясь, отчего вдруг она, чужая, кажется ему доброй и готовой понять, отчего с первого взгляда в ней угадывается нежность и милосердие и отчего так хочется ей довериться. Сознавая в ней эту странную, почти материнскую ласку, он сказал тихо и честно: — Очень. — Вы можете в том поклясться? Он настороженно нахмурился, и потому она продолжила: — Я против вас предубеждений не имею. Хорошо, имею, но я гоню от себя это чувство. Я по вашим глазам вижу, что лишние любезности вы не примете, и буду с вами честна, — голос Аннушки понизился, и она придвинулась ближе. — Вы повлияли на судьбу не только одного Афанасия. Я говорю со всей серьезностью, с искренностью, взывая к честнейшим вашим чувствам, потому что я вижу: вы честный человек. Вы хотите сердитым казаться, меж тем сердце в вас доброе и ранимое. Иногда молодость принимает меньшее за большее, я знаю о том не понаслышке. Поймите, Трофим, в ваших руках два сердца, и если вы хоть на мгновение, хоть на самую малую толику сомневаетесь, что Афанасий тот, кого вы готовы любить до конца своих дней, то отпустите его, прошу. Ради вашей потехи вы разобьете два сердца, это ли не жестокость?.. — Простите, княжна, я отчества вашего не знаю... — Трофим хотел звучать оскорбленно и зло, но отчего-то не мог сердиться. Она вся была из чистейшего света, из тихой нежности, и она, княжна, смотрела на него теперь с надеждой и мольбой, а в глазах ее стояли слезы. Трофим вдруг сам себе показался слишком грубым, чтобы быть с нею рядом, а все речи свои посчитал нескладными. Он был ниже и хуже ее, а она о чем-то его просила. Молча юноша дотронулся до крепкого снурка у себя на шее и вытащил спрятанное на груди кольцо с сапфиром. — Я видела такое у Афанасия, — произнесла Аннушка. — Я говорить не умею ни много, ни красиво, и клятвы у меня выходят смешно, — молвил Трофим, — но вот это мое доказательство. Я не играть им хочу и не в люди выбиться. Мне ничего от него не нужно. Пусть он все потеряет, нищим станет, ну так и я с ним буду милостыню просить. Я знаю, вы на стороне князя и хотите, чтобы я ему уступил. Простите меня, княжна, но Афанасия я ему не отдам. Он с ним несчастлив, я то видел с самого первого дня. Они только мучат друг друга, и вам ли о том не знать. Аннушка отвела глаза, смолчав. Ужасно было слышать правду. — Вы о нем не тревожьтесь, — с неожиданной для самого себя мягкостью продолжил Трофим. — Ценней, чем он, для меня никого нет. И на молодость мою вы не смотрите. Хоть молод, а сердце свою знаю. — Он вас очень любит, — тихо и отчего-то грустно шепнула Аннушка. В эту минуту из глубины сада послышались неровные шаги и взволнованные, отрывистые голоса. — Скажите, княжна, — торопливо обратился Трофим, — если бы вдруг Бестужев вам по-настоящему сделал предложение, не для показу, как сегодня, вы бы согласились? Анна Никитична взглянула на юношу в недоумении. — Возможно ли в самом деле его полюбить? — спросил Трофим. Несмотря на близость и теплоту отношений, никогда прежде Аннушка не думала о возможности сочетаться с Дмитрием браком. Как ни тесно они дружили, княгиней Бестужевой она себя не представляла. Но в этот вечер, переломивший всю жизнь ее надвое, когда роковые слова прозвучали наяву, Аннушка вдруг почувствовала в сердце своем неожиданный укол, о котором ранее не могла и подумать. — Отчего не любить его? — едва слышно выговорила она. — Он того достоин не меньше прочих. И едва кончила она эти слова, растворившиеся в тишине ночного сада, рядом со скамейкой, гневно отмахнувшись от листьев, появился собственною персоной Бестужев, а за ним, спустя мгновение, и Афанасий. Увидев Аннушку, Дмитрий остановился, оценил открывшуюся ему сцену и вдруг, переменившись в лице, подскочил к Трофиму. — А ну дай сюда! Откуда это у тебя?! — он вырвал у юноши белую шаль. — Он прикасался к тебе? Говорил что-то? Да как ты смеешь на одной скамейке с ней сидеть?! — Дмитрий! — одернула Аннушка, метнув испуганный взгляд на подоспевшего Афанасия, и поднялась на ноги, едва Бестужев сделал к ней шаг. — Аня, позволь мне объясниться, — начал было князь, но она остановила его жестом, и тут же от доброты ее и сдержанности не осталось и следа. — Что, вызвал он тебя? — обрывисто спросила она. — Вызвал?! Когда будете стреляться?! — Мы не будем стреляться. — Все обошлось, — спешно добавил Афанасий. — Филипп Сергеевич все уладил. — Ну да, только ты бегал больше всех, — буркнул Бестужев. — Конечно, Митя! Гордей мой брат! — воскликнул Афанасий. — Я бы не позволил вам стреляться! — Так было бы вернее всего! — Да вы бы насмерть друг друга перебили! Ты бы не успокоился, пока не попал ему прямо в сердце! — Он стреляет не хуже моего! — Да, и целится в лоб! Я его знаю! — Да замолчите вы оба! — Аннушка топнула ножкой. — Мне с вами рядом невыносимо быть! Бестужев вновь шагнул ей навстречу. В лице его были раскаяние и тревога. Он сам на себя не походил в эту минуту. — Прости меня, Аня, я дурак, — ласково начал он, пытаясь взять ее за руку. Аннушка увернулась и отступила в сторону. — Я утаил свой план, потому как не хотел волновать тебя понапрасну. — Что ж, покорнейше благодарю, — едко ответила она. — К чему был весь этот спектакль, Дмитрий? Ты думаешь, я бы не смогла отказать Гордею? Или ты, как всегда, хочешь быть центром любого события? — Да мне дурно было от одной мысли, что этот старый деспот до тебя дотронется! Что о любви тебе станет говорить! — вскинулся Бестужев. — Что рукой своею твою руку возьмет, что улыбаться тебе будет и любезности изрыгать! — Ты о моем брате говоришь, Дмитрий, — одернул Афанасий. — Подбирай выражения. — Твое мнение меня нисколько не интересует, — огрызнулся Бестужев. — Будто когда-то было иначе. — Да прекратите же вы! — воскликнула Аннушка, и слезы вновь высту­пили у нее на глазах. — Как же я устала от вас обоих, если бы вы только знали! — Я должен был защитить тебя любой ценой! — в ярости крикнул Бестужев. — И я это сделал! Злишься ты на меня или нет, я сделал то, что должен был! — Я злюсь, Митя, — кивнула Аннушка. — О да, я злюсь! Спасибо, что ты так обо мне печешься, но боюсь, это излишне. Нет, не подходи. И не говори ничего. Тебе плевать на свою репутацию и, очевидно, плевать на мою. Хватит. Я устала от твоих бесконечных выходок. Я терпела их долгие годы, пока они не затрагивали меня. Но теперь мне лучше быть одной. — Аня... — Бестужев задохнулся, в ужасе распахнув глаза. Княжна медленно пятилась от него к тропке. — Не ищите со мною встреч, Дмитрий, — сказала она и, круто развернувшись, бросилась сквозь заросли к аллее, ведшей в дом. Бестужев рванулся было за ней, но в эту минуту сильные пальцы схватили его за плечо. — Вы слов совсем не понимаете? — процедил хриплый голос, и, повернувшись, князь увидал цыгана. В черных глазах клубилась зловещая буря. — Убери руку, — процедил Бестужев. — И трогать меня не смей, грязное отродье. — А то что? — цыган выпустил плечо Бестужева и сделал к князю шаг. — Гнусностями своими забросаете? Грязью обольете? — Трофим... — предостерегающе сказал Афанасий. — Ты что ж, угрожать мне вздумал, а? — Бестужев сверкнул глазами. — Забыл, с кем имеешь дело? — Вы зачем княжну довели до слез? — Трофим! — повторил Афанасий. Бестужев выпрямился, как от чувствительного укола. Стальные глаза распахнулась, кровь прилила к бледным щекам, на тонкой шее вздулась от напряжения жилка. — Не смей. Говорить. О ней. Своим. Поганым. Ртом, — он пошел Трофиму навстречу, выплевывая каждое слово по одному. — И знай свое место, щенок. — Я здесь на своем месте. — Так, довольно, — Афанасий направился вперед, намереваясь встать меж Дмитрием и Трофимом, но Бестужев вдруг крутанулся и уставился на Лаврова так свирепо, что тот застыл, пригвожденный к месту. — Ну что ж ты, высшее благоразумие, нападай на меня. Защищай своего любовничка, — тонкие черты заострились, как лезвия ножей. — Давай, обвиняй меня! Ну же! — Успокойся, Дмитрий. — Ведь лучше делать, как ты, — зашипел Бестужев, шагая к Афанасию, — лучше ничего не делать. Отсидеться, отмолчаться, авось все разрешится само собою. Лавров побледнел и попятился. — Что ж ты молчишь, а? Хорошо тебе со стороны наблюдать за моими страданиями? Хорошо меня со стороны жалеть?! — Не трогайте его! — гневно бросил Трофим. — Думал, все старое перечеркнул и в новый счастливый путь? Так ты думал? — дрожащим от злобы голосом говорил Бестужев. — Я для тебя был слишком тяжел, слишком своенравен, порочен, я отравил твою ранимую светлую душу! И что теперь? Думаешь, нашел святошу? Думаешь, этот лучше меня? — Не смейте с ним говорить! — крикнул Трофим. — Думаешь, он безгрешен?! Думаешь, ты все о нем знаешь?! — Не смейте! — Трофим бросился к Бестужеву, намереваясь сам не зная что: оттащить его, сбить ударом с ног, хоть что-то, но в ту минуту, как он подскочил к Дмитрию, тот резко отвернулся от Афанасия, что-то блеснуло у него в руке, и в считаный миг Трофим, потрясенно выдохнув, напоролся грудью на дуло карманного пистолета. — Я сказал, не трогай меня, — процедил Бестужев. Афанасий так и ахнул от ужаса. Трофим опустил глаза на пистолет в руках князя — маленький, белый, с серебряной инкрустацией, не иначе как дамский — затем посмотрел Бестужеву в лицо и с презрением выплюнул: — И что, выстрелите? — Хочешь проверить? — Митя, опусти пистолет, — не своим голосом прошептал Афанасий. — Это уже дальше любых границ... — Я думал, что искусен в мщении, — сказал Бестужев Трофиму, — а мне еще есть чему у тебя поучиться, мальчик. — Зачем ты вообще принес на бал пистолет?! — воскликнул Афанасий. — Трофим ни в чем перед тобой не виноват! Я тебя умоляю, уймись! Ну хочешь, стреляй в меня! Я тебя обидел, я тебя предал! Оставь его в покое, он тебе никто! Бестужев разразился истеричным хохотом, так что Афанасий в панике дернулся к нему, боясь, как бы пистолет не выстрелил случайно. Трофим стоял недвижимый, кулаки его были крепко сжаты, и, если бы можно было взглядом одним убивать, князь давно уже стал бы пеплом. Успокоившись, Бестужев враз посерьезнел. С его лица сошла всякая тень веселья. — Вы не посмеете... — выдохнул Трофим. Серые глаза сощурились. Легкая ухмылка исказила губы князя. Он помедлил и вдруг проговорил тихим, театральным шепотом: — О, Дмитрий Филиппович... милый мой Дмитрий Филиппович... ведь я до вас и не жил совсем... единственный мой... мой ненаглядный... — Замолчите сейчас же! — крикнул Трофим. Бестужев обернулся к Афанасию с легкой улыбкой. — А он тебе не рассказывал? В самом деле? Под венец да и с тайнами? — Троша... — что-то посыпалось внутри Афанасия с глухими ударами, — о чем он? Что это значит? Пистолет все еще был направлен Трофиму в грудь. Не в силах шевельнуться, юноша пытался что-то сказать, но только беспомощно открывал рот, будто рыба, выброшенная умирать на берег. — Прости, Афанасий, но как бы тебе ни хотелось, ты у него не первая любовь, — победно выговорил Бестужев. — Я вас никогда не любил, — Трофим замотал головой. — Никогда! — Да что ты? — князь мягко усмехнулся. — А глазки твои совсем другое говорили. Или забыл, как в парке моем, будто пес, ночевал? Как на коленях передо мною ползал? Как подушку ночами кусал, чтобы стоны глушить? Такое не забывается, милый. — Я думал, хоть какая-то честь в вас осталась, — прошипел Трофим срывающимся от бешенства голосом. — Думал, хоть ради него не станете. Пощадите. Но вы насквозь весь прогнили! Афанасия колотила мелкая дрожь. Он стоял, схватившись руками за голову, будто это могло защитить от того, что он теперь слышал. Беспощадные, безостановочные слова вторгались в него картечью, разрывали его по частям, терзали и грызли сердце. Ноги его налились свинцом, перед взором его помутилось, он пошатнулся, с трудом оставшись в сознании. Атака была слишком мощной, слишком внезапной, и он ничего не успел предпринять, чтобы хоть немного от нее заслониться. — Я сразу разгадал твой план, — продолжал Бестужев, — твое разбитое сердечко не простило, и ты решил отомстить. Решил, что, влюбив в себя Афанасия, ранишь меня так же сильно, как я ранил тебя. Что я пойму наконец, как тебе, бедняжке, было больно, когда я уехал в город и забыл о тебе. Но вот незадача... — Это правда? — едва слышно спросил Афанасий у Трофима. — Нет! — с жаром воскликнул юноша. — Не слушай его! Я никогда и не думал даже... — А как удобно, — перебил Бестужев, — все карты в руки. Добрый, доверчивый граф. Уязвленный несчастной любовью юноша. Невозможно было не думать... — Вы чудовище! — исступленно крикнул Трофим, и в голосе его пробилась неведомая прежде обида и вместе с нею искренняя, оголенная боль. — Я вам первому во всей свой жизни поверил! А вы меня растоптали и до сих пор рады! Да как вас можно любить?! Да за что вас любить?! Никогда! Никогда не любил! Вытравил, выжег! Видеть вас гадко! — он вдруг с силой взмахнул кулаком, ударив снизу по пистолету. Раздался выстрел. Пистолет вылетел из руки князя и упал в траву. Афанасий вздрогнул, очнувшись. Трофим с Бестужевым все так же стояли друг против друга. — Бешеный! — рявкнул князь. — Я тебя мог убить! Но Трофим ему не ответил и, сорвавшись с места, бросился к Афанасию. — Прости меня, — в испуганном раскаянии зашептал юноша, — я не мог о таком сказать... Это прошлое, это неважно... — Не надо, — Лавров отшатнулся. Ночь перед ним поплыла, закачалась, будто черная вода. Он вдруг вспомнил, как недавно они с Трофимом сидели на вершине холма, глядя в закат. Я его не любил... думал, что люблю... — Я не мстил ему, Афанасий, клянусь! — отчаянно воскликнул юноша. Неслучайно Дмитрий знал о судьбе простого вершенского крестьянина. Неслучайно Трофим обронил про изрезанные руки. Не чувствуя собственного тела, весь обратившись в единую, всепоглощающую боль, Афанасий отступал в глубь сада, думая лишь о том, что есть еще шанс схватить с земли пистолет и выстрелить себе в грудь... — Афанасий... Он не знал, кто из них его позвал. Подняв голову, он увидел Трофима и позади него Дмитрия. Все сердце его было сплетено из намертво спутанных нитей любви к ним обоим, и пусть он того не хотел принимать, любовь эта была неразрывной. Теперь сердце его было смято, растерзано, разорвано в клочья, и нити все разметались, окровавленные, внутри, отчего каждый шаг, каждый вдох сопровождала режущая боль, идущая от всего его тела разом. — Как вы могли... — шепнул Афанасий. — Как вы могли... И развернувшись, он тихо ушел от них, сам не зная куда. Трофим хотел броситься следом, но Бестужев ему не позволил: в мгновение ока он схватил с земли пистолет, подскочил к юноше и с силою впился пальцами ему в предплечье. — Если ты еще хоть шаг сделаешь, — сквозь зубы прошипел князь, — я тебя, как собаку, пристрелю, мне теперь все одно. Трофим остановился, дыша тяжело и свирепо. Взгляд его, бездонная пропасть, испепелял Бестужева ненавистью. Ярость глушила сознание, и, хотя в мыслях крутились сотни проклятий, которые он мог обрушить на князя, Трофим ничего не сказал и лишь молча смотрел, как соперник его растворяется в холодной беззвездной ночи, чтобы первым утешить Афанасия. Лавров тем временем забрел в самую глубину сада к небольшому илистому пруду, давнему месту уединения всех влюбленных, проводивших лето в вершенской усадьбе. Он сам не понимал, отчего ноги привели его к этой злосчастной заводи, возле которой стояла овитая плющом беседка, где страшно давно, будто и вовсе в иной жизни, они с Дмитрием объяснялись друг другу в любви. От холода и переживаний Афанасия колотила мелкая дрожь. Он остановился, глядя на густо-синюю воду, что ночью более напоминала вдавленную в землю поляну, и так и замер, боясь шевельнуться, потому как малейшее движение и всякая мысль причиняли ему нестерпимую боль. Вот бы исчезнуть, раствориться в непроглядной темноте, опуститься на дно недвижимого пруда, накрыть себя синим пологом — он качнется и вновь уляжется, скрыв в себе одну страшную тайну. — Афанасий, — тихий голос вдруг разнесся над заводью и, отскочив от росших по ту сторону деревьев, вернулся назад, — я хочу с тобой поговорить. — Ты уже достаточно поговорил, спасибо, — резко ответил Лавров, не обернувшись. Злость возникла спонтанно — так проявляла себя расползшаяся в душе горечь. Дмитрий подошел к нему, остановился рядом и помедлил, обдумывая, с чего начать. Афанасий не смотрел в его сторону и наконец спустя минуту услышал: — Я понимаю, что поступил к тебе жестоко, и признаю это. — Я счастлив это знать. — Я сделал это ради тебя. — Благодарю. — Может, ты хоть взглянешь на меня? — в голосе Бестужева дрогнуло раздражение. — Хватит играть оскорбленную невинность. Я говорил тебе, что он не так чист, как ты думаешь. Но ты решил верить тому, кого знаешь месяц, а не тому, с кем был двадцать лет! — Боже, тебе все еще мало?! — не выдержав, Афанасий крутанулся к Бестужеву с такой силой, что тот остолбенел. — Ты решил вконец меня уничтожить?! Хочешь, чтобы я в пруду этом утопился?! Тогда ты обрадуешься?! Тогда ты наконец отомстишь мне сполна?! От вспышки этой немедленно разгорелся и князь. — Да за что ты на меня орешь?! — Дмитрий всплеснул руками.­ — Я действовал в твоих интересах! Какой-то мерзкий крестьянин вскружил тебе голову, а я должен был смотреть, как ты рисуешь нимб ему над головой?! Ну уж нет! — Ты не хочешь обсудить кое-что поважнее?! — перебил Афанасий. — Что еще может быть важнее?! — Сколько ему было лет?! На лице Бестужева гнев сменился растерянностью. — Что?.. — Сколько ему было лет, когда ты его совратил? — слова эти эхом разлетелись у Афанасия в голове, и граф с силою сжал трясущиеся ладони в кулаки. — Совратил? — Бестужев фыркнул. — Боже правый! — Сколько?! — рявкнул Афанасий. Дмитрий отшатнулся, оскорбленно распахнув глаза. — Прекрати повышать на меня голос, — сдавленным шепотом выговорил князь. — Как ты смеешь? — Если ты думаешь, Дмитрий, что я в чем-то буду винить его, — Афанасий шагнул вперед, — то ты сильно заблуждаешься. Я буду винить тебя. — Да ты только посмотри на себя! — в отчаянии воскликнул Бестужев. — Посмотри, как тебя ослепила чертова твоя страсть! — Сколько ему было лет? — Шестнадцать! Это было прошлым летом! — выкрикнул князь в ответ. — Тебе во всех подробностях рассказать?! — И сколько раз... — Афанасий запнулся. — Боже, ты в самом деле хочешь это знать?! Я не посчитал — такой ответ тебя устроит?! Будто камень ударил Лаврова в грудь. Не в силах более говорить, он отвернулся, зажмурился и так сильно сжал кулаки, что ногти вдавились в кожу до острой боли. Главное, устоять против первой волны, не дать ей себя сломить. Тогда станет легче. Бестужев подошел к нему сзади и мягко дотронулся до плеча. — Я не должен был... — Спать с ребенком или так легко в этом признаваться? — кое-как выговорил Афанасий. Дмитрий помедлил, отгоняя ответы, которые первыми пришли на ум. — Он был лишь на год младше теперешнего, — наконец сказал Бестужев, — ты спишь с ним сейчас и ничуть не страдаешь. — Дело не в этом, Митя, как же ты не видишь?.. — Афанасий обреченно закачал головой. — Я чувствовал с самого первого дня то, чему еще не знал причины: ты надломил его, понимаешь ты или нет? Нравственно надломил. Он озлобился, закрылся от мира, он во всей жизни разочаровался. Ты в нем погубил все светлое и доброе, все, что он так сильно оберегал и боялся показать из-за тягот своей жизни в деревне. Он доверился тебе, а ты его предал. — Извини, пожалуйста, что я не проник так глубоко в крестьянскую психологию, — цинично произнес Бестужев. — Я ему в любви не клялся, ничего не обещал и под венец не водил. Что он там себе вообразил, не моя забота. На ошибках учатся. Не будет доверять всем подряд. — Да откуда в тебе столько жестокости?.. — поразился Афанасий. Он повернулся к князю и заглянул в холодные, как весенние льдины, глаза. — Как ты стал таким? — Сложно сказать. Вероятно, кто-то однажды предал меня, — невозмутимо отозвался Дмитрий. — Кто-то, кому я доверился. Из-за кого озлобился, разочаровался в жизни, закрылся от мира. Кто-то надломивший меня, убивший во мне веру в светлое и доброе. — Ты вновь хочешь меня во всем обвинить? Я виноват, что ты Трофимом, как игрушкой, воспользовался? Бестужев равнодушно повел плечами. — Что с нами сделалось, Митя? — спросил Афанасий. Их взгляды соприкоснулись, и на какое-то мгновение былые чувства вдруг всколыхнулись в этих взглядах, прошедшее взметнулось, как ворох снега, и вмиг растаяло в ночи. Оба, и Дмитрий, и Афанасий, ощутили, что, вопреки обстоятельствам и невозможности воссоединения, нечто безумное и бессмертное по-прежнему связывает их друг с другом. — Давай обо всем забудем. Не отворачивайся, прошу, посмотри на меня, — шепнул Дмитрий, осторожно положив ладони Афанасию на плечи, — ты чувствуешь? С самого начала, с самого первого шага у нас с тобой были мы. Никто другой нам был не нужен. Ты был мною, я был тобой. Послушай меня, нет, послушай свое сердце. Нет никакого Трофима, нет никакого Соболева, есть только мы. И сильнее этого никогда ничего с нами не случится. Афанасий опустил глаза в землю. — Ты помнишь наш первый поцелуй? — тихо спросил Дмитрий. Конечно, он помнил. Как мог он забыть то лето, полное таинственных волнений, сокровенных переживаний и первого касания так неожиданно пришедшей к ним любви? То была удивительная пора. Лето выдалось чудовищно жарким. Им обоим едва минуло тринадцать лет, и, расставшись в Петербурге, они с нетерпением ждали новой встречи. Лавровы приехали в усадьбу раньше соседей, и каково же было изумление и негодование Афанасия, когда ближайший его друг, его Митя, явился в Садково в сопровождении какой-то девчонки! То была младшая дочь приехавших в усадьбу знакомцев Филиппа Сергеевича, ровесница Афанасия и Дмитрия, в считанные минуты нашедшая с последним общий язык. Вся она была словно сахарная ягодка: миловидная, с чудным гладким лобиком, румяными щечками, маленькими красными губками и тугими кудряшками, вся в розовых рюшах, избалованная, смешливая и ветреная. Она привязалась к Мите, и, порознь капризные и неугомонные, вместе они преображались до прелести, отчего родители их вздохнули с облегчением и решили во все лето не разлучать веселых друзей. Что и говорить, Афанасий невзлюбил эту девчонку с самого первого взгляда. Изо всех сил старался он вести себя как ни в чем не бывало, но и Аннушка, и, что ужасней, Митя замечали его необычную угрюмость и сердитость. Юный граф и сам не знал, что с ним творится. Чувство ревности было прежде ему незнакомым. До сих пор Митя, кроме него и Аннушки, не дружил ни с кем, а теперь маленькая эта кокетка крутилась вокруг него не переставая, будто он ее, а не Афанасия первейший друг. Новое чувство сводило Лаврова с ума. Он не спал ночами, воображая, как сбросит сахарную выскочку в реку, чтобы она непременно растаяла. В те дни он впервые начал сознавать, что должен предпринять решительный шаг и сделать Митю своим безраздельно и навсегда. Раз они играли вчетвером в догонялки. Со звонким смехом носились они в заросшем садковом парке, и Аннушка с Афанасием должны были поймать Митю и столичную гостью Лизу. Игра началась, Афанасий бросился за Митей, а Аннушка за Елизаветой, которую догнала тотчас и, схватив за розовые рюши, повалила в кусты, потому как Аннушка манерами своими напоминала в детстве более задиристого мальчишку, чем барышню. Гостья разодрала коленку и расхныкалась, прибежали родители, девочек увели в дом, и Аннушку даже наказали, но Афанасий с Митей о том ничего не знали и продолжали мчаться вглубь затянутого всевозможными растениями сада, пока наконец не уперлись в совершенно непроходимую глушь. Так далеко от дома они еще не оказывались. Поняв, что бежать больше некуда, Митя вдруг замер и крутанулся на месте, будто загнанный в угол заяц. К играм он всегда относился чересчур уж всерьез. Афанасий подоспел спустя минуту и, остановившись, растерянно огляделся по сторонам. «Зачем ты так далеко убежал? Нас же потеряют!» — обратился он к Мите, который уже начал хитро улыбаться, покачиваясь с пяток на носки. «А ты что же, трусишь? — парировал юный князь. — Я-то знаю, ты парка боишься». «Ничего я не боюсь!» — вспыхнув, крикнул Афанасий. «Боишься! — радостно подпрыгнул Митя. — Будто маленький, боишься! До сих пор в чудовищ веришь!» «Прекрати! Не верю!» «Будто маленький или девчонка! Или...» Но он не успел договорить, потому что Афанасий вдруг подался вперед и поцеловал его прямо в губы, быстро и отрывисто, и тут же, испугавшись, отстранился. Митя так и застыл. Он был чудесен в эту минуту в своей белой рубашечке, уже заляпанной землей, и мятых темных брючках. Ясные серые глаза распахнулись от изумления. Спутанные волосы, бывшие отчего-то светлее, чем в последующие годы, растрепались, придавая всему его облику трогательный вид. Он выглядел беспомощным и сбитым с толку, и Афанасий смутно уже начинал сознавать, что сделал ужаснейшую в жизни глупость. Осторожно, боязливо Митя приподнял ладошку и дотронулся кончиками пальцев до поцелованных губ, будто не верил и вовсе не понимал, что с ним случилось. Афанасий попятился. Впервые в нем так сильно громыхало сердце. Он не мог и слова вымолвить и хотел было развернуться и убежать, чтобы больше никогда не видеть Митю, как вдруг что-то произошло, какое-то движение, и в следующее мгновение Митя с налету бросился ему на шею, прижался к нему всем своим тонким тельцем, дыша напугано и прерывно, будто птичка, будто в тот самый момент уже предвидел всю будущую силу и обреченность их любви и смирился со своей судьбою. — Я помню, — шепнул Лавров, исподлобья поглядев на Бестужева, который все так же сжимал его плечи в ожидании ответа. Пруд стоял недвижимый, ночным холодом вымораживало душу, и что-то тихо умирало меж Афанасием и Дмитрием, никогда не способное умереть до конца. — На том месте, где ты впервые меня поцеловал, теперь стоит моя оранжерея, — сказал Бестужев. — Мое сердце было отдано тебе, я жил тобой и гнал прочь любые мысли о том, что нельзя любить мужчину. Я любил, и все остальное не имело значения. А теперь представь, милый мой Фанни, — голос его сошел до шепота, — только представь, что было бы, не поцелуй ты меня в тот день? Афанасий похолодел, но Бестужев был безжалостен. — Я бы мог стать, как все. Я бы мог любить женщин. Я бы женился. Но ты отнял все это у меня. Это из-за тебя, Афанасий, я сплю с мужчинами и наряжаюсь в женские платья. Это ты сделал меня таким! Он выкрикнул последние слова в исступлении. Щеки его разгорелись, он оттолкнул Афанасия и сам отскочил от него назад. — А помнишь, сколько нам с тобой было лет, когда мы впервые познали любовь до конца?! — голос у Бестужева истерически сорвался. — Не семнадцать и не шестнадцать, о нет! Мы были еще на год младше! — Зачем ты, Митя, не надо! — задохнувшись от ужаса, Афанасий бросился к нему. — Не отравляй! Не губи хотя бы это воспоминание! Снова было лето, но отнюдь не такое жаркое, как тому два года. Афанасий и Митя сидели на скамейке, крепко взявшись за руки, и ветер ласково гладил их по волосам и загорелым лицам, баюкал и окутывал любовь их предзакатной нежностью. Митя щебетал о чем-то со всей серьезностью повзрослевшего заострившегося личика, но Афанасий, вопреки обычной своей внимательности, был совершенно равнодушен к разговору. Его занимал иной предмет, к которому он мысленно приготовлялся многими днями и ради которого провел даже некоторые тайные расспросы у друзей в городе. Откладывать было уже невозможно, и без того двухлетний промежуток меж поцелуем и тем самым вызвал у друзей, отчего-то искушенных в вопросах любви, издевательский смех. Афанасий посмотрел на Митю: тот слегка щурился от заходящего солнца и выглядел таким невинным, что невозможно было представить... Но все же, преодолев жуткий страх и собравшись с духом, Лавров решился, и все случилось меж ними так вдруг, как будто само собою, в укрытии высоких деревьев и ароматнейших цветов, на подложке из мягкой летней зелени, в таинственной сокровенности немыслимых доселе впечатлений. Больше всего Афанасий боялся навредить Мите, причинить ему хоть малейшую боль, потому как ему много раз говорили, что это больно. Услышав первый вымученный полустон, он тотчас захотел все прекратить и до самого завтрашнего дня просить прощения за свое безумие, но в ту же минуту, к его изумлению, Митя вдруг улыбнулся, притянул его к себе и шепнул, что любит. После они лежали вместе, утомленные своим первым счастьем, и, уютно устроившись на груди Афанасия, Митя тихо говорил о том, что теперь их судьбы соединены самими небесами, что никто не посмеет их разлучить, потому что отныне они одно целое и с этого самого дня у них одна душа на двоих. Раньше она была разорвана надвое, а теперь, впервые, слилась, и оттого крепче, чем их союз, ничего нет во всем мире. Афанасий молчал, одной рукою мягко перебирал каштановые волосы, другую подложил себе под голову для удобства и, закрыв глаза, оцепенело думал о том, что все-таки, пусть и с трудом и не совсем уверенно, сделал, что задумывал... — Мы были счастливы! — глядя в налитые кровью глаза, воскликнул Афанасий, и голос его отлетел от черных стволов картечью. — Мы любили друг друга! — Ты бросил меня!!! — завопил Бестужев. — Ты уехал в чертову свою Европу, даже не подумав спросить об этом меня! — Потому что я знал, что ты скажешь! Потому что ты хотел посадить меня на цепь и запереть в своем доме! — что-то с треском надломилось в Афанасии, и он понял, что граница, всегда сдерживавшая его эмоции, сметена напрочь. — Ты считал меня своей вещью! Ты хотел быть со мной каждый день, с утра до ночи, с ночи до утра! Ты бесился от малейшего моего неповиновения! Ты вел себя как дрессировщик, а я, уж прости, не хотел быть твоим цирковым медведем! — Я любил тебя! Я все ради тебя делал! — Что это все?! Требования, ревность и скандалы?! Не так взглянул — виноват! Не с тем поговорил — виноват! Не туда сходил — опять виноват! Я перестал рядом с тобой и дышать! Не думай, что тебе одному было больно, Дмитрий! — голосил Афанасий. — Я страдал каждый раз, когда отталкивал тебя! Каждый раз, когда вел себя равнодушно! Твои обиды, справедливые или нет, сдирали с меня кожу живьем! Я любил тебя! Я всегда буду тебя любить! Но я не могу выносить рядом того, кто подстроил собственное самоубийство, чтобы вновь подчинить меня себе! Бестужев ахнул. — Да как ты смеешь! — Скажи, что это неправда! Давай! Глядя мне в глаза, скажи, что это неправда! Бестужев разъяренно хватал воздух ртом, не в силах выдавить из себя ответ. — Я лишил тебя нормального жизненного пути, так ты сказал?! — продолжал Афанасий. — Я у тебя все отнял?! Ты! Отнял у меня не меньше! Подумай о том, что вся моя юность, все мое детство, с самого рождения, связано с тобой! Каждое мое воспоминание — это ты! Уехав от тебя, я уехал от родины, от семьи, от собственных своих воспоминаний! Я был вынужден перелистнуть страницу и начать новую жизнь, отрекшись от всего, что было у меня прежде, потому что прежде не было ничего, кроме тебя! Ты хоть представляешь, насколько это тяжело?! — Никто не заставлял тебя отрекаться от меня, Афанасий! Я всегда был тебе предан! Ты жалуешься на то, что я слишком сильно тебя любил?! Боже, что это за вопиющая ересь! Кто угодно на твоем месте бросился бы передо мной на колени и умолял о прощении! — Я пытался это делать! Я пытался с тобой помириться! — Я не хочу мириться с тобой! — яростные слезы звенели в голосе Бестужева. -­ Ты не написал мне ни одного письма! Ни одного за пять лет! И после этого ты меня зовешь жестоким! Ты, беспощадное чудовище! Афанасий в отчаянии застонал, схватившись за голову. Силы покинули его. За прошедшие пять лет он успел позабыть, что умеет так сильно и долго кричать. — Знаете, Дмитрий Филиппович, — наконец начал он спустя минуты голосом хриплым и изможденным, — я вижу, нашим дорогам теперь следует разойтись. Я относился к вам со всей теплотой до самого последнего момента, до самого этого разговора, но теперь вижу, что ваша ненависть и жажда мести способны перехлестнуть любые добрые чувства. Я не отрекаюсь от своей вины перед вами, но связь с Трофимом я вам никогда не прощу. Надеюсь, это наша последняя встреча. Понимая, что не вынесет еще хоть одно слово Дмитрия, Афанасий промчался мимо него стрелою, в ярости раздвигая руками нависшие над тропою ветки. По пути ему попался Трофим, в нетерпении и тревоге ожидавший на главной аллее, но Афанасий отмахнулся от него почти свирепо, будто давеча от назойливых ветвей, и только ускорил шаг в надежде скрыться в стенах своей комнаты от всего этого проклятого мира.