Цыганенок

Мне было шестнадцать, самый девический возраст. В пятнадцать еще слишком хрупки, в семнадцать уже слишком суровы. Жан Жене «Чудо о розе» (пер. А. Смирновой) *песня к главе: Мельница — Невеста полоза

Трофим ненавидел цветы. Ему претил их тяжелый, удушливый запах, их приторность, сладость и пестрота развеселых бутонов. Он не мог понять тех, кто готов высаживать тысячи луковиц, а потом копошиться целое лето напролет, чтобы в конечном счете капризные и бесполезные растения на неделю превратились в комнатное украшательство. Но более всего Трофим презирал розы. Самые гадкие, колючие, чопорные цветы. Бутоны их, будто выписанные художником, так и кричали о величавости, до которой обыкновенным цветам ни за что не добраться. Будь его воля, он бы выдрал с корнем все розы на свете, свалил в одну кучу и сжег до пепла, чтобы более никогда и нигде не росли эти мерзкие спутники страсти. Ночь еще стояла, но далеко на востоке зачинался рассвет, и небо, черное, как перевернутый колодец, распласталось над деревнями и дорогами тяжелой бархатной накидкой. Господский дом выделялся из тьмы белым пятном, вырисовывался, будто призрачная фигура таинственного иноземного существа, чуждого среди высоких елей и оголенных к осени полей. Сидя верхом на вороной кобыле, Трофим глядел на дом этот с подъездной дорожки. Парадная лестница от темноты казалась пологой. По обеим сторонам ее обрамляли белые вазоны, откуда свешивались тонкие стебельки с круглыми бутонами. Трофим никогда не поднимался по этой лестнице, но сотни раз видел ее из дома и знал, что ближе к входу, по левую и правую руку есть несколько симметричных клумб, за которыми пристально ухаживают четверо садовников. Он знал этих садовников по именам. В центре каждой клумбы растет какой-то куст, его окружает особая травка, а за нею рядками идут сперва красные, затем желтые, затем пестрые цветы, меж которыми натыкана еще какая-то мелкая белая поросль. Трофим взглянул на главный фасад. Белый призрак, дом стоял замерев, и скульптуры божеств будто тоже дремали, привалившись к посеревшей стене. Все было тихо и темно, лишь на втором этаже от единственной зажженной свечи слабо мерцало четвертое слева окно. Трофим знал, что это библиотека. Соседние ей окна принадлежали одной из гостевых спален и комнате, куда не мог войти ни один посторонний. Чуть погладив Гефестию по сильной шее, Трофим пустил ее влево, чтобы обогнуть дом по привычному пути. Здесь ничего не изменилось. Каждое деревце, каждый придорожный камень были на том самом месте, что и в первую встречу, и в последнюю. Трофим помнил все так, словно это было вчера. Он приехал по просьбе Федора к Матвею, чтобы забрать инструменты, которые тот давно задолжал вершенским конюхам. День был пасмурный, но теплый, что-то после обеда. Трофим обещал матери подколотить калитку, а потому торопился и, перебросившись с Матвеем парой слов, скорее пошел домой. Отчего-то он был пеший, и не иначе как злой рок стал тому причиной, потому, будь Трофим на лошади, ни за что не натолкнулся бы на князя, когда шел спиною вперед, чтобы о чем-то крикнуть Матвею напоследок. Князя этого он видел лишь однажды и очень давно, в день, когда в Европу уезжал младший брат Гордея Александровича. Буркнув извинения, Трофим обошел молодого господина, вид которого не сулил ничего хорошего — дорогой сюртук, белые перчатки, бриллианты в галстуке и в довершение всего еще чопорная тонкая трость — и понадеялся, что барин не узнает о происшествии. Этим летом Трофима что-то слишком уж часто пороли. «А ну постой, — остановил его плавный голос. Трофим нехотя обернулся. Князь смотрел с любопытством. — Ты кто таков?» «Конюх. Из Вершей», — сухо ответил юноша. Князь слегка заулыбался, оценивающе прищурившись. «А у конюха из Вершей есть имя?» Точно нажалуется барину, решил Трофим, не миновать розог. «Цыганенком кличут», — буркнул он, отводя глаза от заинтересованного княжеского взгляда. «Что ж, ступай, Цыганенок», — натешив любопытство, велел князь и чуть взмахнул тросточкой в знак позволения. Коротко поклонившись, Трофим ушел. Тем же вечером он сидел подле конюшни, ожидая, когда барин пришлет кого-нибудь его высечь. К чему еще господин этот так допрашивался? Мог бы и не стараться: не так уж много в Вершах цыган, Гордей Александрович и с одного намека бы сразу все понял. Отругает опять за дерзость да нахальство, и поди потом докажи, что ты этого князя не нарочно толкнул. Когда стемнело и на дворе не осталось ни одной живой души, Трофим наконец поднялся на ноги, порадовавшись если не избавлению от наказания, то хотя бы отсрочке, и хотел уже поворотить в барак, как вдруг услышал тихие шаги, а в следующую минуту увидал давешнего князя, который будто бы отделился от самой темноты. Привалившись к забору, князь улыбнулся лукаво одними уголками губ и прошелестел: «Ну здравствуй, Цыганенок». С той самой поры приветствие это стало у них постоянным, но в первую минуту ни о каком будущем Трофим не мог и подумать. Он оторопело приблизился к князю, словно тот был не иначе как видением. «Ты знаешь, кто я? — спросил князь. Трофим кивнул. — Ты знаешь, зачем я сюда пришел?» Холодок пронесся у Трофима по коже. Голос князя был тихим и ласковым, взгляд неторопливо скользил по юноше, рассматривая и изучая, и, хотя Трофим уже явственно понимал, что привело князя в соседнюю деревню посреди ночи, поверить в это не мог до той самой минуты, пока князь не притянул его к себе за ворот рубахи и не поцеловал прямо в губы — с медленным, сладостным наслаждением. «Ты прежде целовал мужчин? — спросил князь. Трофим помотал головою. — А женщин?» С женщинами Трофим уже несколько раз вступал в связи и втайне был тем страшно горд, но теперь, рядом с князем, под оценивающим его взором, вмиг понял, какой глупой и ничтожной была его прежняя гордость. «Ты хочешь через забор говорить или найдем место приятней?» — будто кошка, промурлыкал князь, и Трофим, все еще бывший в оцепенении, вышел с конюшенного двора и повел князя к овину, где сушили снопы, а теперь, в начале лета, ничего и никого не могло быть. Даже дышать Трофим перестал, все в нем замерло, напряглось в мучительном ожидании. Князь шел за ним неспешною походкой, и Трофим не мог понять, отчего в этом спесивом незнакомце так много чувствуется силы. Они оказались в закрытом овине вдвоем, и в беспроглядной темноте Трофим отдался князю, впервые ощутив над собою власть мужчины. В минуту князь содрал с него одежду, повалил на солому и, с жадностью впиваясь в губы поцелуями, стал ласкать все его тело, сжимать кожу сильными пальцами и подчинять его себе с животным рычанием. Трофим лежал, неспособный шевельнуться от страха и нового, потаенного чувства, что рождала близость князя. Чудная эта приятность продолжалась недолго, и уже вскоре Трофима пронзила резкая боль. Он тотчас бы вскрикнул, но князь зажал ему рот рукою. От неожиданности и паники Трофим хотел вырваться, но князь удержал его, придавил к соломе всем телом, зашипел на ухо, как змей, и Трофим покорился, задышал с шумом в чужую ладонь, болезненно дергаясь от каждого толчка. Глаза его были широко распахнуты, но в темноте он ничего не видел. Жар князя окружил его, прерывный хрип обжигал шею, греховная страсть обрушилась на него всею тяжестью, и все, что мог Трофим, — это лишь сжать в кулаке солому и стараться не кричать. Он не знал, как долго продолжалась боль, все слилось в чудовищное бездонное паденье, и наконец, после того как князь, длинно застонав, отвалился от него, он впервые смог вдохнуть, чувствуя себя невозвратимо замаранным. Это была единственная их встреча в Вершах. Все прочие проходили в Садковом, куда Трофим приезжал чуть не каждую ночь. Поначалу они встречались в парковой сторожке, но спустя время Бестужев вдруг провел Трофима в дом, и там юноша впервые узнал, насколько мягкие у господ постели. Имя своего нового любовника князь спросил лишь на третью их встречу, а первая оказалась единственной, за исключением еще одной, которую Трофим хранил в самой беспросветной глубине своего сердца, когда Бестужев не повернул его к себе спиною, прежде чем овладеть. Трофим шел знакомыми тропами, некогда хожеными ежедневно и, равно как и год тому назад, старался двигаться невидимо и бесшумно, чтобы никто в доме не заподозрил его присутствия. Гефестию он привязал к дереву в глухих зарослях, там же, где прежде оставлял своего Огонька, и направился прямиком через парковый лабиринт живых изгородей, что должен был привести к дому. Он знал здесь каждую скамейку, каждую статую, знал, как отражается солнце в брызгах центрального фонтана. Все изгибы аллей, маленькие потайные проходы были известны ему наизусть, он мог с легкостью передвигаться здесь на ощупь. Каждая из открывавшихся картин рождала воспоминания о днях, когда он впервые чувствовал себя нужным. Бестужев всегда казался отстраненным, но Трофим отчего-то верил, что ему не все равно, иначе зачем он не прогонял его сразу после, а позволял ненадолго остаться, слушал его глупые россказни о деревне, а иногда даже сам говорил о жизни в Петербурге или мире. Это от него, а вовсе не от Ивана-священника, некогда учившего вершенскую молодежь читать, Трофим узнал, что Земля вращается вокруг Солнца, что Европа не одна страна, что там есть республики и в них правят не цари и что в большом городе люди нанимают апартаменты и ходят в кафешантаны. Он помнил, как однажды вечером, когда все домашние уехали из Садкова в город и потому любовнику позволено было прийти раньше, Бестужев сидел в парке на скамейке, а Трофим крутился вокруг него юлой, пытаясь сбить с князя напускное равнодушие. «Вот сейчас убегу в лабиринт, вы меня никогда не найдете!» «Боже, да я и не стану. Сам вернешься». «А я знаю, что не вытерпите! Пойдете за мной да и не сыщете» Бестужев усмехнулся и, развалившись на скамейке, подставил лицо заходящему солнцу. «Ну уж я вас заставлю отсюда за мною подняться!» — упрямо засмеялся Трофим и, вдруг чмокнув Бестужева в щеку, так что тот удивленно приоткрыл глаза, умчался в глубину парка, где бродил до самой темноты, а потом, как и предсказывал князь, вернулся, только вот на скамейке его никто уже не ждал. Трофим все приближался к спящему дому, скользя рукою по шершавой зеленой стене, ограждавшей аллею, и старательно заглушал в себе немногие, но оттого слишком яркие и мучительные воспоминания. Он подошел к боковому фасаду и присел рядом с окошком, расположенным у самого фундамента. Пошарив в темноте рукой, Трофим нашел знакомую защелку и легонько отодвинул ее в сторону. Поддерживая ставню, которая все так же, как и год назад, поскрипывала от любого движения, Трофим растворил окно и проскользнул внутрь, в кухню, где стоял пряный перечный и сладкий ягодный запах. По привычке взгляд юноши упал на разделочный стол, где в прежние времена стояла большая ваза с фруктами и ягодами. Приходя к Бестужеву, Трофим непременно стягивал или яблоко, или пару клубничек и жевал их по дороге наверх. А поначалу, когда Трофиму только-только позволено было входить в дом, в вазе этой иногда лежали конфетки... Он стал медленно подниматься по лестнице, аккуратно огибая скрипучие участки ступенек. Приходы его всегда окружала темнота, и потому он помнил этот дом на ощупь, по сладким цветочным ароматам, по стуку больших напольных часов, по шершавым перилам под кончиками пальцев, по мягкости персидского ковра в просторной комнате. С узкой лестницы можно было попасть в столовую, куда однажды Трофим, не удержавшись, заглянул, но обычно он поднимался выше, до второго этажа, и попадал в ту самую гостевую спальню, которая с одной стороны примыкала к библиотеке. Бестужев всегда его ждал. В комнате было накурено, и от одного только запаха его табака у Трофима предательски сводило сердце. Он медленно прикрывал за собою дверь, что тут же растворялась в узорчатых обоях, и чуть помедлив, с размаху нырял в водоворот своей преступной страсти. Никогда, даже в самых смелых мечтах, Трофим не мог обратиться к Бестужеву иначе, чем по имени-отчеству. Несмотря на внешнюю хрупкость, он не казался Трофиму слабым, напротив, в нем чувствовалась непоколебимая мощь и уверенность мужчины, изведавшего жизнь. Он был настоящий князь, а знатных господ Трофим никогда прежде так близко не встречал. Назвать его попросту Дмитрий было совершенно невозможно, обратиться к нему на «ты» запрещалось и в мыслях. В его присутствии Трофим боялся сказать хоть одно лишнее слово, чтобы ненароком не разозлить, хотя раздражения князь никогда не показывал и, в сущности, был скуп проявлять любые эмоции, кроме насмехательства и цинизма. Вот и столовая. Еще чуть выше по узким ступеням. Знакомая холодная латунь. Трофим осторожно нажал на ручку, и дверь гостевой спальни подалась с тихим шепотком, отчего у юноши по привычке дрогнуло сердце, колыхнув воспоминание, которое Трофим так никогда и не смог себе объяснить. В ту ночь он пришел до полуночи, взял из кухонной вазы большое яблоко, поднялся, как обычно, до нужной двери и оказался в спальне. Но в тот же миг, не успел он и опомниться, Бестужев с силою сгреб его в охапку, так что яблоко со стуком ударилось об пол, и принялся целовать в каком-то исступлении, забвении, гладя его по волосам, по плечам, спине, будто спустя тысячелетнюю разлуку. Трофим не знал, что случилось, но нежности меж ними еще не бывало, и отказываться от нее юноша, сердце которого так исстрадалось по взаимности, не собирался. В объятиях они упали на постель, и впервые с близости в Вершах Бестужев смотрел Трофиму в глаза. Та ночь стала самой сокровенной, самой чувственной за все время их тайной связи, и что бы ни нашло на князя, Трофим был ему за то благодарен. Они лежали после под одним одеялом, будто влюбленные, и юноша с тихою улыбкой гладил Бестужева по взмокшим волосам, всей душою мечтая, чтобы отныне всегда было только так и никак иначе. В молчании, успокоительном для обоих, они провели время до самого рассвета, и когда Трофим уже собрался уходить, Бестужев вдруг произнес: «Останься, я хочу с тобой говорить» «О чем?» — с трепетом спросил юноша. Князь помедлил с минуту и, перекатившись на спину, вздохнул. «Да, пожалуй не о чем». Выйдя из гостевой спальни, находиться в которой было ему нестерпимо, Трофим оказался в анфиладе комнат второго этажа. Соседняя дверь в библиотеку была чуть приоткрыта, и сквозь тонкую щель в темноту просеивался дряблый рыжий свет. Будто давнишние нарывы, былые чувства вскрывались в Трофиме с каждым шагом, и застарелая боль, как от содранной раны, пульсировала у него в груди. О том, что Бестужев уезжает, он узнал совсем случайно, когда Филипп Сергеевич зашел к барину проститься. Всю ночь Трофим провел как на иголках, не в силах поверить, что Дмитрий Филиппович, с которым они только вчера были вместе, и словом не обмолвился о своем отъезде в Петербург. Неужели из-за этого он попросил Трофима сегодня не приходить? Юноша места себе не находил и чуть свет бросился из Вершей в Садково. Моросил дождь, и к тому времени как Трофим добрался до белого дома, навечно сохраненного в сотне его рисунков, непогода разошлась во всю мощь. Утро едва зачиналось, но несколько экипажей, стоявших на подъездной дорожке, уже отправлялись в путь. Подгоняемый ужасом, Трофим затаился за деревом, глядя на отъезжавшую от дома процессию. После бесконечно долгого ожидания он наконец увидел князя. Родители его давно уехали, а сам он отчего-то еще медлил. Сопровождаемый слугой, который держал над ним большой зонт, Бестужев приблизился к ожидавшему экипажу, и в тот момент Трофим все-таки не выдержал: сорвался с места и ринулся навстречу, позабыв обо всякой осторожности. Заметив юношу, Бестужев будто бы удивился и немного даже растерялся, потому не сразу отразил посыпавшийся на него град: «Куда вы?! Не уезжайте! Дмитрий Филиппович! Как же так?! Как же я?! Отчего вы мне не сказали?! Вы вернетесь?!» Слуга, оказавшийся случайным свидетелем сцены, ничуть не переменился в лице, будто был и вовсе не человек. В свою очередь, Бестужев, справившись с первым впечатлением, принял обычный отстраненный и высокомерный вид. «Прочь с дороги, — сухо сказал он. — И не имей привычки ко мне приближаться». Трофим отшатнулся. Дождь барабанил по нему со всей силы, но он того не замечал, молча, бестолково глядя, как Бестужев, в безукоризненно элегантном сюртуке и белоснежных перчатках, спокойно забирается в экипаж. Слуга закрыл за ним дверь и так же невозмутимо направился в сторону дома. Трофим бросился к экипажу, ударил ладонью по стеклу, крикнул заветное имя, но Бестужев не повернулся, а только легко постучал набалдашником трости по потолку, приказывая кучеру трогать. Трофим хотел бежать за экипажем, хотя и знал, что не сможет его остановить, но силы враз покинули юношу, и, сделав шаг, он рухнул наземь, в грязь и сырость на той самой подъездной дорожке, где они впервые встретились. Он сидел так не один час, беззвучно рыдая и одними только губами шепча и ему самому неслышное: «Митя...» За прошедший год Трофим сильно переменился. Твердо решив, что чувствительная привязанность нужна одним дуракам, он пустился во все тяжкие почти с радостью, наслаждаясь раскованной свободой. Он пил беспробудно и спал со всяким, кого удавалось к тому склонить. Трофим не мог даже посчитать, сколько было у него девушек и парней из Вершей, Рябиновки и даже Садкова, и о связях этих он ничуть не жалел до того самого дня, пока не встретил человека с чистейшей душою, которого был недостоин, но полюбил со всей силой упрямого сердца, так горячо и трепетно, как никогда бы не смог полюбить проклятого этого Бестужева. Дверь библиотеки тихо растворилась, и Трофим оказался внутри. В темноте, слабо подсвеченной лишь одной тусклой свечой, струился табачный дым, и тяжелый его запах знакомо ударил Трофиму в ноздри. Бестужев сидел у окна в глубоком резном кресле. Он был уже без бального фрака, лишь в сбившейся и расстегнутой сверху рубашке. В одной руке он держал бокал вина, в другой мундштук с зажженной пахитоской. Увидав Трофима, князь закинул ногу на ногу, неторопливо поднес мундштук к губам, затянулся глубоко и, выдохнув дым тонкою струйкой, ухмыльнулся самыми уголками губ. — Ну здравствуй, Цыганенок, — негромко сказал князь. Трофим затворил за собою дверь и прошел в центр библиотеки широкими громкими шагами, остановившись подле письменного стола, неряшливо заваленного различными бумагами, книгами и перьями. — Отчего вы гадина такая? — коротко бросил Трофим. Бестужев только усмехнулся и, хлебнув вина, откинул голову на спинку кресла. — Всех замучили и сидите радуетесь! — Ты жизни меня пришел учить? — князь стряхнул с пахитоски пепел и перевел на Трофима насмешливые серебристые глаза. — К чему вам надо было устроить эту сцену? К чему пистолетом размахивать? Вы меня достаточно потрепали, к чему все заново начинать?! — О, так вот в чем дело, — Бестужев отставил бокал, будто заинтересовавшись обернувшимся ходом разговора, и медленно поднялся на ноги. — Я-то думал, ты все о ненаглядном своем печешься. Как там на дороге разошелся: да вы! такой-сякой! и близко не подойдете! А на самом деле, вот оно что. Собственная обида еще не выветрилась. — Он вам с первого дня говорил, что не вернется, — Трофим с силою уперся кулаком в столешницу, — а вы, вместо того чтоб по-мужски принять отказ, начали, как баба, козни строить. Как вам перед самим собой после такого не стыдно?! Отчего вы никак не поймете, что не все в этом мире крутится вокруг вас?! — Я отчего-то знал, что ты приволочешься, — вдруг сказал Бестужев, в свойственной ему манере переменяя тему, — нарочно свечу рядом с окном поставил. Ты выучился хитрить и за себя бороться, раньше ты этого вовсе не умел. Стало быть, знакомство со мною пошло тебе на пользу. — Я только давеча узнал, что вы что-то чувствовать можете, — бросил в ответ Трофим, крепче сжимая кулаки. — Княжна вас чуть не святым расписала, я уж было решил, что мне кто-то иной прошлым летом повстречался. — Не смей говорить о княжне! — рявкнул Бестужев. — Значит, есть у вас что-то святое! — вспыхнул в ответ Трофим. — Хоть о ком-то, значит, волнуетесь! — Что тебе нужно от меня?! — князь в два счета преодолел разделявшее их расстояние. — Чего ты добиваешься?! Чтобы я покаялся в том, что меж нами с тобою было?! Так я не покаюсь! Чтобы извинялся перед Афанасием?! Так я не стану! Чего еще?! — Зачем вы ему сказали, что я мстил?! — О, а ты разве не мстил? — серые глаза слегка прищурились. Бестужев стоял так близко, что Трофим чувствовал до судорог знакомый табак. — Неужто ты думал, мальчик, что, имея такой козырь, я им не воспользуюсь? — Я думал, вы его любите. — И потому я не могу видеть его с кем-то другим, и уж тем более с тобой, — голос князя перешел в шипение. — Ты думаешь, любить значит отпустить на все четыре стороны, махать платочком, умиленно плакать и благословлять? В каком мире сказок ты живешь? Любить значит бороться! Никому не отдавать! До последнего вздоха за свое счастье драться! Он был почти моим, когда ты встал, как кость в горле, у меня на пути! Я должен был с этим смириться?! Сказать, что, раз люблю, то отпускаю?! Ну уж нет! Ты у меня самое дорогое, самое главное решил забрать, себя порадовать и мне отомстить, да я бы что угодно сделал, чтобы вы не были вместе, понятно тебе?! Трофим выслушал его с непроницаемым лицом, а после сказал тихо и желчно: — Мне на вас и смотреть нынче противно. Вы для меня были божеством, высшим созданием, образцом чести, мудрости, владения собою. Я вам слово поперек сказать не мог. — О, я хорошо это помню, — цинично произнес Бестужев. — Я никогда еще так не ошибался! — Трофим с силой ударил кулаком по столу, обрывая слова князя. — Вы низкая, гадкая тварь, которая готова на любую подлость и ради чего?! Ради чьего-то счастья?! Нет! Вы не для того Афанасию про нас сказали, чтоб счастливым его сделать. Вы только мстить хотите! Мстить и тешиться! Мною потешились, ему отомстили! Теперь довольны, теперь ходите со своею ухмылочкой, пахитоски курите, вино пьете! Счастливы теперь, успокоились?! Бестужев выслушал эту тираду с едва заметной полуулыбкой, помедлил немного и вдруг прищурил глаза, чуть склонив голову к плечу. — Ты изменился. — Идите к черту. — Мальчик, которого я знал, был наивным, неопытным, доверчивым и имел слишком большие претензии. Теперь я вижу человека обтесанного, уверенного и начинающего соображать, — Бестужев провел рукою по зеленому сукну стола. — Пройдет несколько лет, а может быть, гораздо меньше, и ты перестанешь на меня злиться. Потому что поступишь с кем-нибудь так же, как я поступил с тобой. Это неизбежно. — Вы обо мне ничего не знаете, — рвано дыша, проговорил Трофим. — И не смейте рассуждать о моем будущем. — Да какое уж у тебя будущее? — Бестужев улыбнулся. — Ты так горевал, что я уехал в город без тебя. А думаешь, с Афанасием произошло бы иначе? Ах да, вы там, кажется, обвенчались или еще какую дрянь придумали, но, в сущности, какое развитие у романа дворянина и крепостного крестьянина? Ты думал, я привезу тебя с собою в город и поселю, как кошечку, в своем доме? Или начну тебя, деревенского конюха, водить по театрам? На что ты рассчитывал? Или надеялся, я с тобой на зиму в Садковом останусь? А потом и на всю жизнь? Ох, как запылали глазки! Видимо, добрался до заветного пятнышка в нашей ангельской душе! — Прекратите, — прорычал Трофим. — Ты любил меня, а первая любовь строит самые безумные, самые беспочвенные надежды, — безжалостно продолжал Бестужев. — Теперь ты вздумал, будто чувства ко мне были ложными, хотя они ложными не были, и решил, что первой твоей любовью станет Афанасий. Так сказать, начнем с чистого, незамаранного листа. Но ты его не знаешь, хоть считаешь себя его мужем. А я знаю. У Афанасия есть две определяющие характер черты. Первая: он мечтатель. И за это ты его полюбил. Вторая: при столкновении с реальной жизнью он склонен убегать и прятаться. С этим тебе еще пришлось бы столкнуться. Я сталкивался. Поверь, то, какой я сейчас и каким ты меня знал, — это итог второй черты характера Афанасия. Видишь как получается. Так что, кажется, мы пришли к тому, что ты должен сейчас меня поблагодарить. Я тебя спас от самого большого и болезненного разочарования всей твоей жизни. Но вместо ответа Трофим одним движением схватил Бестужева за грудки и, будто куклу, дернул к себе, так что они чуть не столкнулись носами. — Благодарить?! — прошипел он. — Благодарить вас?! А больше ничего не хотите?! Он оттолкнул его от себя со всей силы, и Бестужев, отлетев к библиотечной стене, ударился о нее лопатками. В какие-то два шага Трофим оказался подле него. — Вы говорить хорошо умеете, — задыхаясь от злости, процедил цыган, — много, красиво, — он ударил ладонями в стену по обе стороны от Бестужева. — Только то и умеете, что языком молоть. — Пусти меня! — разъяренно велел Бестужев. — Что, угрожать мне вздумал?! — А что, подействует? — негромко прошипел Трофим. — Полегчает мне, если я вам нос сверну набок? Бестужев пораженно сверкнул глазами. — Заткнись и проваливай ко всем чертям из моего дома! — А то что, на помощь позовете? — со злостью усмехнулся Трофим. — Будете кричать и плакать, как барышня? Бестужев с шумом дышал тяжелым от табачного дыма воздухом. — Я тебя ненавижу, ублюдок. — Это взаимно. Они впились друг в друга колючими взглядами. Олово облило медь, и вдруг — одно мгновение, короткая вспышка, неосознанный встречный порыв — и с грубой жадностью губы их сцепились в жестоком поцелуе, ладони Трофима передвинулись по стене, намертво зажав Бестужева, и все установленное, все решенное и непреложное в один миг полетело в тартарары. Одной рукою князь обхватил Трофима за шею, другую завел ему за спину и резким движеньем притянул цыгана к себе. Губы их принялись целовать, кусать, биться друг о друга, пальцы вжимались в горячую кожу, мяли и комкали тонкие ткани рубашек; борьба двух тел, воспаленная страстью, бросила их от стены вдоль высоких стеллажей. Книги посыпались камнепадом. Шкафы содрогнулись. Трофим ударил Бестужева о толстые корешки, вгрызаясь поцелуями в его шею и острые плечи, открывшиеся в разрыве шелковой рубашки. Тонкие пальцы с остервенением зарылись в черные космы, схватились за них и отодрали от кожи ядовитую пиявку. Толкнув Трофима к столу, Бестужев на ходу сдернул с себя распахнутую рубашку. Цыган рухнул на шершавое сукно, сотни бумаг полетели с шелестом на паркет, перья и тетради посыпались градом, тяжелая чернильница опрокинулась с тупым громким стуком, и черные капли брызнули на белоснежные листы. Бестужев навис над Трофимом, задрал на нем рубаху, и цыган, оторвав лопатки от стола, стянул ее через голову. Сильные мышцы напряглись на загорелом животе, Бестужев обвел их жадными ладонями, скользнул одной рукою вверх, гладя твердую вздыбленную грудь, другой повел вниз, рвано сдергивая с Трофима штаны. Цыган соскочил со стола, извиваясь в руках князя и помогая ему нетерпеливыми движениями, и положил руки на пояс его брюк, но Бестужев легко ударил по горячим дрожащим ладоням, схватил Трофима за шею, крутанул и бросил животом на стол. Вся былая беспомощность исчезла в нем в эту минуту. Он был мужчиной, голодным до плотских ласк. Он навалился на Трофима и овладел им грубо и беспощадно, с яростным хрипом вжимая ладони в столешницу по обе от него стороны. Зажмурившись, цыган топил стоны в пахучей древесине, ходившей под ним ходуном и скрипевшей с протяжным надрывом. Остатки бумаг сыпались на пол, Трофим протянул к ним руку, смахнул одним рывком, но в тот же миг Бестужев схватил его за оба запястья, завел ему руки за спину, и после того Трофим потерял всякое сознание себя, весь обратившись в единое грехопадение, бесконечное, мучительное и до боли сладостное. Закончив, Бестужев отвалился назад и опустился на пол посреди осевшего вороха книг и заляпанных чернильными брызгами бумаг. Князь глубоко дышал, отирая со лба крупные бисерины пота кончиками длинных пальцев, понемногу возвращавших утраченную изящность. Трофим медленно сполз со стола и свалился рядом, плечом к плечу с Бестужевым. Мощная грудь цыгана раздувалась кузнечными мехами, крепкое тело наливалось растраченной силой, оттеняя аристократичную внешнюю слабость князя. Они лежали так несколько долгих минут, пытаясь сознать случившееся, после чего Бестужев потянулся к валявшемуся неподалеку портсигару и спичечному коробку. Послышался громкий шелест раздвигаемых бумаг, затем чирканье спички, и мгновенно в душном воздухе зазвучала тонкая табачная нота. Трофим повернул к Бестужеву голову, и тот перебросил ему одну папиросу и спичечный коробок. — Ты возмужал, — сказал князь, выдыхая кверху дым. — Заткнитесь. Терпкая горечь распласталась по легким, и оттого Трофиму стало немного легче. Он бросил коробок рядом с собой и снова поглядел на Бестужева. Тот курил неспешно, с задумчивым наслаждением. Это была почти идиллическая картина полного удовлетворения, если бы только не зверская резьба, что исполосовывала оба предплечья Бестужева и была видна в единственном свете луны, потому как свеча давно уже догорела. — Это омерзительно, — с зажатой в зубах папиросой проговорил Трофим, глядя на рваные шрамы. Бестужев повернул к нему голову, усмехнулся уголками губ и вдруг, медленно протянув руку, подцепил мизинцем кольцо, лежавшее у цыгана на груди. — Вот это омерзительно, — ядовито прошептал Бестужев. Трофим сбросил его руку и уставился в потолок. Черная пустота уже раскрывалась у него в душе, выпуская на волю всепоглощающее раскаяние. — Хороший у Афанасия муженек, — хохотнул князь. — Достойный выбор. В этот момент Трофим вдруг схватил лежавшую рядом чернильницу, крутанулся, поднявшись на локте, и занес ее прямо над головой Бестужева. Улыбка враз сошла у князя с лица. — Я сказал, заткнитесь, — сквозь зубы выговорил Трофим и, поглядев на остолбеневшего от изумления и страха князя, отшвырнул чернильницу в сторону. — Дикий, — выдохнул Бестужев. — Уж не за то ли вы на меня глаз положили? — Ты чертовски прав. Фыркнув разъяренно, будто взмыленный конь, Трофим вскочил на ноги и спешно принялся одеваться. Бестужев наблюдал за ним, спокойно докуривая папиросу, после чего встал, натянул брюки и отошел к окну. — Полагаю, больше мы не увидимся, — равнодушно сказал князь. — Впрочем, и эта встреча осталась для меня непонятной. Трофим, уже подойдя к двери библиотеки, крутанулся к Бестужеву, который был обращен к нему вполоборота и почти меланхолично глядел в окно. Лунный свет падал на заостренное лицо князя и его узкий обнаженный стан, придавая светлой коже серебристое свечение. Трофим подошел к Бестужеву и, вдруг с силой схватив его за оба предплечья, повернул их шрамами вверх. — Я узнал, что хотел, — зло сказал юноша оторопевшему князю. — Вам тоже может быть больно. И бросив ненавистные руки, Трофим скорым шагом ушел прочь из взбудораженной библиотеки. Через гостевую спальню, по крутой узкой лестнице, через окно и необъятный парк, Трофим летел будто ветер, будто сама судьба, прогневанная его безумием, подгоняла его в спину. Он бежал, с трудом хватая ртом холодный предрассветный воздух, и боялся остановиться хоть на одно-единственное мгновение, зная, что бурлившие в груди чувства обрушатся на него всей своей силой и попросту его раздавят. Неотменимость содеянного гналась за ним страшным ночным призраком. Безотчетно он возвращался мыслями к той искре, которая толкнула его к Бестужеву, и не мог понять, как позволил себе вновь ему подчиниться и не сделал ничего, чтобы переломить над собою его власть. Обручальное кольцо, будто облитое ядом, обжигало кожу раскаленным холодом при каждом ударе о бившуюся в дыхании грудь. Трофим домчался до Гефестии, верно ждавшей в укрытии, и, надрывно застонав, ткнулся лбом в ее морду. — Какой же я дурак, какая бестолочь... — зашептал он. — Что натворил... Встревоженная поведением юноши, Гефестия заволновалась, тряхнула черной головой, забурчала и затопала на месте, взмахивая пышным хвостом. Трофим обнял ее за шею, поглаживая трясущимися руками. — Ты все понимаешь, верная моя, все чувствуешь, — приговаривал он. — Ты меня всякого будешь любить, хоть любить-то меня и не за что. Все потерял, сам себя в грязи вывалял. Милая моя, ну не горюй обо мне, не топчись. Светает уже, нам с тобою домой пора. Пригладив лошадиную челку, Трофим забрался Гефестии на спину и пустил лошадь скорым галопом. На глаза навертывались горячие слезы, которые цыган смахивал кулаком, обвиняя в них ветер. Кобыла несла легко, и вскоре Трофим почти перестал править, доверясь ей, всегда бывшей его верной подругой и спутницей, с самого того дня, когда он привел ее, голодную и обессиленную, в Верши. Копыта громко стучали по земле, высекая из сердца Трофима болезненные искры. Он больше никогда не увидит Афанасия, ведь даже если и встретит где-нибудь ненароком, не прочтет на лице его ничего, кроме обиды и тоски, и лучше уж вовсе его не видеть, чем видеть таким. После теперешнего он не вправе на него и смотреть, и подходить к нему близко не вправе, чтобы даже тенью своей постыдной неверности не сметь до него касаться. Бестужев обо всем расскажет, тут нечего и думать. Нужно вернуть кольцо. Нет, невозможно. Равно как от сердца кусок наживо оторвать. Как можно было предать его? Одним тихим словом, одним взглядом небесных глаз он умел прогнать любую печаль. Он обласкал израненное сердце нежностью. Единственный, кто заботился, кто дорожил, он заново научил верить и, даже не стремясь, показал уязвленной душе, какой бескорыстной и чистой на самом деле бывает любовь. Бесценное счастье, самим же у себя и отобранное. Прежде Трофим думал, что пережил всю боль на свете, но такой с ним еще не случалось. Он сам не знал, что способен так глубоко страдать. Холодное солнце неспешно выползало из-за далеких верхушек елей. Гефестия несла Трофима домой по широкой, непросохшей после вчерашней грозы дороге, изрытой колеями и вымоинами, и гордая, свободная, отпускала на волю все свои недюжинные силы. Она мчалась, невзирая на встречавшуюся грязь, будто радовалась, что быстротой своею может подивить любимого наездника. Погруженный в тяжелые мысли, Трофим вовсе забыл про поводья и про то, что ехать между Вершами и Садковым по размытой дороге опасно. На востоке зачинался рассвет, Гефестия летела стрелою и с легкостью стала поворачивать к видневшейся уже деревне, как вдруг копыта ее соскользнули на дождевой грязи, ноги подкосились, запутались, она безумно заржала, предвосхитив ужасную развязку, и на полном ходу, со всего размаху полетела в глубокую придорожную канаву, увлекая за собою и поздно спохватившегося наездника...