Цыганенок

Если вдуматься, наша история — это сказка, слегка приукрашенная правдой. Ну, а если не вдумываться — тем более! х/ф «О бедном гусаре замолвите слово» *песня к главе: Юта - Вольная

По Петербургу распластался жаркий день, и зной установился над столицей, будто торжественная ода последним летним дням. Солнце обливало мостовые ярким светом, колотило в двери и ставни, наседало на плечи изнывавших от жары господ и принуждало чинных дам прятать напудренное недовольство лиц под кружевными зонтиками, должными спасти их хозяек от августовского нахальства. Впрочем, и чересчур радостная для Петербурга погода, так беспокоившая горожан, и обычная полуденная сутолока Невского проспекта отнюдь не тревожили уединенный дом на Мойке, спасенный от жары густым тенистым садом, а от зевак — узорной кованой решеткой, что протянулась вдоль набережной чередой высоких пролетов витиевато сплетенного орнамента. Настырное солнце с трудом пробралось сквозь тишь неподвижного сада и постучалось в одно из многочисленных окон первого этажа, однако то было плотно перекрыто тремя слоями занавесей. Рассердившись, властелин погоды направил свет в тонкую миткаль, преодолел ее в мгновение ока и так же запросто расправился с голубой тафтой. Третья помеха оказалась тяжелой бархатной сторой, и, как ни старалось упорное солнце, так и не смогло пронзить последнюю преграду острыми лучами, а потому довольствовалось лишь вороватым взглядом из-за краешка, пыжась гневною жарой оттого, что кто-то имеет наглость в полдень спать. Привыкший вставать на рассвете, Трофим проснулся с тяжелой головой. Кругом него раскинулось прохладное шелковое озеро, что мелко шелестело от движений и покачивало спящего на мягких перинах, будто лодку по курчавым пенным барашкам. Юноша сел в постели и огляделся. Комната, в которой он себя обнаружил, поразила его своей роскошью, хотя по столичным меркам была, в сущности, самой простой: скромного размера, оклеенная голубыми обоями в мелкий цветок, коим вторили такие же незатейливые росписи на фризе у потолка и плафоне аккуратной круглой люстры. Пол был покрыт светло-серым ковром, не претендующим узорами в виде черных овалов на особое изящество. Мебель здесь также была наипростейшая: маленький чайный столик, трюмо, письменный стол, ширма для переодевания, низенькое канапе и несколько расставленных вдоль стен кресел и стульев — всё из палисандра светлого оттенка. Были здесь небольшие зеркала и зеленые растения в фарфоровых вазах. Трофима привлекло иное: над постелью, где он проснулся, висел тончайший балдахин нежного голубого цвета, украшенный бахромой и серебряными позументами. Необъятная ткань стекала с самого потолка, облекая широкую кровать мягкой волною. Трофим выбрался из-под одеяла, соскользнул с шелковой простыни и, осторожно тронув легкие кружева, которые с шелестом раскрылись, отошел к окну. Он не мог отвести пораженного взгляда от балдахина и позолоченных креплений, что держали его в верхних углах комнаты. Таких излишеств юноша никогда еще в жизни не видал. В эту минуту в дверь робко постучали, и Трофим, бывший в одних кальсонах, тотчас метнулся к стульям, по которым была разбросана его деревенская одежда: грубые суконные штаны, черная рубаха и армяк, в дворянском убранстве комнаты казавшийся еще более старым и потрепанным, чем был в действительности. Стук повторился, но Трофим не знал, что в таких случаях отвечают господа, а потому подошел к двери и молча ее растворил. На пороге стояла девушка в скромном платье. В руках она держала серебряный поднос, который со звоном вздрогнул от неожиданного появления Трофима в едва застегнутой рубахе. — Доброе утро, барин, — прошептала девушка, пряча глаза и краснея. Трофим изумленно отступил в комнату, и гостья прошелестела серой юбкой до чайного столика, на который осторожно опустила свою ношу. — Это что? — приблизившись, Трофим скосил глаза на серебряный поднос, где обнаружил пару маковых булочек, нарезанное яблоко, сахарницу, кувшинчик молока и маленькую чашку с черной жижей. — Завтрак, барин, — пролепетала девушка. «Какой я тебе барин», — хотел уже одернуть Трофим, но отчего-то смолчал и, обхватив чашку всей ладонью, глотнул горячей жижи, которая оказалась горькой и страшно противной. — Тебя как звать? — прокашлялся он. — Глаша, — отозвалась служанка, пораженно наблюдая, как, убрав яблоко из тарелки, незнакомец выливает в нее кофий и после наполняет чашку молоком. — Ну спасибо, что от голода спасла, Аглая, — попытался смягчиться Трофим. В этот момент девушка впервые отважилась поднять на пришельца взгляд, который тотчас лишился давешней робости. — Да вы и не барин вовсе, — строго сказала она, но, вопреки ожиданиям, юноша ничуть не смутился и только равнодушно повел плечами. — Я что, на барина, по-твоему, похож? Стою в обносках. Хочешь? — он кивнул на вторую булочку, оставшуюся на подносе, но служанка отрицательно затрясла головой. — И что же? — по-прежнему грозно обратилась она. — Приставать начнешь? Трофим громко фыркнул. — Нужна ты мне. Скажи-ка лучше: это ведь дом Афанасия Александровича? — Их. — А сам он где, не знаешь? — Ушли с утра, за тобой следить велели, — пробурчала Глаша. — А ты кто таков, врачеватель какой иль проповедник? Чего они тебя притащили да еще как с барином наказали обращаться? — Много знать будешь, скоро состаришься, — съязвил Трофим. — Чего он тебе наказал? — Ванну тебе сделать, обедом накормить да вещи постирать. — Какие вещи? — Одежду твою. — Вся одежда на мне. — Барин велел, — заупрямилась Глаша. — Хорошо, — равнодушно ответил Трофим. — Ты постой, а я доем и догола разденусь. — Ну дурак! — служанка вспыхнула и вдруг бросилась вон из комнаты, так что Трофим не успел остановить ее и расспросить о чем-нибудь важном. После завтрака юноша прошелся по спальне, растворил сторы, впуская солнечный свет и, отмахнув в сторону ткань балдахина, в тоске присел на край постели. Разве мог Афанасий вот так бросить его на произвол судьбы? Это совсем на него не похоже. Трофим попытался воскресить в памяти давешний день, но на ум приходили лишь обрывки. Они только что приехали в Петербург. Они сбежали из Вершей. Вчера на рассвете погибла Гефестия. Трофим тяжело вздохнул, и грудь его сдавило горечью. Он едва ли помнил путь до столицы. Из смуты мыслей проступил эпизод, когда Афанасий встретил в вагоне второго класса знакомого и, растерявшись, представил ему Трофима как своего камердинера Ивана. Знакомый, некий петербургский чиновник, поначалу удивился, что ему представили камердинера, а затем, оценив его самого беглым взором, удивился вдвойне, потому как на «Ивана» Трофим с его цыганской внешностью походил менее всего. Впрочем, чиновник не стал вдаваться в расспросы и вскоре удалился. По Петербургу ехали в сумерках, наняв закрытый экипаж. От нервного измождения и предшествующей бессонной ночи, проведенной в вершенском саду и садковом доме, Трофим совсем лишился сил и, как ни заставлял себя держаться, все же задремал на плече Афанасия, который осторожно разбудил его по приезде и провел сквозь сад до маленькой боковой двери. Сквозь нее по черным лабиринтам они добрались до шелкового озера, в которое, едва раздевшись, замертво рухнули. Трофим вновь оглядел голубую спальню, но на сей раз внимательней, чем давеча. Афанасий не мог уйти, оставив его в неизвестности. И действительно, при повторном осмотре комнаты Трофим обнаружил записку, которая лежала на ковре подле кровати и, должно быть, упала с этажерки в ту минуту, когда юноша слишком резко поднялся на ноги. Послание было написано совсем не теми ажурными красивейшими петлями, которые так нравились Трофиму в почерке графа, но сухими раздельными буквами, наиболее удобными для чтения. Впрочем, тон записки безоговорочно выдавал автора: «Любовь моя! Прости, что я былъ вынужденъ такъ измѣннически тебя покинуть. Я не хотѣлъ тревожить твой сонъ и только любовался тобою, пока писалъ эти строки. Намъ не стоитъ задерживаться въ Петербургѣ, потому необходимо скорѣе покончить приготовленія къ отъѣзду. Я надѣюсь вернуться засвѣтло. Прошу, не сердись на меня. Подлѣ спальни есть ванная и буфетная. Я распорядился о чистой одеждѣ, завтракѣ и обѣдѣ. Чувствуй себя какъ дома. Лишь постарайся не заговаривать со слугами. Я назвалъ тебя своимъ кузеномъ, но лишняя осторожность намъ не повредитъ. Съ нетерпѣніемъ жду встрѣчи. Твой А.» Трофим согнул записку пополам и спрятал в карман лежавшего на стуле армяка. Нежности Афанасия, обычно вызывавшие у юноши ироничную улыбку и медовое тепло на сердце, теперь отозвались болезненными уколами стыда. Нужно было сказать ему о ночи с Бестужевым. Ложь коверкает любовь. Афанасий ничего не знал про давешнюю измену и, несведущий, готов был забыть о прошлогодней связи Трофима с князем. Имея за душою новый грех, юноша вовсе не чувствовал себя достойным прощения, однако и жестокой смелости для раскрытия всей правды он не мог в себе найти. Пусть все идет своим чередом, решил он после некоторых раздумий, и со временем эта измена забудется сама собою, потому как Бестужев исчез из их жизни навсегда. Отправившись на осмотр дома, Трофим в первую очередь наведался в ванную, которая, подобно примыкавшей к ней спальне, оказалась небольшой, уединенной и оформленной с аскетичною простотой. Ту часть дома, в которой находился Трофим, Афанасию отвели за пару лет до отъезда в Европу в связи с «бесовской тягой жить отшельником», как часто бурчал отец. Помимо глубокой мраморной ванны, выложенной мягкой тканью, столика с туалетными принадлежностями, небольшой скамейки и спрятанных под прозрачный колпак часов, Трофим обратил внимание на ровную стопку чистой одежды, дожидавшейся, по всей видимости, его. Юноша не хотел возвращать Глашу и обнаруживать свое незнание обыкновенных по столичным меркам ритуалов, потому предпочел во всем разобраться сам и ближайшие пару часов колдовал с кувшинами, чанами и мылом, истово проклиная бестолковую барскую вычурность. Наконец одолев технику господского омовения и поклявшись отныне ходить только в баню, Трофим натянул чистые рубашку и брюки, вернулся в спальню и вытащил из кармана армяка небольшую баночку и гребешок с частыми зубьями. После этого юноша уселся перед зеркалом и, зачерпнув гребнем из баночки пахнувшего яблоком масла, принялся неторопливо расчесывать влажные черные волосы. То была его ежедневная и совершенно сакральная процедура, и в Вершах о ней не знал никто за исключением Пелагеи — подруги, которая и притащила ему однажды этого волшебного масла из Павловска. Трофим ненавидел свои жесткие цыганские кудри и считал их мальчишескими. Масло же удивительным образом помогало превратить вьющиеся волосы в прямые, так что со временем оно стало таким же неотъемлемым спутником Трофима, как наглость и любовь к лошадям. Управившись с прической, юноша наконец-то приблизился к двери спальни и, сперва прислушавшись, осторожно ее приоткрыл. От первоначального намерения осматривать барский дом Трофима отделяли уже три часа. На скорое возвращение Афанасия не было ни малейшего намека. Лишь часы монотонно тикали где-то вдалеке, мелко атакуя полнейшую тишину. Трофим выскользнул из спальни, будто заплутавший воришка, и очутился в небольшом темном коридоре, по которому перешел в комнату подобную предыдущей, только без роскошной кровати, а затем — в просторный кабинет, затянутый бежевым шелком. В полнейшем изумлении оглядывал он резные панели, пущенные по нижней части стены, и массивный стол зеленого сукна — точь-в-точь такой, как в библиотеке Бестужева. На столе царил медицинский порядок, выдававший долгое отсутствие владельца. Трофим обошел стол, оглядел высокие консоли и статуэтки античных богов, заглянул в шкаф с бумагами и в пустые ящики стола, потом решил, что это невежливо да и не отменит неизбежного, а потому, смирившись, медленно приблизился к портрету, что висел на свободной стене и являл взору златовласого восемнадцатилетнего юношу с мягкой улыбкой и лучистой добротой в голубых глазах. Трофим долго рассматривал портрет того Афанасия, которого помнил еще из детства, и неторопливо оглаживал взглядом черты любимого лица, всей душою надеясь, что граф не вернется именно сейчас и не застанет его в такую чудовищно телячью минуту. Из кабинета Трофим попал в библиотеку и даже ахнул, пораженный ее просторностью. Единственная библиотека, какую он видел в своей жизни, находилась в усадьбе Бестужева и по размерам в несколько раз проигрывала нынешней, сплошь обитой толстым темным деревом. Афанасий неустанно заботился о библиотеке и во всем отведенном ему крыле только ей уделял значительное внимание. Библиотека была выполнена в стиле английской готики. Высокие книжные шкафы располагались вдоль стен и на хорах, куда вела резная дубовая лестница. На полках виднелись закладки с понятными одному лишь владельцу обозначениями, по которым надлежало искать нужную книгу. В центре библиотеки стоял широкий лакированный стол для работы, а за ним — несколько столиков поменьше в освещении низких посеребренных люстр. Каждый из столиков предназначался для своей цели: написания писем, работы со словарями, упорядочения календаря и проч. Трофиму же и столики, и закладки в шкафах, и толстые книги показались жутким нагромождением. Он не отважился задержаться в помпезной библиотеке и наскоро вышел из нее, надеясь, что следующие комнаты будут куда проще. Однако далее находились жилые гостиные, которые встречали гостя сияющим штофом на стенах, причудливыми люстрами рококо, мебелью стиля Чиппендейла, картинами, панно, шпалерами, лепниной и скульптурными группами. Шкафы здесь были с вензелями, камины украшались вырезанными в мраморе виноградными гроздьями и порхавшими птицами, а потолки выступали холстами немыслимой сложности росписям. Все здесь сияло, все надрывалось роскошеством. Трофим и подумать не мог, что в мире есть что-то богаче усадебного дома Бестужева, и не верил, что в этой бездушной громоздкой неумеренности в самом деле вырос и жил Афанасий. Добравшись до парадной лестницы, Трофим и вовсе оторопел. Монументальное мраморное изваяние, она разветвлялась надвое после первого пролета, и все стены меж нижним и вторым этажами были испещрены всевозможными завитками и узорами. Трофим поднимался неслышно и опасливо, с открытым ртом глядя вверх, а не под ноги. Огромнейшая хрустальная люстра свисала из центра выделанного лепниной потолка. Крепкие перила были украшены вензелями слоновой кости. Белоснежные скульптуры стояли в нишах на стенах. Трофим был убежден, что большей красоты, чем эта лестница, невозможно сыскать во всем белом свете, и еще не знал, что всходит из жилых комнат в анфиладу парадных. Посетителей дома Лавровых встречала на втором этаже гостиная, облаченная в штоф красного цвета с нежным малиновым узором. Бессчетные окна здесь закрывались парчовыми сторами и окаймлялись золочеными арками, а в просветах были развешены узкие вытянутые зеркала, отражавшие прочие стены, росписи на падуге и потолке, белый камин, овитый ветвями и украшенный фигурами купидонов, а также бронзовую люстру с тончайшими хрустальными подвесками. Пол был выстлан наборным паркетом из палисандра и розового дерева, и замысловатый узор, вторивший орнаменту люстры, хорошо просматривался благодаря отсутствию мебели, средь коей можно было обнаружить лишь золоченые кресла, несколько столиков и диваны с обивкой алого цвета. Трофим подумал воротиться в спальню, потому как для первого впечатления ему хватило сполна, но настырное любопытство потянуло юношу вперед. Он неслышно прокрался сквозь десяток комнат, не уступавших в помпезности первой, и очутился в огромной белоснежной бальной зале. Здесь стены были сплошь зеркальными и отражали поигрывавший разноцветием хрусталь звонких люстр. Подле бальной залы Трофим обнаружил картинную галерею, а следом зал драгоценностей, где в горках и выставочных столиках хранились бриллианты, жемчуга и драгоценные камни. Натурально сходя с ума от всего виденного, Трофим ринулся к первой попавшейся двери, дернул ее и вдруг очутился в настоящем театре — со сценой и местами для зрителей. Обратный путь юноша искал, будто в лесу, постоянно оказываясь в новых интерьерах. Помимо бессмысленного роскошества он поражался и мертвецкой тишине всей этой застывшей нарядности, где его шаги стучали отрывисто и громко и вторили ходу невидимых часов. Конечно, он не мог знать, что из всех щелей и каморок за ним неотступно наблюдают десятки глаз любопытной прислуги, а подозревать о том начал, лишь обнаружив в маленькой буфетной рядом со спальней горячий обед. Афанасий не вернулся к сумеркам, потому, перейдя в библиотеку, Трофим принялся скучающе рассматривать корешки книг в высоких шкафах. Подняться на хоры юноша не решался. Вскоре он обнаружил томик, имевший в названии многозначительное слово «Философия». Вдохновленный возможностью прикоснуться к знаниям Афанасия, Трофим вытащил книгу, устроился со свечою в кресле, с воодушевлением принялся читать — и через пару минут задремал, не дойдя до конца и первой страницы. Проснулся он уже в темноте, но Афанасия все не было. Отложив печальную книгу на столик, Трофим вернулся в спальню, где за время его отсутствия переменили постельное белье. Разморенный дремотой, юноша страшно хотел спать. Стянув с постели шелковое покрывало и одну из подушек, он устроился на кушетке, потому как лечь в барские одеяла без спроса не мог, и тотчас, завернувшись поплотнее, уснул. Глубокий сон был чужд Трофиму, привыкшему всегда сохранять бдительность, потому, заслышав тихие шорохи, юноша немедленно открыл глаза. По-прежнему стояла ночь. Лунная белесость свободно струилась в комнату и тенью растворялась в мягкости ковра. Одно из окон, как раз против Трофима, было занавешено, так чтобы свет не падал на кушетку. Юноша привстал на локтях, чувствуя, как сердце заколотилось учащенно, и увидал за письменным столом фигуру, которую узнал бы в любой, даже самой кромешной тьме. Недвижимый, будто давешние статуи, Афанасий сидел, опершись локтями о столешницу и закрыв ладонями лицо. Трофим осторожно приблизился к нему сзади и мягко обнял за плечи. — Ты чего?.. — шепнул юноша. На Афанасии был уличный сюртук и сильная душевная тяжесть. — Я тебя разбудил? Прости, я не хотел, — тихо отозвался граф, собираясь с мыслями. — Зачем ты лег на эту глупую кушетку? Здесь есть кровать. — Где ты был? — Устраивал наш отъезд из Петербурга. — И что же? Вместо ответа Афанасий с шумом выдохнул, взял горячую ладонь, что лежала на его плече, и прижался к ней губами. — Ложись спать, Троша. — Нет, я не лягу спать, — юноша лихо подтащил первый попавшийся стул и уселся рядом с Афанасием так, чтобы видеть его осунувшееся лицо. — Расскажи мне. — Тебе это неважно, — устало отмахнулся Афанасий. — Если ты хочешь, чтобы я, как баба, сидел дома и не лез в твои дела, то я тебе, как баба, устрою сцену, — так резко выпалил Трофим, что Лавров встрепенулся. — Расскажи мне, — вновь потребовал юноша. — Что бы там ни было... — У меня нет денег, — тихо перебил Афанасий. — И я не знаю, где их раздобыть. Трофим оторопело застыл. — Прости меня, Троша, — вяло шепнул граф. — Я поклялся, что обо всем позабочусь, что защищу тебя от любой беды, а сам без гроша за пазухой, привез тебя в чужой мир, в полную неизвестность... — У тебя же во всем этом доме нет ничего, кроме денег, — пораженно вымолвил Трофим. — Это фамильные ценности, это принадлежит не мне, — Афанасий качнул головой. — Мои деньги в банке. Я был там сегодня. Получить наследство без разрешения Гордея невозможно. Я просил, умолял. Все без толку. Я не знаю, что делать. — А взятку ты давал? — Что?.. — Афанасий недоуменно свел брови, но вид Трофима был абсолютно серьезным. — Взятку, — повторил юноша. — Без нее ничего не добьешься. В деревне как: хочешь, чтоб тебе первому избу подлатали, сразу тащишь молоко и мясо. Ты что, с небес свалился? Афанасий смотрел на Трофима в полнейшей растерянности. — У тебя наверху целая комната с бриллиантами. Отнеси хоть один из них в банк, никто и не заметит пропажи, — быстрым шепотом предложил юноша. — Это фамильные... — Возьми что-нибудь другое, — Трофим съехал со стула и встал подле графа на колени. — Одна неудача еще не беда. Хочешь, я тебе помогу? Скажи только, как. — Не нужно, — в голосе Лаврова вдруг пробилась надежда. — Я все устрою. И завтра же встречусь с другом, который раздобудет для тебя документы. — Вот видишь, — улыбнулся юноша, ободряюще гладя его по голове. — Нет худа без добра. В прежние времена посещение банка представлялось Афанасию незамысловатым мероприятием. Испросил финансы — и готово. На деле же его первый визит в банк оказался иным. Чиновник Мещанинов, давний знакомец их семьи, был сбит с толку неожиданным появлением младшего из братьев Лавровых, однако встреча началась по-приятельски: как поживет Гордей Александрович, что хозяйство, каково нынче в Европе — но Афанасий постарался скорее завершить обычный светский ритуал. Задав вопрос относительно своих средств, он получил отказ в снисходительном родительском тоне и тотчас пришел в негодование, внешне, впрочем, никак не выразившееся. Уйти ни с чем Лавров не мог, а потому прибег к совершенно позорным мольбам. Отчего он не продумал свои действия в случае упрямства Мещанинова, Афанасий не знал. Продолжительные просьбы ни к чему не привели. Как ни божился Лавров, что на кону вопрос жизни и смерти, Мещанинов оставался непреклонен, а вскоре обнаружилось и его быстро прогрессирующее раздражение. — Любезнейший Афанасий Александрович, — в сотый раз твердил поверенный, тыча пальцем в одну из многочисленных бумаг, в нетерпении вытащенных из шкафа и разваленных перед Лавровым на столе. — Вы подтверждаете-с, что это ваша подпись? Вот здесь, внизу-с? — Да, это моя подпись, — в сотый раз отвечал Афанасий. — А теперь прочтите-с, что гласит заголовок. Сие есть доверенность на имя вашего брата, Гордея Александровича Лаврова, которому вы передали полное распоряжение вашим капиталом-с. Увы, любезнейший друг, супротив закона-с я вам ничего предложить не могу. С каждым словом Афанасий все более сознавал глубину пропасти, в которую летел их с Трофимом побег. — Но что если, — в отчаянии начинал Лавров, — что если я не отдавал себе полного отчета, подписывая этот документ? И не понимал последствий? Это было чистейшей правдой, потому как Афанасий никогда не имел желания вдаваться в материальные вопросы и, получив по почте документы от Гордея по смерти отца, подписал их не читая, не задумываясь и во всем доверившись брату. — Вы можете обратиться в суд-с, — Мещанинов пожимал плечами. — Заявить, что брат действовал в корыстных целях-с или вынуждал вас силою-с... — Да боже упаси, я не стану судиться с Гордеем, что за вздор! — В таком случае-с я вам решительно не могу помочь, любезнейший, — устало довершил Мещанинов. — Но... — Счастлив был вас повидать-с, Ваше сиятельство. Таким униженным Афанасий давно себя не чувствовал. Чтобы какой-то чиновник выставил его из кабинета, будто мальчишку! К вечеру негодование сменилось растерянностью, печалью, а после и безысходностью, и до глубокой ночи граф бродил вдоль Невы, стыдясь возвращаться домой. Как он посмотрит Трофиму в глаза? Как скажет ему о своем нищенстве? Разве станет Троша после такого его уважать? Наконец придя в третьем часу в дом на Мойке, Афанасий, к своему удивлению, обнаружил юношу на кушетке. Он спал в неудобной позе, скорчившись под холодной шелковой накидкой, которая почти съехала на пол. Тонкая струйка лунного света протекала сквозь не зашторенное окно и грозилась вот-вот достать неказистое ложе. От вида Трофима сердце в Афанасии сжалось. Милый мальчик, он даже не осмелился лечь в постель. Лавров тихо приблизился к кушетке, поднял накидку и осторожно опустил ее на Трошины плечи. Он ведь совсем не знает жизни вне деревни. Большой город для него — это Павловск. Он никогда не пользовался деньгами и не сознает даже примерной им цены. Подумав об этом в ночной темноте, Афанасий отчаянно захотел добиться для Трофима безбедности. Ради него он сможет и молить, и заискивать, и лебезить, и отдавать гнусным чиновникам фамильные бриллианты Лавровых в качестве взятки. На будущий день Афанасий вышел в город с решительным и даже боевым настроем, укрепленным нервной бессонницей. Мещанинов заседал в своем кабинете и принял Лаврова впереди длинной очереди посетителей, хотя и без вчерашнего энтузиазма. — Уважаемый Илья Павлович, — с порога начал Афанасий, вобрав в голос всю накипевшую злость. — Я все же думаю, мы с вами давеча не договорили по поводу моего дела. — Милостивый государь! — заулыбался Мещанинов. — Я весь к вашим услугам-с. Непременно. Обо всем потолкуем. Только видите ли-с, у меня сейчас начнется законное время перерыва, обед, так сказать-с. Полагаю, мы с вами можем побеседовать после-с. А впрочем, приходите завтра-с. Так вам вернее будет и удобнее-с. Чиновник взял было Афанасия за локоть, чтобы сопроводить на выход, но в этот момент что-то будто лопнуло у Лаврова в груди, и он, сам себе поразившись, выговорил следующее: — Вы, сударь, осознаете, с кем имеете дело? Я граф Афанасий Александрович Лавров. Мой отец поставил вас на это место, вытащив из последней грязи. Какое право вы имеете указывать, как мне поступать? Кто вы такой? Вы хотите, чтобы я поднялся на этаж выше к вашим начальникам? Полагаете, это для меня затруднительно? Отнюдь. Если вы собираетесь доработать сегодняшний день, сядьте на место и извольте со мной побеседовать. Речь эта кардинально расходилась с первоначальным замыслом Афанасия, но на удивление возымела эффект: Мещанинов побледнел и попятился к столу, за который присел с покорнейшим видом. К тому времени Лавров, выпустив пар, уже смутился своего порыва и вдруг вспомнил о том, что подобными средствами своего всегда добивается Дмитрий Бестужев. — Я не отниму у вас много времени, — миролюбивым тоном произнес Афанасий, присаживаясь против Мещанинова. — Мне действительно нужны мои деньги. Это категорически важно. Разумеется, я понимаю в банковском деле куда меньше вашего, но, тем не менее, убежден, что должны существовать некие способы, — он понизил голос, — как нам с вами уладить этот вопрос. По окончании фразы Афанасий почувствовал себя прескверно, будто зачерпнул языком болотной жижи, но, вопреки его ожиданиям, Мещанинов не оскорбился, не рассердился и даже не стушевался. Напротив, чиновник расслабил позу и даже выдохнул с большим облегчением. — Любезный Афанасий Александрович-с, — радушная улыбка в мгновение ока вернулась на уста Мещанинова, — я от всей души желаю вам добра-с и хочу помочь во что бы то ни стало-с. Положение ваше неприятное, соглашусь, и, входя в него, я из большого уважения к вам-с и вашему батюшке-с готов предпринять некие меры... — Какие же? Не томите! — задохнувшись, потребовал Афанасий. Мещанинов удовлетворенно потянулся в кресле, а затем навалился на стол с видом, из которого Лавров без труда заключил, что надлежащие меры были обдуманы чиновником задолго до нынешнего разговора. — Вы, мой друг, имеете два счета. Один наследственный-с, а другой доходный, куда поступают средства-с от ваших имений, коих у вас, кажется, три, если мне не изменяет память-с: на юге два и под Москвой. Доход ваш регулярно возрастает от процентов. Но сумма наследственного счета-с неизменна, и Гордей Александрович проверяет его процент только раз в шесть-семь месяцев-с. Я думаю, — Мещанинов сошел до шепота и наклонился через стол к Афанасию, который так же подался вперед, — мы можем тихонечко изъять часть вашего наследства-с, которую я не спеша и аккуратно восполню из доходного счета-с, так, чтобы Гордей Александрович ничего не заподозрил-с. — И мне кажется, вы предлагаете это не как добрый самаритянин, — так же таинственно сказал Афанасий, стараясь ничем не выдать того, что с трудом поспел за планом Мещанинова. — Мероприятие наше весьма опасно, — кивнул чиновник, — и я, как вы понимаете, рискую головой. — Чего вы хотите? Мещанинов несколько задумался, хотя Афанасий видел, что и это уже было решено заранее. — Предположим, пятнадцать процентов. — От моего наследства? Чиновник не удержался от улыбки. — От той суммы, которую вы намереваетесь получить-с. — Хорошо, — кивнул Афанасий. — Приходите через три дня, Ваше сиятельство-с, все будет готово, — Мещанинов расплылся в чарующей улыбке и протянул Афанасию руку, которую тот пожал, едва сдержавшись, чтобы не броситься к корыстному поверенному со счастливыми объятиями. Покинув банк, Афанасий углубился в лабиринт улочек, примыкавших к Литейному проспекту. Чувство ликования и вместе с тем смертельная усталость переполняли графа. Бессонная ночь вкупе с переживаниями сделали свое дело, и в конечном итоге Афанасий устало опустился на скамейку в глубине незнакомого маленького сквера, намереваясь переждать в тени кленов волновавшие сердце впечатления. Однако, собираясь с мыслями, Афанасий и сам не заметил, как медленно прилег на лавочку, закрыл лицо шляпой, а после провалился в сон. Очнулся граф, когда солнце уже катилось к закату. Скорее выхватив из кармана жилета часы, он с ужасом понял, что опаздывает и, если только не хочет опозориться в очередной раз, должен поторопиться. Вторая встреча должна была состояться на Кадетской линии в самом что ни на есть обыкновенном трактире, нищем и полуподвальном, который Афанасий однажды посетил в компании приятеля юности по фамилии Копейкин. Не желая случайно быть узнанным, Лавров намеренно избрал для встречи заведение низкого класса и теперь надеялся, что спустя пять лет трактир по-прежнему существует, а также что Копейкин явится в назначенный час. Несмотря на пятилетнее отсутствие в России, Афанасий серьезно опасался встречи с кем-нибудь из многочисленных знакомцев Гордея или Дмитрия. Копейкин в этом отношении был едва ли не единственным, на кого Афанасий мог положиться и к кому отважился обратиться по приезде в Петербург. Товарищ Лаврова, а если уточнить, Бестужева, Копейкин был выходцем из небогатой семьи, но уже в отрочестве обнаружил природную способность из всего извлекать для себя выгоду, так что к девятнадцати годам обзавелся доходом с собственного маленького дела, о котором Афанасий так и не удосужился разузнать. В европейские годы Лавров поддерживал с приятелем переписку, но довольно редкую, поскольку Копейкин был вечно занят многочисленными мероприятиями и с трудом находил время для письма. Вскрывая раз в полгода надписанные им дорогие конверты, Афанасий заранее знал, что послание начнется такими словами: «Здравствуй, дорогой другъ! Извини за долгую задержку. Дѣла». Вот и вчера, придя в новый роскошный особняк Копейкина на Фонтанке, Афанасий не застал хозяина и был принужден оставить у дворецкого записку, в которой содержалась настоятельная просьба явиться в памятное для обоих друзей заведение. Трактир на Кадетской еще существовал, однако за прошедшие лета скатился до совершеннейшего убожества, так что Афанасий едва удержался, чтобы брезгливо не приложить к лицу носовой платок. Он осторожно пробрался меж липких столов и примостился в самом углу и темноте, стараясь не обращать внимания на пьяный гул, взрывы мужского хохота, запах пота и кислой капусты, а также с десяток обращенных к заплутавшему «сиятельству» взглядов. К счастью, Афанасию не пришлось чересчур долго претерпевать постыдный антураж в одиночестве, и уже через четверть часа к его столу приблизился Михаил Копейкин, все такой же жизнерадостный и подвижный, как и пять тому лет, и имевший на юной не по годам физиономии широкую улыбку уверенного в себе дельца. Афанасий уже начал подниматься, чтобы поприветствовать его, но Копейкин остановил друга легким жестом, с размаху плюхнулся напротив, взмахнув полами сюртука, и тотчас развернул перед собою маленькую записку. — Любезный Михаил Иванович! — торжественно прочел Копейкин. — Боюсь, моя просьба будет вам неожиданной, но это вопрос жизни и смерти. Приезжайте завтра в наш трактир на Кадетской к восьми часам. Вы моя единственная надежда, А. Лавров, — он обронил записку на стол и насмешливо поглядел на Афанасия. — Если ты хотел сделать возвращение из Европы эффектным, у тебя получилось. — Не смейся, Миша, дело и впрямь серьезное, — отчего-то смутившись, ответил Афанасий. — Я тебя очень рад видеть, к слову. — Человек! — громко крикнул Копейкин, подняв руку. Половой подскочил в мгновение ока и тут же начал рассыпаться в поклонах перед состоятельными гостями. — Что закажем? — бросил Афанасию Копейкин. — Пару чая, будьте любезны, — сказал Лавров. — Лучше пару пива, — с быстрой улыбкой поправил Михаил. — И трубку принеси, голубчик. И поживее. — Лучше две трубки, — тихо добавил Афанасий, так что, когда половой, так и согнутый пополам, убежал, Копейкин повернулся с недоумением: — Давно наш ангелок принялся курить? — Давно, — еще больше тушуясь, отозвался Лавров. Чрезмерная напористость была единственной чертой, которая не нравилась ему в Копейкине. — Давно ты в городе? Как сам, как Гордей? Был в усадьбе? — Михаил снял и бросил на стол перчатки, сложил шляпу на подоконник бывшего над столом окна и нетерпеливо забарабанил пальцами по столешнице. Афанасий наскоро пересказал ему дела в Вершах, удивительным образом избегнув всей летней истории. — Что Анна Никитична? — как бы между прочим поинтересовался Копейкин, отвернув голову к окну. — Все хорошо. И Дмитрий также. Он сделал предложение, но она отказала. Копейкин не удержался от презрительного смешка. — Надо же, а я думал, до конца жизни за просто так ее позорить будет. — Извини, Миша, мне не стоило упоминать, — сконфуженно пробормотал Афанасий. Сколько он себя помнил, Копейкин всегда был влюблен в Аннушку, а Дмитрия втайне считал первейшим своим соперником. После того как половой притащил пиво и трубки, Копейкин, закурив, несколько успокоился — по крайней мере утихомирил стремительный ритм пальцев — и со вздохом посмотрел на Афанасия. — Так о чем ты хотел побеседовать? — Да я собственно... — Лавров помедлил, собираясь с мыслями, и затем понизил голос: — У меня есть к тебе одна просьба. — Какая? — Копейкин выдохнул дым в потолок. — Денег в долг? — Не совсем. Это касается твоих связей. — У меня много связей, милый. Ближе к делу. Афанасий схватился было за трубку, чтобы выиграть несколько времени, но смятение его ничуть не пропало. — Это насчет документов, — наконец сказал граф. — Ты еще занимаешься такими вещами? — Я никогда такими вещами не занимался. — Я имею в виду, — тут же поправился Афанасий, — ты знаешь господина, который знает господина, который... — Я понял, да, — прервал Копейкин, мгновенно переменив бывший приветливый тон на деловой. — О чем речь? — Пачпорт для выезда за границу. Копейкин кивнул и невозмутимо вынул из кармана сюртука записную книжку и карандаш. Затем хлебнул пива, проверил кончик карандаша и изготовился писать. — Кому помогаешь? Каторжник? Беглая крестьянка? — Беглый, — тихо ответил Афанасий. — Можем записать его твоим крепостным и дело с концом. Крестьянам не нужны пачпорта. Идут как имущество. — Я не хочу, чтобы он шел как имущество, — неожиданно резко сказал Афанасий, отчего Копейкин прервал намерение затянуться трубкой и удивленно посмотрел на приятеля. — Чего горячишься? Я тебе самый простой вариант предложил, бесплатный. На нет и суда нет. Пыхнув трубкой, Копейкин склонился над записной книжкой. — Имя? — Трофим. Михаил начал было писать, но тут же остановился и буркнул: — Ну? А дальше? Отчество, фамилия? Лавров замешкался, и Копейкин устало простонал: — Ну только не говори, что мне самому придется выдумывать. — Нет-нет, сейчас... — Афанасий принялся соображать, всей душою надеясь, что Троша его не четвертует. Но разве можно вписать в документы кого-то роднее, чем названый отец? — Трофим Федорович, — сказал Афанасий. — Фамилия? — Лавров. Копейкин закачал головой. — Это не лучшая затея. — Лавров, — с нажимом повторил Афанасий, получив еще один удивленный взгляд со стороны приятеля. — Возраст? — смиренно спросил Михаил. — Семнадцать лет, — понизив в смущении голос, ответил Афанасий. Но Копейкин только кивнул и прилежно записал карандашом: «Двадцать один», после чего так же спокойно спросил: — Род занятий? Здесь Афанасию вновь пришлось призадуматься, и под выжидательным взором, наполнявшимся все большей подозрительностью и любопытством, граф наконец выдавил: — Художник. — Он кисть-то хоть видал, твой художник? — с усмешкой спросил Копейкин, тем не менее записав информацию и потребовав после нее сведения о месте рождения, которые Афанасий от растерянности совсем не мог с ходу сообразить. — Какой он национальности? — решился помочь Копейкин. — Русский? Татарин? Может, еврей? — Цыган, — едва слышно отозвался Афанасий. От такого Михаил даже отставил в сторону пиво и воззрился на приятеля с уже нескрываемым смехом. — Серьезно? Слушай, а можно я сам ему передам этот пачпорт? Очень уж хочется посмотреть на твоего протеже. — Прекрати язвить, Миша. Запиши, что он из Самары, из вольных крестьян, воспитывался в доме моей троюродной тетки, Тамары Семеновны Лавровой. — Она существует, эта тетка? — Умерла два тому года. Копейкин повел плечами и быстро занес информацию в записную книжку. — Семейное положение, полагаю, холост, — подытожил Михаил и хотел уже вернуть книжку в карман сюртука, как вдруг заметил, что друг его смотрит куда-то в сторону. Мимолетно скользнув взглядом по серебряному кольцу с сапфиром на правом безымянном пальце Лаврова, Копейкин с восхищенным присвистом откинулся на спинку стула. — Ты, Афанасий, феноменален! Ну а впрочем, не сердись. Я ведь всегда про тебя это знал, ну, что ты не по женской части. Я не осуждаю. Кого другого бы принялся отчитывать, но тебя же бесполезно, — Копейкин сложил руки на груди. — У тебя деньги-то есть на медовый месяц? — Есть. — А куда отправитесь? — усмехнулся Копейкин. — Придумал! В Венецию. — Да прекрати, Миша! Я к тебе за помощью ведь пришел! — Афанасий вскочил со стула, чтобы броситься прочь из трактира и перейти к несуществующему плану номер два, но Копейкин поднялся следом и примирительно его удержал. — Ну прости-прости, знаешь же меня. Сделаю документы твоему Трофиму Федоровичу, комар носа не подточит. Через две недели, хорошо? — Две недели? — ахнул Лавров. — Мне это долго, мне надо... завтра. Копейкин вытаращил глаза. — Через три дня, — пискнул Афанасий. — Можно? — Можно, но это, мой милый, будет с большой надбавкой за срочность. — Я готов. — Конечно, готов, любовь дело такое, — Копейкин лукаво улыбнулся и обнял Афанасия за плечи. — Через три дня приходи ко мне домой часиков так в семь пополудни. С собой имей наличность. Побольше. Ну, на всякий случай. А теперь к черту дела, давай-ка лучше пройдемся. Сто лет не бывал на Васильевском и тебя столько же лет не видал. И швырнув на стол разноцветные кредитные билеты, Копейкин потянул друга на улицу. Домой Афанасий вновь вернулся только в третьем часу ночи, окрыленный успехом обоих затеянных мероприятий и совершенно, вдребезги пьяный. В руках у него был большой сверток шоколадных конфет, купленных где-то на Невском аккурат в минуту закрытия кондитерской. Трофим сидел в библиотеке с очередной книжкой, но при виде Афанасия мгновенно поднялся навстречу. — Милый мой, — счастливо выдохнул Лавров и хотел было передать Трофиму конфеты, но обо что-то запнулся и сам полетел ему на руки. — Все хорошо. Все хорошо... — Я вижу, — буркнул Трофим и, выдрав у Афанасия сверток, потащил графа в спальню. — Я все уладил. Все. И деньги, и пачпорт. У нас все будет. Через три дня мы уедем, — залепетал Лавров. — Ты такой красивый. Я говорил тебе, какой ты красивый? — Угу, — Трофим пихнул ногою дверь и, заведя Афанасия в спальню, поволок его к кровати. — Ты что, один пил? — С Копейкиным. Он мой друг. Друг и не более. И не как Бестужев. Он любит Аннушку. А она его не любит. То есть любит. Как друга. Ох, все слишком запутанно, — Афанасий прилег на подушку, в измождении прикрывши рукою глаза. Трофим стянул с него ботинки, закинул его ноги на кровать, потом прошел вдоль окон и с силою задернул сторы. — Я люблю тебя, Троша, — пробормотал Афанасий, переворачиваясь на бок. — Пусть они все хоть захлебнутся со смеху. Ты меня заставляешь бороться, а значит, жить. Трофим вернулся к двери и молча поднял валявшуюся на полу шляпу.