Цыганенок

Мне захотелось дышать русским воздухом, ходить по русской земле. «Что я здесь делаю, зачем таскаюсь в чужой стороне, между чужими?» — воскликнул я, и мертвенная тяжесть, которую я ощущал на сердце, разрешилась внезапно в горькое и жгучее волнение И.С. Тургенев «Ася» *песня к главе: Мария Чайковская — Благодарю

Весь сентябрь скитались беглецы по Европе. Так и не ответив на письмо Гордея, они покинули Петербург, едва Афанасий получил от Мещанинова деньги, а от Копейкина Трошин пачпорт. Юноша не выпускал заветный документ из рук до самой границы, иногда вдруг ни с того ни с сего перекатывая на языке: «Трофим Лавров. Трофим Федорович. Чудно». Чудным для возлюбленного Афанасия было все. И воксалы, и длинные переезды, и пейзажи за окном, что вместо привычных буйных лесов являли взору миловидные луга и кукольные домики. Трофим чувствовал себя неуютно на городских улицах, в гостиничных номерах, за столиками в ресторанах, и, хотя никогда не позволял себе жаловаться, Афанасий угадывал в его чрезмерной покладистости грустную неприкаянность. Трофим повсюду безропотно следовал за Лавровым и прилежно исполнял все, что просилось, и это было до того чуждым неугомонному, своенравному и запальчивому Цыганенку, что Афанасий не находил себе от тревоги места и пытался утешиться тем, что все вернется на круги своя, когда Троша освоится в новой среде. Для первейшего знакомства с Европой Афанасий избрал саксонский Дрезден. Сам он был в этом городе лишь однажды, и то в глубоком детстве, и потому почти на ощупь выстраивал маршруты по давно забытым улицам. Трофиму Дрезден сразу опротивел, однако юноша с крестьянским смирением утверждал, что рад любому городу: большому или маленькому, людному или пустынному, в Пруссии или Англии — все лучше, чем Верши. Да и как может он принимать решения, прибавлял Трофим, если только в прошлом году выяснил, что Европа состоит из разных стран. Афанасий не знал, что и думать. В конечном итоге, уже через несколько дней устав от дрезденского однообразия и Трошиного безразличия, он велел собирать вещи для переезда в Берлин, но и в прусской столице Трофиму, внешне сохранявшему спокойствие, было мучительно тесно. Привыкнув к жизни на просторах полей, ограниченных лишь размазанным по горизонту лесом, юноша беспрестанно натыкался взглядом на бюргерские дома, будто на препятствия, и чувствовал себя загнанным в денник конем. Он не мог свободно вздохнуть даже на Парижской площади, куда Афанасий привел его смотреть Бранденбургские ворота. — Их еще зовут Воротами мира, — для чего-то прибавил Лавров. Трофим озирался по сторонам и, уделив знаменитой достопримечательности столько же времени, сколько и видам улиц, ответил только: «Очень красиво». В Берлине путники пробыли с неделю, прежде чем во время вечерней прогулки в парке неподалеку от гостиницы Трофим как бы между прочим обронил, что город ему не нравится. — Хочешь, съездим в Кельн? — тут же нашелся Афанасий. — Кельнский собор — самое красивое сооружение во всей Пруссии. Его начали строить в тринадцатом веке, ты только вдумайся! Его высота и монументальность поражают взгляд, и... — Я не хочу, — угрюмо перебил Трофим, вынимая из кармана жилета портсигар. Несколько неуклюже расправив полы сюртука, юноша опустился на скамейку и закурил, по привычке зажав пахитосу меж большим и указательным пальцами. Афанасий едва совладал с паникой. Благополучие Трофима имело для него первостепенную важность, и он не мог видеть его таким подавленным. Лавров присел подле юноши на скамейку и, легонько тронув кончиками пальцев его ладонь, выговорил то, что непременно должно было развеять нависшую над их путешествием печаль: — Мы с тобою поедем в Париж. Окна их парижского номера выходили на Елисейские поля, потому причудливое слово «Шанз-Элизе» стало первым, что Трофим выучился говорить по-французски. Он искренне радовался тому, как непривычные сочетания звуков перекатываются во рту наподобие сладкой конфетки, а его улыбчивые попытки произнести «жемапель» радовали, в свою очередь, Афанасия. Казалось, немецкая хандра миновала, и Троша согласился понемногу привыкать к новой жизни. Париж, каким увидели его русские скитальцы, все еще приходил в себя после революции 1848 года. И хотя баррикады разобрали, избегнуть повсеместного градостроительства, проводимого под руководством барона Османа, было невозможно. Город менялся. Проспекты становились шире, бульвары — прямее. Париж расчертили линиями, раскрасили зеленью уютных скверов и парков, вытянули кверху новыми зданиями. Еще со студенческих времен Афанасий сравнивал Париж с женщиной, которая утратила естественную красоту молодости и с помощью румян превратилась в собственный улучшенный портрет. Для Трофима все обстояло иначе, и, если Берлин нагнетал на него мрачность, в Париже дышалось легко. На первых порах беглецы упивались неторопливой беспечностью, так свойственной богатым путешествующим иностранцам. Афанасий показал своему спутнику главную местную достопримечательность, Собор Парижской Богоматери, и оттого, как долго и завороженно Трофим разглядывал готические острия, Лавров пожалел, что не настоял на Кельне. Продолжительные вечерние прогулки стали их главным развлечением. Мучимый бессонницей, Афанасий часто засыпал лишь под утро, когда Трофим уже поднимался по деревенской привычке. Большую часть дня юноша был вынужден занимать себя сам, и нетрудно представить, с каким нетерпением он бросался вечером к Лаврову, чтобы вытащить его на улицу, где бесконечный праздник играл огнями сотен фонарей и пел мелодией неутомимых скрипок. Они гуляли по центру и Большим бульварам. С Нового моста через Сену Трофим внимательно и даже придирчиво разглядывал реку и качавшиеся на воде суденышки. По брусчатке мостовых стучали копыта лошадей. Кричали чайки. Афанасий думал о том, что делать, когда уляжется первое Трошино впечатление. Оставаться в Париже или искать новый город? Вернется ли утихшая хандра? Помедлив на мосту Искусств, они смотрели на оставленный Сите и Нотр-Дам де Пари, а после переводили взгляды к Лувру и неизбежно шли к нему — только чтобы рассмотреть вблизи, уверял Афанасий, а сам тем временем уже вспоминал, какие знаменитые картины там хранятся. Несмотря на то что Трофим изображал стремление к знаниям и никогда не прерывал графа в его утомительных рассказах о европейской истории и культуре, Лавров понимал, что Троше это не слишком интересно. Однажды они шли по Елисейским полям и раззадоривали аппетит, обсуждая манящий запах булочек из ближайшей кофейни, как вдруг глаза неугомонного учителя остановились на возникшей вдалеке Триумфальной арке. Уже по привычке Афанасий принялся объяснять, что построили ее для Наполеона в начале века и проч. Он шел с целую минуту, когда, обернувшись к Трофиму, увидал, что Трофима нет. Юноша остался на том самом месте, где зашел разговор о Триумфальной арке, и Лавров вернулся с гнетущим чувством, обругав себя за чрезмерную дотошность и поклявшись впредь не говорить ни единого факта, если его о том не попросят. Трофим стоял в группе людей, которые слушали незатейливые мелодии шарманщика. Картины в Лувре не удостоились и сотой доли подобного внимания. Афанасий тотчас ощутил мимолетный желчный укол: иного и не следует ждать от простого крестьянина. В эту минуту Трофим обернулся к Лаврову с таким видом, словно и не заметил его недолгого отсутствия, а после тихо произнес: — Нужно дать ему денег. Люди смеются. Так не должно быть. Конечно, Лавров дал шарманщику денег. А после купил мороженого, самого обыкновенного, которое, однако, даровало Трофиму счастье до конца дня. И постепенно Афанасий начал примечать, как подолгу Троша смотрит на заводные часы в витринах магазинов, на бродячих танцоров, на фонарщиков за работой, на маленьких собачек в руках их чопорных хозяек, на проезжающие кареты, на фрукты в лавках, на споры мальчишек из-за найденного медного гроша. Ему было интересно не искусство, не архитектура, а простые будничные сцены, для Афанасия привычные и скучные. И то, как Троша не мог и дня прожить без сладостей, и то, как радовался он уличным фокусникам, и то, как делал себе из петрушки усики, выпятив верхнюю губу, а потом давился смехом и пристыженно смотрел на Афанасия из-под полей маленькой круглой шляпы, — все сводилось к одному: они приехали не в Париж, но в детство, которого юноша был лишен. Трофим не был готов к такому шквалу фактов о Европе, какой обрушил на него Лавров, но и оставаться невеждой он не хотел. По вечерам юноша по-прежнему садился читать, упражнялся в письме или даже принимался за грамматику, а однажды, уже в постели, ни с того ни с сего спросил: — И что там на площади Согласия? Обелиск из Египта? Египет — это французская колония? Или английская? А у России есть колонии? Расскажи снова. На исходе второй недели Афанасий понял, что Трофим почерпнул в Париже все впечатления, какие мог, и далее его восторг пойдет на убыль. Нужно было уезжать. Лавров предложил остаться во Франции, найти спокойный городок, обжиться в нем и иногда выбираться в Париж для прогулок. Трофим согласился, но в последнюю ночь, уже засыпая, вдруг произнес с неподдельной надеждой: — Ты обещал показать мне Венецию. Афанасию ничего не оставалось, кроме как покориться, однако венецианские дни не заладились у путников с самого начала. Едва переступив порог нанятых в центре города комнат, Лавров услышал недовольное бурчание: — Ты что, на всех языках мира говоришь? Поначалу Афанасий не понял, в чем дело, и только к вечеру осознал, что действительно пользовался в каждой стране местным языком: немецким, французским, а нынче­ — итальянским. Он также владел английским, хотя учил его скорыми темпами перед отъездом в Оксфорд. Засим познания графа в иностранных языках заканчивались, хотя для Трофима все обстояло так, что, заявись они к эскимосам, Афанасий бы и там не растерялся. Конечно, оброненная колкость задела Лаврова, но он постарался прогнать недовольство, памятуя о том, через что сейчас проходит Трофим. На сей раз историям о Дворце дожей и Мосте вздохов Афанасий предпочел молчание, изредка вставляя что-нибудь наподобие: «Здесь очень много голубей» или «Как красиво выглядит вода, если смотреть через эти две колонны». Но Трофиму не нравилась ни площадь, ни колонны, ни голуби, ни даже Гранд-Канал, по которому молодые люди отправились на традиционную прогулку в гондоле. Удивительно было думать, что Венеция, этот чарующий город, весь плывущий по водной глади, с его неповторимым флером романтики и любви, хоть кого-то мог оставить равнодушным. Трофима не волновали ни уникальные дома на сваях, ни широкие крытые мосты, ни причудливые палаццо — ничего. В один из венецианских вечеров Трофим сидел в гостиной у растворенного окна и задумчиво курил, привычно держа пахитосу меж большим и указательным пальцами. Афанасий же, одновременно расстроенный и обиженный, долгое время наблюдал за ним с противоположного конца комнаты. Наконец не выдержав, Лавров приблизился к юноше и опустился подле него на корточки. — Поговори со мной. — О чем? — сухо спросил Трофим, не отвернувшись от окна. — О том, что тебя гложет. — Меня ничего не гложет. — Я вижу иное, — Лавров чуть коснулся его руки. — Я не тот, от кого тебе нужно таиться. — Я хочу побыть один, — отрывисто сказал Трофим. — Если ты не возражаешь. Он поднялся на ноги и, приблизившись к окну, стал к Афанасию спиною, но граф не мог оставить его в таком совершенно невыясненном состоянии, а потому подошел ближе и мягко приобнял за плечи. — Я знаю, вдали от дома нелегко, — начал Лавров ласковым полутоном. — На тебя слишком многое обрушилось. Я понимаю. Это мой мир, ты в нем чужак. Мы можем вернуться во Францию. Тебе ведь нравилось в Париже. Скажи, что у тебя на сердце. Я найду место, где нам с тобою будет хорошо. Только скажи, Троша, не храни в себе. Мы больше не в Вершах. Тебе некого опасаться. Он осторожно сжал плечи юноши, весь охваченный его жаром, будто пламенем купальского костра, и припал губами к золотистому бархату его шеи. Трофим напрягся, но не отпрянул, и Афанасий скользнул выше, до мочки уха, которую с нежностью втянул в рот и легонько обласкал языком. — Перестань, — выдохнул Трофим. — Зачем? — Просто перестань. — Ты хочешь этого так же, как я. Но вместо ответа Трофим вдруг выдернулся из объятия и, широко шагнув от Афанасия вперед, холодно выговорил: — Ты обещал, что будешь ждать, сколько мне потребуется. — Я ждал целый месяц, — с неожиданным раздражением ответил Лавров. — Я безмолвно принял твое воздержание и старался быть деликатным. Но боже правый, разве можно носить траур по лошади?! В стремлении избегнуть сцены граф тотчас вышел на балкон и, остановившись, с шумом вдохнул предзакатную венецианскую влажность. Вытащив из кармана сюртука спички и портсигар, он нервно закурил, глядя на темные окна противоположного здания, фундамент которого, равно как и у их гостиницы, уходил куда-то вглубь посеревшей воды. Через минуту за спиной Лаврова послышались шаги. Трофим остановился рядом и оперся одной рукою о перила, в другой держа медленно тлевшую пахитосу. Рукава его рубашки были закатаны почти до локтей, и Афанасий невольно видел, как проступают под смуглой кожей предплечий вены и жилы. Вода внизу мерно покачивалась, ласково перекатываясь мелкой зыбью, и легкое журчание вплеталось в осенний ветер, спутываясь с запахом сырости и горечью табака. — Это не из-за лошади, — приглушенно сказал юноша. — Я не знал, что ты куришь. — Я давно курю, — бросил Афанасий, недовольный переменой темы. Трофим несколько повременил, рассматривая мутные воды канальца, а после кинул вниз огарок и произнес: — Ты так добр ко мне, что мне стыдно. Афанасий вопросительно изогнул бровь. — Я не заслуживаю ни Берлина, ни Парижа, ни этого, — Трофим небрежно махнул вдоль канала. — И мы оба о том знаем. Я недостоин тебя, твоих денег, всех ресторанов и Шанз-Элизе. Я безродный крестьянин, мое место на конюшне. Мы оба притворяемся, что все идет своим чередом, и оба знаем, что это притворство. — Что за глупости? — Лавров тревожно похолодел от того, каким спокойным был голос Трофима. — Ты стараешься... — юноша оборвался на полуслове. Взгляд его метался по балкону, ни на миг не останавливаясь на Афанасии. — Я ничем не заслужил прощения. Меня никто так, как ты, не любил, и я... — он тяжело выдохнул, запутавшись в словах и мыслях, и в итоге сказал только: — слишком много хорошего. Для такого, как я. — Слишком много хорошего?! — у Лаврова голова пошла кругом. — Мне совестно, — наконец выговорил юноша. — Оттого, что в Вершах натворил. Оттого, как врал тебе. Как таился. Как в глаза тебе смотрел и говорил, что не знаю князя. И как... — он вновь прервался. — Как был тебе неверен. — Троша... — выдохнул Афанасий и тут же, приблизившись, взял его за руки. — Ну что ты? Ведь я сразу сказал, что ни в чем тебя не виню. Ты видишь, я готов обо всем забыть и жить так, словно ничего у тебя с ним не было. Посмотри на меня, ну же. Милый мой, тебя это терзало весь месяц? Глупости. Да ведь ты и знать меня не знал, когда меж вами все случилось. Да, я чувствую неприязнь, когда думаю о тебе и нем, но то один инстинкт. Я все понимаю. — Я от него ехал, когда упал с лошади. — Я знаю. — Отчего ты ни разу не спросил, зачем я его видел? — Разве это важно? — Лавров повел плечами. — Вы говорили о прошлом, ссорились, какая нынче разница? Мы в тысячах верст от России. Здесь нет ни его, ни Вершей. Трофим с шумом набрал в грудь воздуха, собираясь выложить правду как на духу, но в последний миг глянул на Афанасия, осекся — и не смог. Черные глаза затопило стыдом и преданностью. Трофим слабо толкнулся вперед и упал головой на плечо Лаврову. — Отчего ты такой? — шепнул юноша. — Из какой мечты ты на меня свалился? Афанасий лишь улыбнулся, осторожно смыкая руки у Трофима за спиной. Вода по-прежнему катилась зыбкими трелями по каменным стенам, но солнце растворилось за домами, погрузив гостиницу в мягкие осенние сумерки. Ветер с шелестом развеял занавеси, когда Афанасий провел Трофима в гостиную и из нее в примыкавшую спальню, что выходила окнами к теневой стороне и уже погрузилась во мрак. Ладони невесомо проскользнули по ладоням, по плечам, по шее, пальцы перебежали по лицу, коснулись до улыбки, дрогнувшей на самых их кончиках быстрым поцелуем. Ткань соскользнула по ткани, опустившись в мягкость ковра. Жар развеялся, обратившись в тепло, что окутало широкую постель. Никогда прежде у Трофима не было такой осторожной близости. Страсть, что разгоралась в нем, воспламеняя его любовников, вдруг оказалась ненужной. Мелодия воды вливалась в тихое дыхание, в шелест простыней, в диалог коротких поцелуев. Взгляды соединились, пальцы переплелись в замок, грудь дышала над грудью, и тела двигались с безошибочной плавностью. Афанасий накрыл Трофима собою, и вместе, в слитном движении, они растворились в теплых блаженных волнах. Позже, спокойные и разомлевшие, они завернулись в одеяло и тихо посмеивались над застигнувшей их телячестью, как с притворным недовольством звал их нежности Трофим. — Это все город, — сказал Афанасий. — Здесь нельзя иначе. — Ты меня в бабу превратишь, — пробурчал Трофим. — И без того разнежил. — Люблю, вот и разнежил. А ты и не противишься. — Люблю, вот и не противлюсь. Афанасий улыбнулся, вызвав ответную искру в черных глазах. — Хочешь назад во Францию? — спросил граф. — Я хочу ближе к России, — признался Трофим. — Хочу в страну, где много русских. — В Европе есть такая страна, — тут же нашелся Афанасий. — В самом деле? — оживился Трофим. — Что за страна? — Швейцария. — Значит, решено, — твердо заявил юноша. — Мы едем в Швейцарию. И отчего-то в эту минуту Лавров уже со всей уверенностью знал, что новый переезд станет для них решающим.

* * *

Афанасий поерзал под одеялом и расслабленно наполнил грудь свежим воздухом, всем телом чувствуя приятную истому. Низ живота затопляло раскаленное золото, медленно плавясь от мягких скольжений проворного язычка. Афанасий отвернул голову набок и тихонько застонал в подушку, комкая в руке нагретую за ночь простынь. Сладкая мука продолжалась несколько чудовищно прекрасных минут, после чего вдруг прервалась, чтобы через мгновение Лавров почувствовал свое погружение в дурманящий жар, направляемое горячей ласковой ладонью. — Доброе утро, — промурлыкал в самое ухо надтреснутый голос, и все тот же бойкий язычок по-хозяйски обежал ушную раковину. Афанасий невольно толкнулся кверху, но сидевший на нем мучитель только усмехнулся и, заведя руки за спину, положил их Лаврову на бедра, так что больше граф не мог двигаться сам, весь подчиненный воле своего наездника. От горячих скольжений, бывших то мягкими и плавными, будто танец, то вдруг резкими и отрывистыми, как удары, Афанасий сходил с ума. Его заключали в глубокий плен и тотчас выпускали на волю, и так вновь и вновь, безо всякой передышки, так что в конце концов, не выдержав пытки, он обхватил Трофима за талию, крутанул под себя и бросил лопатками на постель, чтобы докончить начатое безо всякого снисхождения и грубо наказать торжествующего дьяволенка, который смотрел на него снизу озорными, разгоревшимися от страсти глазами. Так начался очередной день европейских путешественников, на сей раз в Базеле, где они ненадолго остановились, прежде чем отправиться в Женеву. — Ты будешь собирать вещи, или мне напомнить еще пару десятков раз? — улыбнулся Афанасий, лежа рядом с Трофимом на взбитом утренней любовью одеяле. — Или ты поедешь налегке? — А так можно? В самом деле? — шутливо обрадовался юноша, но Лавров вдруг переменил тему: — Я хочу задать вопрос, только боюсь, он тебе не понравится. Ты позволишь? — Если это опять о Пушкине или Наполеоне, нет, — пробурчал Трофим. — Боже упаси! — засмеялся Афанасий. — Я хотел узнать совсем другое. Как и высказать... В сущности... Был ли у тебя кто-то помимо меня и Дмитрия? Ты говорил, что были многие, но кому ты позволял... — С чего это ты вздумал такие вопросы задавать? — прервал Трофим. — С того, как ты меня порою будишь, — честно, но крайне конфузливо признался Лавров. — В тебе так много опыта, вот я и... Нет, все, забудь! Это чудовищно. — Кроме тебя и него, никого не было. Я же не девка подзаборная, каждому подставляться, — беззастенчиво ответил Трофим и вдруг расхохотался: — Да ты только посмотри на себя! Весь раскраснелся! Какой же ты у меня недотрога, Фоша! После новых ласк, ленивого катания по постели, игривых препирательств и уже по-настоящему строгих просьб Трофим все-таки уложил вещи в чемодан, вернее, беспорядочно скинул их внутрь и с усилием прищелкнул крышку. Затем он развалился в вольтеровском кресле, закинув ноги на подлокотник, и развлекал себя тем, что неотрывно следил за перемещениями Афанасия по комнатам, шутливо его подгоняя, так что в конечном итоге граф почти всерьез рассердился. На перроне базельского воксала было немноголюдно, и Афанасий даже успел порадоваться отсутствию привычных толчеи, гомона и неразберихи, как вдруг услышал сзади изумленный оклик: — Лавров?! На зов этот одновременно повернулись и Афанасий, и Трофим, хотя юноша скорее инстинктивно, потому как барской фамилией все еще пользовался с опаской. Господин, узнавший Афанасия со спины, приближался к ним с фантастической быстротой, и уже по одной его разудалой походке Трофим решил, что ничего хорошего из этой встречи ждать не стоит. На вид незнакомцу было что-то за тридцать лет. Он был крепко сбит и оттого казался полноватым. Брюнет, осанист, но лицом ни хорош, ни дурен, ибо всем, что привлекало внимание на этом лице, была лишь короткая темная бородка, выровненная педантичным цирюльником. Одет господин был с иголочки, но слишком уж франтовски: светлый сюртук в крупную клетку, яркий шейный платок, шляпа с шелковой окантовкой, мягкие перчатки. Дополняла наряд трость с массивным, украшенным драгоценными камнями набалдашником. Господин приблизился вплотную и с неподдельным восторгом провозгласил: — Mein Gott! Вот это встреча! Афанасий, мой друг! Я думал, что потерял тебя навсегда в этой твоей варварской Russland! Трофим был уверен, что господин бросится Афанасию на шею, настолько он казался счастливым, но незнакомец лишь протянул ладонь для пожатия, впрочем, довольно долгого. В манерах его присутствовала жеманность, а голос, наполненный резкими нерусскими звуками и чужестранными интонациями, оказался на удивление моложавым и бойким, хотя даже голосом своим господин словно красовался, так что натура его угадывалась в мгновение ока. Трофим вмиг ощетинился, устремив на вычурного немца враждебный грозовой взгляд. — Это... очень неожиданно, — растерялся Лавров. По всей видимости, для него случайная встреча оказалась не столь радостной, как для щегольского господина. — Откуда ты? И куда? — В Женеву, мой друг, куда же еще, — ответил немец. — Я пресыщен Европой. Хочу теперь писать den Genfersee. Пейзажи, пейзажи... Все разные и все совершенно одинаковые. Ну ты меня знаешь. Сегодня я гений, а завтра уже глупец! Но ты как здесь оказался? Ведь ты летом вернулся из Англии в Россию. — Я собственно... — Афанасий на мгновение замялся. — Я решил, что европейский образ жизни мне ближе и приятней. — А я всегда это знал, meine kleine Kamille, — немец игриво потряс указательным пальцем. — Ты и Россия? Quatsch! Я был готов принимать ставки, что ты не протянешь там дольше полугода. — Весьма обнадеживает, — хмыкнул Афанасий. — Ты не представишь мне своего юного спутника? — вдруг вопросил немец с показательной любезностью, из которой Трофим немедленно понял, что был замечен и взят во внимание еще в самую первую секунду. — Да, разумеется, — спохватился Афанасий. — Трофим Федорович Лавров, мой кузен. И барон... — Кузен? В самом деле? — немец изогнул бровь. — А я было думал, ты съездил на Восток и украл одного из принцев. Барон Леопольд Штерн, к вашим услугам. Трофим поглядел на него исподлобья, однако ничего не сказал и лишь молча пожал протянутую руку. — Крепкое пожатие, — в полтона оценил Штерн, пошевелив пальцами. — Что ж, весьма рад знакомству, Трофим Федорович. Всегда приятно видеть новые лица, особенно такие, как ваше. Тут Трофим устремил выразительный взгляд уже на Афанасия, однако граф лишь слегка махнул рукой и, пропустив Штерна вперед, быстро наклонился к юноше со словами: — Он всегда такой. Характер с причудами. — Он мне не нравится, — хмуро буркнул Трофим. — Первое впечатление обманчиво. Штерн мой добрый друг. Друг, и только, — быстро уточнил Афанасий. Каким-то удивительным образом, хотя и весьма закономерно, жеманный немец занял соседнее место в вагоне, объяснив это тем, что имел счастливую возможность обменять билет в самый последний момент. Усевшись против Трофима, немец рассмотрел его с наглейшим любопытством, а затем повернул голову к Афанасию и повел беседу на немецком: — Meine Liebe, es ist nicht so weise dem Geliebten dienen Namen zu geben. — Das ist mir egal. — Er ist herrlich. — Sprichst du bitte Russisch. — Ich bin neidisch, du Eifersüchtige, — Штерн вдруг улыбнулся. — Das ist so nett. Zusammen seht ihr wunderschön aus. — Danke. — Wer ist er? — Du kannst ihn selbst fragen. — Wirklich? И прежде чем Афанасий сообразил, что нельзя было так опрометчиво разрешать Штерну беседовать с Трофимом, немец уже повернулся к мрачному, будто шторм, юноше и самым ласковым тоном поинтересовался, где тот родился и как оказался с Афанасием в Европе. У Лаврова сердце ушло в пятки. Хотя он и пересказал Троше легенду, сочиненную для Копейкина и пачпорта, они еще не думали, что будут делать и говорить в обществе. — Моя мать крестьянка, отец цыган, и я никогда его не видел, — заговорил Трофим, и Афанасий тут же захотел выпрыгнуть в окно. — Но к счастью, тетушка Афанасия Александровича, Тамара Семеновна Лаврова, приютила меня, видя бедственное положение моей оставшейся безо всякой поддержки матери. Я был воспитан в господском доме, и, на мое величайшее счастье, минувшим летом господин Лавров навестил нас в Самаре. Узнав о его скором возвращении в Европу, я испросил у тетушки позволения отправиться с ним, и она, святой человек, дала мне свое благословение. Афанасий воззрился на Трофима так, словно юноша заговорил по-японски, а вовсе не на грамотном русском языке. — Я не знал, что у тебя в Самаре тетушка, — обратился к Афанасию Штерн. Граф повел плечами, втайне радуясь, что в таком случае Штерн не знает и о ее двухлетней кончине. — И чем же вы занимаетесь, господин Лавров? — Я художник, — и глазом не моргнув, соврал Трофим. Едва услышав это, Афанасий заледенел, уже зная, что сейчас последует. — Художник! Неужели?! — Штерн оживился в мгновение ока. — Вот так удача! Видите ли, я и сам художник. Пишу более десяти лет. Буду крайне рад пообщаться, так сказать, на темы искусства. — Может быть, позже, — мягко прервал Афанасий, не дав Трофиму и секунды для возможной растерянности. — Нас пока занимают житейские вопросы. Мы оба впервые едем в Женеву. — Разумеется. Можешь во всем на меня положиться, Kamille. Наверняка твоему кузену потребуется студия для работы, — ласково пропел Штерн, не спуская лукавого, все разгадавшего взгляда с Трофима и серебряного кольца, которое тот, как и Афанасий, теперь смело носил на безымянном пальце правой руки. Из всех городов, виденных путниками в течение месяца, Женева оказалась самой ветреной, сырой и промозглой. Октябрь ворвался на улицы серой моросью, запорошил каплями брусчатку, закружил вдоль каменных фасадов осенними листьями, овеял холодом фонари, и редкое солнце, вдруг развеяв ворох молочных туч, принималось плясать в голубой высоте, будто праздничный фейерверк. Словом, закрыв глаза, можно было уверовать, что это Петербург. Такой увидел Женеву Афанасий, в прибрежном ветре на главной набережной почувствовав дуновение Невы. Трофим же не замечал ни мостовых, ни фонарей, ни фасадов, и ветер был ему нипочем, и дождь: для него существовали только горы. Они были так маняще близко, что казалось, протяни руку, и вот уже под пальцами бархатистая зелень альпийских лугов и острая колкость заснеженной вершины Монблана. Горы были пейзажем, выписанным рукою волшебника на прозрачном холсте, и вместе с тем ничто не казалось здесь более настоящим, чем этот монолит. Впервые увидев Женевское озеро и окаймлявшие его Альпы, Трофим остановился прямо посреди набережной, затем медленно, будто во сне, приблизился к балюстраде и, замерев, устремил вдаль вдохновленный новым зрелищем взгляд. Воля ворвалась в него шквалистым ветром, свобода раздула грудь, как парус, вдохом, он закрыл глаза и стоял так, наполняясь чувством собственной бесконечности и сопричастности неоспоримой природе. Пятиэтажные дома, мосты, площади, скверы, памятники и даже только что выстроенная православная церковь — все это казалось неважным, «курьезным», как выразился бы Афанасий, в сравнении с красотой природы. О том он как-то, не сдержавшись, рассказал на прогулке Штерну, и художник искренне похвалил его способность проникнуться die Natur, или в его переводе «натурой», совершенно иной страны. По прибытии в Женеву Леопольд Штерн не покинул скитальцев и, как обещал, предоставил своему Kamille помощь и покровительство во всех начинаниях, коих, по правде говоря, у Афанасия было совсем немного — приличное жилье, и только. Сразу угадав, что Женева понравилась Троше, Лавров предпочел остановиться не в гостинице, как раньше, а на квартире, к тому же деньги, вырученные у Мещанинова, неизбежно подходили к концу, и, ни за что не желая признаваться в этом Трофиму, Афанасий надеялся как можно скорее найти стабильный и незаметный источник дохода, например, переводы или частное преподавательство. Квартира, нанятая по протекции Штерна, была небольшой, всего в три комнаты, но располагалась в городском центре. Большая часть ее окон выходила к озеру, что несказанно обрадовало Трофима и тут же склонило Афанасия к найму. Владелица квартиры, француженка преклонных лет, была очень мила и к тому же несведуща в расценках на жилом рынке, так что, очарованная штерновской болтовней, плату попросила умеренную. Она даже предоставила прислугу: юную девушку, тихонько лепетавшую на швейцарском французском и немного на швейцарском немецком, которого не понимал даже чистокровный немец Штерн. Афанасию более всего нравилась именно пугливость и скромность девушки, ведь он все еще помнил, как Трофим и Аглая ворковали, сматывая нитки в буфетной петербургского дома Лавровых. Штерн остановился неподалеку, наняв студию, в которой ему уже доводилось работать и которая прельщала его своей уединенностью и вместе с тем приближенностью к городскому центру, так что можно было беспрепятственно приглашать к себе друзей, таких, как kleine Kamille и его очаровательный protégée, то есть, разумеется, кузен. Впрочем, Трофим не проявлял большого желания навещать господина Леопольда, и Афанасий, со своей стороны, также предпочитал видеться с другом лишь на вечерних прогулках или в кофейнях, которые, по заверениям Штерна, ни в чем не уступали австрийским. В те первые дни Афанасий стыдливо попросил у друга адрес какого-нибудь женевского издательства, совершенно любого, но в ответ тотчас получил заказы на перевод и истовое желание Штерна и в дальнейшем быть всевозможно полезным. Эта «всевозможная полезность» проявилась в том, что немец принялся ненавязчиво платить за все их совместные обеды и ужины, а также иногда совершенно случайным образом забывал приличные суммы в карманах Афанасия и возвращение своих денег считал чуть не за оскорбление. Кроме того, он исполнил одну весьма деликатную просьбу, которая заключалась в написании карманного Трошиного портрета. Выслушав несмелую речь Афанасия в одном из кафе, где троица по обыкновению завтракала кофеем, художник безо всяких переспросов и лишних отлагательств набросал контур будущего портрета прямо в блокноте. Совершенно сбитый с толку и рассерженный на Лаврова, Трофим не успел даже опомниться, хотя дома выговорил графу за подлость, глупость и, конечно, телячесть и весь день ходил хмурый, так что вечером даже отказался читать и сидел, нахохлившись, в кресле с подаренной Штерном тетрадью для зарисовок, что-то резко и размашисто черкая в ней карандашом. Афанасий не мог воспринимать его обиду всерьез. Отправляясь спать, он поцеловал юношу в макушку со словами: «Доброй ночи, ежик», а будущим утром обнаружил рядом с постелью реалистичный карандашный рисунок настоящего лесного ежа с недовольной мордочкой. Как ни странно, прозвище прижилось и всякий раз, едва произнесенное, умягчало начинавшего сердиться Трофима. Маленький портрет, выполненный Штерном на основе одних только штрихов, оказался весьма недурным, как ни разглядывал его юноша в надежде обнаружить грубейшие изъяны. Афанасий был беззаветно рад и одновременно смущен своей радостью, а вот Трофим, напротив, насторожился оттого, что Штерн сумел так живо изобразить его лицо по памяти. — Мне пришла в голову совершенно шальная мысль, — передавая готовый портрет, сказал Штерн. — Я имел счастье работать со многими натурщиками, но такие типажи, как ваш, дорогой Трофим, мне прежде не встречались. Афанасий, милый, только посмотри на эту линию рук, на скулы, на пламя в глазах. Ну-ну, mein Flämmchen, как вы сразу в штыки! Обворожительно! — обратился он уже к Трофиму. — Я вам на ушки сыплю лепестками комплименты, простите мне мою шалость. Я лишь хочу сказать, что был бы счастлив писать не карманный ваш портрет, но серьезный, маслом на холсте. Ведь вы, насколько я помню, интересуетесь живописью. Я же интересуюсь неповторимыми образами. Kamille, mein Schatz, все это только с твоего позволения. Но ты, я вижу, согласен. И вы, мой юный друг, уже не так враждебны. Я познакомлю вас с работой художника. Увидите, она может быть куда интересней карандашных зарисовок. Ну, что вы скажете, meine Schwalben? И хотя Трофим казался зловеще недовольным, Афанасий рассудил, что, в сущности, такой портрет хорошо смотрелся бы в кабинете. Строго говоря, у каждого приличного господина должен быть портрет. Ведь и у него в Петербурге есть портрет, причем написанный в тех же, что у Троши, летах... — Ты уверен, что у него чистые намерения? — спросил уже вечером Трофим. — Безусловно. Штерн всех зовет ромашками, грибочками и ласточками. Не обращай на это внимания, — убежденно ответил Афанасий, заново взбивая подушки после горничной. — Я действительно думаю, что тебе полезно познакомиться со студией художника. Ты ведь хочешь писать картины. — Не хочу я писать картины, — буркнул Трофим. — Я рисую для себя. Все эти кисти, краски, озеро в тумане — я не такой утонченный. — Ты еще найдешь свой стиль. Не все пишут пейзажи. Думаю, тебе близок реализм. Но поживем-увидим. — Что тебя связывает со Штерном? Вопрос был закономерным, но Афанасий, признаться, с трудом мог на него ответить. Познакомились они в Голландии, где Лавров гостил в студенческие годы у пожилой баронессы, которая прониклась к нему чрезмерной симпатией и на прощанье даже подарила бриллиантовые запонки, — те самые, что он зачем-то надел в свой первый усадебный вечер, собираясь встретить Бестужева. В европейский период Штерн то появлялся, то исчезал из жизни Афанасия, неизменно принося с собою кипучую экстравагантность. С первейшей молодости барон тянулся к общению с русскими и много времени проводил в Петербурге, где выучился русскому языку. Он даже имел косвенное знакомство с Филиппом Сергеевичем Бестужевым, хотя сына его не знал и лишь разок видел, как тот пел в кафешантане в женском платье. «Был очарован, поймать не успел», — доложил он после Афанасию, но увидев, как друг побледнел, навсегда оставил этот разговор. — Я доверяю Штерну, — заверил Трофима Лавров. — Он преданный и надежный, если забыть про его конфетти. Нет, я с ним не спал, перестань на меня так смотреть. Он просто чувствует, что от него уходит молодость. Оттого ему страшно, и он хватается за былое веселье, как за соломинку. Получается нелепо, согласен, но имей к нему снисхождение, хорошо? — Хорошо, — обреченно вздохнул Трофим и, забравшись под одеяло, принялся смотреть на озерную рябь, что тихо лепетала за окном. Когда Афанасий потушил свечу на прикроватном столике, он негромко произнес в темноте: — Мы с тобою надолго останемся в Женеве. — Из-за озера? — Из-за того, что здесь ты наконец-то начал спать. И тут же, словно смутившись собственных слов, Трофим отвернулся и натянул одеяло до самого подбородка. Тот день, когда случилось происшествие, что повлекло за собою все дальнейшие необратимые последствия, прочно врезался Афанасию в память. Они гуляли по одной из центральных улиц, широкой и опрятной, мощеной аккуратным светлым камнем. Шел незатейливый разговор о недавнем путешествии Штерна в скандинавские страны. Вдруг на мостовой начался переполох. Пешеходы в испуге шарахнулись к домам, женский визг смешался с басовыми окриками. До Афанасия донесся оглушительный грохот колес и надрывное конское ржание. Экипаж, потеряв управление, на всех парах летел к тротуару. Кучер что-то вопил, лихорадочно дергал поводья, но то не имело смысла: двойка несла как шальная, и катастрофа была неминуемой. Афанасий видел безумные лошадиные морды, мощные груди и копыта, что стремились к пешеходам. Если бы только они с Трошей и Штерном шли чуть быстрее... Вдруг что-то толкнуло Лаврова назад, и мимо него наперерез двойке метнулся человек. Одним движением он прыгнул перед лошадьми и с силой схватился за вожжи. Кони пришли в неистовство, поднялись на дыбы, заржали, вырываясь, но человек вцепился намертво, коротко вскрикнул, поддернул к себе двойку, и, едва увидав его, та переменилась. Не сводя с храбреца безумных взоров, кони встали, затрясли разъяренно гривами, заворчали и захрипели, а смельчак, перехватив вожжи в правую руку, левой стал осторожно поглаживать лошадиные морды. Кони фыркали, но позволяли к себе прикасаться, словно околдованные чужаком. Еще минута — и все было кончено. Кони покорились, а экипаж выровнялся. Штерн восхищенно присвистнул, и только тут Афанасий почувствовал, как сердце его, во всю сцену не бившееся, разом вытолкнуло из себя весь ужас. Разумеется, остановившим двойку человеком был Трофим. Меж тем, успокоив коней, юноша набросился на молодого кучера, который сидел ни жив ни мертв и отчаянно пытался отбрыкиваться на родном французском от шквала русской брани. — Тебя кто сюда посадил, а?! — с привычным деревенским размахом кричал Трофим. — Первый день, что ли, правишь?! Кто так вожжи держит?! Кто так запрягает?! Ты на узду свою посмотри! Руки-то у тебя откуда повыросли?! Нашелся умник! Убил бы тут всех, искалечил! — Троша, Троша... — испуганно одернул Афанасий, но услышан не был, и бурную русско-французскую перепалку, привлекшую внимание всех спасенных пешеходов, остановила лишь приоткрывшаяся дверца экипажа, из которого показалась дама лет сорока. Она медленно сошла по ступенькам, приблизилась к унявшимся лошадям и оторопело воззрилась на Трофима. Дама была, вне всякого сомнения, благородной, но притом незатейливо коренастой и полноватой. Лицо ее было широким, с пологими скулами и округлыми щеками, но серые глаза, напротив, смотрели по-девичьи востро. Она была облачена в муслиновое платье цвета бордо, изящную пелерину и благочестивый капот. Несколько времени дама пыталась совладать с собою, после чего выговорила на чистом русском языке: — Боже правый... Неужели я обязана жизнью этому милому юноше? — Вы не пострадали? — обратился к ней Трофим, и не подумав сменить хмурый тон. — Нет-нет, только небольшой vertige, — слабо отозвалась дама, переводя глаза на Афанасия и Штерна. — Какая чудовищная сцена. Я даже не знаю, как выразить вам свою благодарность. — Maman? Qu'est-ce qui se passe? — вдруг раздался тонкий голосок, и в следующую минуту из экипажа показалась еще одна спасенная пассажирка. Ею оказалась барышня не старше шестнадцати лет, совсем непохожая на мать. В отличие от дамы, девушка казалась очень хрупкой. Лицо ее было заостренным, а черты мелкими: узкий лоб, яркие глаза оттенка изумруда, вздернутый на кончике носик и тонкие губы, — все это придавало ей сходство с лисой, и даже волосы у юной незнакомки были медно-рыжими. На ней было платье приглушенных светлых тонов и такой же аккуратный капот. Заинтересованно приблизившись, барышня выступила из-за матушкиного плеча, увидала Трофима и тотчас смущенно потупилась. — Я готовилась расстаться с жизнью, — говорила тем временем дама. — Mariette, дорогая, этот юный господин спас нам с тобою жизнь. Простите, я не спросила вашего имени. Из последующего взаимного представления и беглого знакомства, в котором Афанасий поспешил принять участие, зная Трошину неопытность в светском общении, выяснилось, что даму зовут княгиней Татьяной Илларионовной Яхонтовой, а дочь ее Марией Николаевной. Живут они неподалеку, на улице Р., и как раз направлялись домой, когда случилось несчастье. В Женеву они приехали не столь давно и намереваются в ближайшем времени отправиться в Неаполь, поскольку здешний климат находят нелюбезным. Княгиня имеет множество добрых друзей, которые регулярно собираются в ее гостиной для чаепития и бесед. — Непременно приходите завтра же вечером! — горячо потребовала Татьяна Илларионовна, но отчего-то уже у Афанасия, а не Трофима. — Я буду ждать только вас, наши бесценные спасители. — Вы не ранены? — вдруг обратился Трофим к Марии Николаевне. — Вы очень бледная и напуганная. Вам нужна помощь? — Non, je vais bien, — девушка мотнула головой и, быстро сверкнув глазами, добавила с прежней кротостью: — Спасибо, что спасли нас, monsieur Лавров. Мы перед вами в неоплатном долгу. Приходите завтра во что бы то ни стало. Как ни была расположена к разговору взбудораженная княгиня Яхонтова, группа из пяти лиц привлекала всеобщее внимание, а потому спустя несколько времени Татьяна Илларионовна засобиралась домой. Еще раз пригласив Афанасия, Трофима и Штерна к себе завтрашним вечером, княгиня распрощалась с ними, почти кокетливо протянув графу ручку для поцелуя, а затем вернулась вместе с дочерью к открытой дверце экипажа. Афанасий не успел прервать Трошино предложение отвезти дам самому, но, к счастью, Татьяна Илларионовна не придала этому значения и отказалась с веселой улыбкой. Она первой взобралась в экипаж, тем самым грузно качнув натруженный аварией кузов. Мария Николаевна последовала за матерью, но, почти уже скрывшись в салоне, вдруг обернулась и бросила на Трофима прощальный взгляд, которому юноша, сам того не ожидая, ответил. С минуту после того как экипаж, громыхая, укатился восвояси, все было тихо, а затем Штерн неожиданно хохотнул и хлопнул Афанасия по плечу со словами: — Нет, ты это слышал? Она назвала меня молодым человеком!