Цыганенок

Глаза, как отблеск чистой серой стали, Изящный лоб, белей восточных лилий, Уста, что никого не целовали И никогда ни с кем не говорили. И щеки — розоватый жемчуг юга, Сокровище немыслимых фантазий, И руки, что ласкали лишь друг друга, Переплетясь в молитвенном экстазе Н. Гумилев *песня к главе: Людмила Андреева — Обманите меня

Будущим вечером Афанасий и Трофим, а также навсегда, по всей видимости, примкнувший к ним Штерн отправились на улицу Р. в дом княгини Яхонтовой. Совершенную тишину их экипажа нарушало лишь методичное перестукивание колес да тот самый Штерн, который все еще не мог прийти в себя после давешней сцены. — Я должен это написать! — восклицал он. — Боже! Я никогда не видел ничего подобного! Голыми руками! Это же искусство! Искусство силы! Ja! Wie die Anitschkow-Brücke. Настоящий Клодт! Der Rossebändiger! Verstehen sie? Mein Flämmchen, das war.... ich weiß nicht.... unbeschreiblich! — Прекратите звать меня флемхеном, — грубо оборвал Трофим, — что бы это у вас ни значило. Художник почтительно умолк и углубился в полные благоговения мысли. Как стороннему наблюдателю Леопольду Штерну, разумеется, ничего не стоило находить в поступке Трофима красоту, искусство и силу. Афанасий же сидел насупившись. Вечером после происшествия он отчитал Трофима за пустой героизм и опрометчивость. Юноша молча выслушал упреки, а после ответил с невозмутимым спокойствием: «Я мог остановить коней, значит, должен был. Нравится тебе это или нет, в иной раз я поступил бы также». И решимость короткого ответа, и его беспрекословность, и весь вид Трофима опрокинулись на Лаврова ушатом холодной воды. Он смотрел на юношу, как ни в чем не бывало принявшегося за прописи, и какое-то время не мог его узнать. Будто волшебное кружево, что само собой выплеталось перед взором Афанасия с момента вершенского побега, вдруг отдернулось, раскрывая действительность. Трофим по-прежнему был диковат, строптив и дерзок. За месяц европейских скитаний он не превратился в соответствующего его возрасту мальчика, чуть капризного, чуть своенравного, но, в сущности, безвредного — то есть такого, каким уже начал видеть его Афанасий. Отнюдь, в Трофиме угадывалось больше мужского, чем мальчишеского, хотя он добровольно подавлял агрессивную природную мужественность. Нынче же его природа возобладала, и, хотя в экипаже против Лаврова сидел все тот же цыганский юноша, коего можно было назвать миловидным, облаченный в свежую сорочку, изящные брюки, украшенный шелком жилет вощеного цвета и шитый у лучшего женевского портного фрак, Афанасий видел его иначе, чем еще давешним днем. На тонкой ткани перчаток прослеживался искривленный рисунок вен, сильная грудь широко и спокойно дышала, разводя в стороны лацканы фрака, а кожа лица, отстраненно величественного и не по-крестьянски гордого, казалась позолоченной. Афанасий оглядывал жесткие черные пряди, чуть отросшие и выпрямленные таинственным яблочным маслом, прямую линию носа, округлый подборок, за одну ночь покрывавшийся легкой щетиной. Строгий взгляд устремлен в окно. Трофим волновался перед своим первым выходом в свет, но ничто, кроме изредка проступавшей жилки на шее, этого не выдавало. Он был не мальчиком, но мужчиной, и отчего-то, продолжая злиться на его вчерашнее геройство, Афанасий оробел и в то же время устыдился. — Ты уже второй раз спасаешь жизни, — вдруг проговорил Лавров. Трофим обернулся. — В каком плане второй? — заинтересовался Штерн, но Афанасий его проигнорировал и, обращаясь к юноше, продолжил: — Давеча ты уберег от гибели с десяток горожан. А прежде, в Вершах, ты спас меня. — Большое дело, — отмахнулся Трофим. — Так подумать, в деревне все друг друга спасают. То из-под копыт вытащат, то из реки, то мед простуженному приволокут. Каждый по-своему герой. — Я обожаю эти его позиции! — ввернул Штерн. — Я говорю сейчас не про всех, но обо мне, — возразил Афанасий. — О том случае, когда ты оттащил от меня Гефестию. Был сенокос, я вышел посмотреть, как Федор водит лошадь на корде, она сорвалась и бросилась ко мне. То было незадолго до Ивана Купалы. Я так тебя и не поблагодарил. — Битте зер, — буркнул Трофим, вызвав у Штерна легкий смешок. — Не злись на меня, — напрямую попросил Афанасий. — Я пытаюсь помириться за давешнее. Ты верно и благородно поступил. Я же, разволновавшись за тебя, был эгоистом. — Я не злюсь. Все этот глупый салон у Яхонтовых, — Трофим устало вздохнул и чуть ослабил галстук. — Я тебя понимаю. Лучше попросту забудем тот эпизод. Я постараюсь впредь быть осторожным. Афанасий молча кивнул. — Sehr rührend, — подвел итог Штерн. Женевский дом княгини Яхонтовой внушал особый chic. Дело было не в архитектуре: внешне особняк ничем, кроме длины, не выдавался на фоне соседей. Это был обычный трехэтажный классицизм, выкрашенный в сливочно-кремовый цвет, с белоснежными пилястрами, золочеными решетками балконов и примыкающим просторным парком. Все это имелось и у прочих дворянских maisons, но только дом княгини Яхонтовой окружала мистическая атмосфера внушительности, так что, проходя мимо, нельзя было не замедлить шаг. Княгиня обладала в Женеве авторитетом, о котором Штерн уже справился в минувший меж первой и второй встречей день. По словам женевских знакомцев, Татьяна Илларионовна была непростой натурой. Она располагала к себе любезными манерами и непритязательной наружностью, которые обыкновенно предвещают в человеке добрый нрав. Однако при дальнейшем сближении в княгине обнаруживались упрямство и даже деспотизм, особливо в отношении домашних. Впрочем, ни Штерн, ни Афанасий не хотели полагаться на слухи. Трофим же вовсе не думал про княгиню и заботился лишь о том, чтобы никто не обратил на него внимания и не втянул в какой-нибудь разговор, в котором он непременно опозорил бы и себя, и вместе с собою Афанасия. Гости были встречены тонкой скрипичной музыкой и бесстрастными, похожими на спички лакеями, которые с поклоном приняли у них зонты, шляпы и трости. — Не глазей по сторонам, — шепнул Трофиму Афанасий, но разве можно было удержаться от изучения открывшегося великолепия? Во всю жизнь юноша был лишь в усадьбе Бестужева да петербургском доме Афанасия. Убранство особняка княгини Яхонтовой превосходило в богатстве садковый дом, но значительно уступало тому высокопарному изобилию, в котором вырос граф Лавров. Впрочем, это ничуть не влияло на любопытство юного неискушенного крестьянина. Искоса Трофим поглядывал на сиявшую шелковой обивкой мебель, на звонкий хрусталь в люстрах, на снежно мраморные камины и мягко танцующие в зеркалах отблески свечей. Публики по салонным меркам было немного, но Трофиму казалось, что здесь собрался чуть не весь город. Каждый сверкал бриллиантами, будто росою в лучах утреннего солнца. Каждый был беспечно весел и вместе с тем как будто настороже. Каждый имел спутника, с которым неспешно фланировал по комнатам. У каждого в руках был бокал шампанского. Для Афанасия все это составляло привычную картину, у Трофима же от многообразия новизны пошла кругом голова. Средоточием вечера была белая гостиная, где собрался круг «ближайших и дражайших», по выражению самой княгини Яхонтовой, и куда трио новичков допустили безо всякого промедления. Здешнюю публику можно было перечесть по пальцам, она складывалась из двух десятков гостей, но для Трофима все лица смешались в одно, а необъятный гул русско-французской речи затопил каждый уголок гостиной, не оставляя ни малейшей надежды укрыться. Едва их приход объявили, отчего Трофим страшно удивился и озадачился, княгиня Яхонтова оборвала разговор с неким высушенным летами господином и, преодолев широкую светлую комнату, всю заставленную столиками, диванами, креслами и цветами, оказалась рядом с вошедшей троицей. — Господа, прошу внимания! — не удовлетворившись представлением лакея, начала княгиня. — Перед вами те самые молодые люди, о которых я уже имела счастье вам сообщить. Вчерашним днем они спасли жизни мне и моей Mariette. Вернее сказать, этот прекрасный милый юноша в одиночку, прошу вас заметить, остановил двойку лошадей. Если бы не он, наши вечера могли навсегда окончиться. И как ни надеялись Трофим и Афанасий не привлекать к себе внимания, планы их пошли крахом с самой первой минуты, ибо взгляды абсолютно всех двух десятков гостей после слов княгини обратились к юноше, и на какой-то момент вместо гула воцарилась невыносимая тишина. Кто-то даже дерзнул направить на пришедших лорнет, дабы тщательней рассмотреть Трофима, который с трудом сдерживался от гневного порыва крутануться на каблуках и покинуть этот дом раз и навсегда. Когда первое изумление миновало и публика вновь обрела способность говорить, случилось то, к чему не был готов даже Афанасий: из любопытных и внимательных взгляды обратились в настороженные, лукавые, смешливые и даже презрительные. Мужчины молча пожимали плечами, дамы склонялись друг к другу, прячась за веерами, и Лавров мог поклясться, что услышал откуда-то пораженное: «Un gitan! Dans cette maison!» Впрочем, княгиня Яхонтова не заметила ничего предосудительного и уверенно провела прибывшее трио за собой в самый центр гостиной, привлекая еще большее, чем прежде, внимание. Афанасий видел, что Трофим готов взорваться, как вулкан, но ничего не мог поделать. Оценивание было неизбежным. Никогда прежде, ни в одном европейском городе они не замечали на себе косых взглядов. И в Германии, и во Франции, и в Италии к цыганскому юноше относились безразлично, и только в русской гостиной женевского дома вдруг обнаружились предубеждения. К счастью, не все здесь отвергали инаковость. Почти половина собравшихся, в том числе сама княгиня Яхонтова, не считали происхождение Трофима помехой общению, и, едва новоприбывшие гости заняли отведенные им места, один из мужчин поинтересовался: — Как можно остановить голыми руками мчащуюся двойку? Посвятите же нас в эту тайну. Посвящать кого-либо в какую-либо тайну Трофим совершенно не хотел, тем более что Афанасий особенно строгим тоном наказал ему лишний раз не болтать на вечере, однако подле них собралось несколько господ, две молодые дамы и княгиня Яхонтова с юной дочерью, так что деваться было некуда. Скрипичная музыка, что заполняла неудобную тишину, а также вновь зазвеневшие голоса тех, кто предпочел вернуться к прерванным беседам, несколько подбодрили Трофима, и он заговорил: — Здесь нет никакой тайны. И дело не в физических данных. Я вырос подле лошадей и научился их чувствовать. Мне это всегда казалось естественным, хотя теперь я все больше вижу, что иные считают меня одаренным. У каждой лошади есть душа, нужно только увидеть ее и выйти с ней на диалог. Я успокоил тех коней, потому что они того от меня ждали. Коренник был болен, его нельзя было впрягать. Я видел то по его глазам. Он очень страдал. Не физически, душевно. Я привык общаться с лошадьми, а они в ответ общаются со мною. Вся тайна в этом. Гости напряженно воззрились на Трофима, силясь понять, шутит он или всерьез говорит о духовной природе коней, как вдруг высокий девичий голосок прервал неловкую минуту: — C’est adorable! Я отчего-то знала, что вы остановили их не силой рук, но силой слова, а это придает истории еще больший charme, не так ли, messieurs? — Безусловно, — согласился задавший вопрос господин и неожиданно улыбнулся. Трофим поглядел на свою спасительницу и, встретившись с лучистым зеленым взором, благодарно кивнул. После того гости непременно пожелали узнать о родине Трофима и его воспитании и как, собственно, могло получиться, что семья Лавровых имеет родственников по цыганской линии. Здесь на помощь Трофиму пришел уже Афанасий, который в любезной, хотя и весьма поверхностной манере ознакомил присутствовавших с историей самарской тетки и ее чудесного благоволения к способному крестьянскому мальчику. — О, сейчас это очень модно, не так ли? — обратился один из слушавших к другому. — Меценаты, покровители, богатые тетушки. Все это создает впечатление благородства. Но скрыты ли здесь истинные мотивы? Или то одно тщеславие и ханжество? — Позвольте, к чему такие крайности? — удивился собеседник, и разговор сам собою переметнулся к другому предмету. Воспользовавшись моментом, Афанасий хотел увести Трофима от салонных акул, но в этот момент к Лаврову подошла княгиня Яхонтова и кокетливо попросила присоединиться к ее кружку у рояля. Узник ненавистных оков светскости, Афанасий не мог отказать, но прежде чем уйти, бросил вопросительный взгляд на остающегося в одиночестве Трофима. Юноша ответил спокойным кивком, однако внешняя уверенность не могла развеять тревогу Лаврова. Штерн давно уже обнаружил кого-то из своих многочисленных знакомых и, едва дослушав наизусть известную историю про самарскую тетку, ретировался. Впрочем, его сюртук насыщенно лилового цвета был виден отовсюду, так что в случае форс-мажора Трофим мог обратиться к художнику за помощью. Во всяком случае, именно такой знак старался послать юноше Афанасий, прежде чем княгиня увела его в противоположный угол, мягко взявши под руку. Предоставленный сам себе, Трофим не стал засиживаться на месте и, пока давешние господа были заняты дискуссией о нравственной подоплеке меценатства, отправился на поиски своей зеленоглазой спасительницы. Отыскать ее не составило большого труда: mademoiselle Яхонтова неспешно прохаживалась по гостиной в компании некой дамы почтенного возраста, а также молодого человека приблизительно одних с Трофимом лет. Со стороны троица выглядела так, словно няня вывела на прогулку детей — до того смирно и чинно шагали княжна и ее спутник по обе стороны от дамы. — А вот и он! — вдруг заметив Трофима, обрадовалась Мария Николаевна и даже взмахнула в его сторону сложенным веерком. — Идите же скорее к нам! Трофим приблизился к троице и остановился, почтительно сложив руки за спиной. Так его учил Афанасий. Мимолетно глянув на княжну, в которой и следа не осталось от давешней робости, он не смог удержаться от легкой улыбки. Прежде Трофим никогда не знал благородных девиц, а шестнадцатилетние крестьянки не имели и малой доли того изящества, которым обладала Mariette. Княжна тем временем представила даму в летах как свою компаньонку, хотя для Трофима это совершенно ничего не значило. — А это мой брат, Савелий Максимович Яхонтов, — княжна кивнула на молодого человека. — Вернее, кузен. Но для меня он будто кровный. — Лавров, — Трофим уверенно протянул ладонь для пожатия, но другой юноша чуть замешкался, после чего ответил кратко и несмело и тут же спрятал руки за спину. — Bienvenu, monsieur Lavrov, — осторожно выговорил кузен Мари. Голос его был тихим и как будто испуганным, а потому сразу привлек внимание Трофима. За прошедшие полчаса юноша полностью уверился, что в гостиной отсутствуют хоть в чем-то сомневающиеся люди. Все здесь казались на своем законном месте, у всех была собственная статусная ниша, тон и манеры, род замечаний и набор выражаемых при разговоре чувств. Все были здесь рыбой в воде — и даже юная Mariette. Но Савелий выглядел иным, совершенно чуждым салону. Он казался застенчивым, мягким и как-то особенно ранимым. Трофим сам не понял, отчего подметил именно такую деталь. Как давеча в глазах коня он увидал страдание, так и сейчас необъяснимым образом ощутил душевную нарушенность этого незнакомого юноши. Савелий был невысок и обладал субтильным телосложением, так что казалось, резким словом или даже взглядом можно нечаянно его разбить. Черты лица, как и сестра, он имел мелкие. Продолговатые глаза охряного цвета были посажены несколько глубоко, так что вокруг создавалась тень. Губы были бледно-розовыми и тонкими, и от волнения он иногда чуть втягивал нижнюю в рот и легонько зажимал ее зубами. Золотисто-русые волосы лежали по голове аккуратно и ровно. Этот эфирный юноша мог быть замечательно красивым, если бы сам, нарочно, не прятал себя за чрезмерной скромностью. Меж тем все четверо опустились на банкетки, расположенные вдоль стены, и Mariette принялась рассказывать, что уговаривала maman повременить с покупками, но матушка настояла, и так они вчера оказались в роковом экипаже. — Зачем ты выдумываешь, Мари? — обратился к ней Савелий все тем же негромким, будто пристыженным тоном. — Ведь ты сама требовала нового платья все давешнее утро. — Ах ты! — сестра пристукнула его веером. — Не слушайте его, Трофим Федорович! — Но ведь я говорю правду, — не отступался Савелий. — Pardonne-moi, Мари, ты будто наслаждаешься пересказами этой чудовищной истории. — Боже, как ты скучен, Сава! — княжна недовольно повела глазками. — Пойдемте, Жаклин, я совершенно не хочу говорить в присутствии этого субъекта. — Зачем вы так строги к брату? — улыбнулся Трофим. — Он выставляет меня лгуньей, — на щеки Мари бросилась краска, и, закрывшись веером, княжна спешно поднялась с банкетки. — Я действительно хотела давешним утром платья, но то могло и подождать. — Что за вздор? — не выдержал Трофим. — К чему это кокетство? И весь этот разговор? Такая авария могла случиться с каждым в любой день, и здесь никто не виноват. — Excusez-moi, — коротко обронила Мари и, взмахнув пышным платьем, умчалась в сторону рояля, где заседало общество Татьяны Илларионовны. Компаньонка поспешила за княжной, напоследок метнув молодым людям испепеляющий взгляд. Некоторое время Трофим совершенно не мог собраться с мыслями. Каким образом эта девушка в считанные минуты бросилась от него чуть не в слезах? Он сделал что-то неверное? Нагрубил? Он должен был защитить ее перед братом? Или ринуться следом? Как они здесь поступают? Он покосился на Савелия, который после ухода Мари и компаньонки сидел на удалении двух пустых банкеток, и тотчас передвинулся ближе. — Я чем-то ее обидел? — спросил Трофим. — Нет, это моя вина, — Савелий меланхолично качнул головой. — Я должен был смолчать. — Думаешь, стоит ее нагнать? — Она сейчас с тетушкой, но позже я непременно попрошу у нее прощения. Только не сердитесь на нее. Она не такая ветреная, какой предстала. — Я и не думал сердиться, — буркнул Трофим, отчего-то смутившись своего резкого и, видимо, неуместного перехода на «ты». Какое-то время они посидели молча. Савелий смотрел перед собою в пол, так и не оборачивая головы к Трофиму, а тот не мог найти подходящих для беседы слов. Прежде у него не возникало трудностей в общении со сверстниками. В деревне и тон, и темы для разговоров отыскивались интуитивно, но теперь у Трофима словно бревно застряло в горле. Савелий казался совершенно неопытным юношей. При любом движении он наполнялся такой явственной отстраненной мечтательностью, что собеседник неизбежно переживал к нему снисходительное сочувствие. Обычный мужской разговор стал бы здесь в высшей степени неуместным. — Знаете, я думаю, вы очень правы, — вдруг произнес Савелий. — Насчет лошадей. Я вас слышал. — В самом деле? — с облегчением отозвался Трофим. — Oui, — кивнул собеседник. — У каждого есть душа. Я в это верю. Звучит, наверное, глупо, — он чуть улыбнулся, теребя на перчатке вытянувшийся мизинец. — Я всегда верил, что существуют такие люди. Как вы. И что однажды я вас встречу. Скажите, тот конь был очень болен? — Он для возницы не живое существо, но средство заработка. За ним плохо следят. Плохо кормят. Бьют. Хозяин для него новый. Пристяжной конь почти незнакомый. Ему было тяжело и страшно. — Как тонко вы чувствуете, — тихо молвил Савелий. Трофим замотал головой: — Нет, это только лошади. С людьми я совсем не проницателен, уж поверьте. — Не верю, — улыбка собеседника стала шире, и он впервые отважился поднять на Трофима глаза. — Вы хорошо говорите. Хотя я прежде не встречал русского крестьянина и не знаю, как он говорит. — Точно не так, как я сейчас, — засмеялся Трофим. — Мне стоит больших трудов грамотно соединять слова и выговаривать все звуки. Знали бы вы, как это утомляет. — Я знаю, — мягко кивнул Савелий. — Иногда хочется взять и, — он помедлил, — забыть о правильных падежах или даже обругать других грубым словом. В этом столько свободы. Но вы интересно говорите. У вас интересный выговор. Не такой, как в свете, а будто... будто все, что вы говорите, от сердца. Хотя это ведь те же самые слова. Ох, зачем я это... — Нет, что вы! Еще никто не замечал за мной таких черт, — подбодрил Трофим. — Вы первый, кто это видит. — В самом деле? — обнадеженно спросил Савелий, вновь отвернувшись и теребя перчатку. — Вы тоже не совсем привычно говорите, — как можно приветливей произнес Трофим. Савелий действительно слегка грассировал, что из-за мягкости его тона сразу цеплялось за слух. — Французский мой родной язык, — ответил молодой человек. — Наравне с русским. — Как такое возможно? — Трофим недоуменно нахмурился, и Савелий вновь устремил к нему взгляд, на сей раз посветлевший. — Мой отец француз, а maman русская. Я просто переменяю языки у себя в голове. Это несложно. Я уже встречал таких людей, как я. — Вы, стало быть, полукровка? — Стало быть, так, — кивнул Савелий и осторожно добавил: — Как вы. — И кто же из всех этих людей ваши родители? — Трофим окинул гостиную быстрым взглядом. — Никто, — просто сказал Савелий. — Я живу у ma tante. Моя мать умерла родами. — Дайте продолжу, — мрачно перебил Трофим. — Отца своего вы никогда не видали. — Non. Он воспитывал меня до трех лет, но тетушка решила, что его метод воспитания недостаточно хорош. И забрала меня к себе. — И с тех пор вы не знали отца? — Мне запрещают искать с ним встреч. — А ваш дядя? — О, его давно нет в живых. Трофим понимающе кивнул. Причины меланхоличного характера Савелия начинали являть себя во всей красе. Умершая родами мать. Бесславный отец. Воспитание без мужского плеча в обществе тетушки и сестры. Чванливые гостиные. Отсутствие друзей. Трофим отчего-то уже был уверен, что у Савелия нет здесь друзей. — Знаете, — мягко начал цыган, склонившись к собеседнику, — вы первый благородный юноша, которого я встретил во всей своей жизни. Савелий медленно обратил к нему удивленный затеплившийся взгляд. — Мне кажется, вам здесь очень грустно, — продолжил Трофим. — Это место не для вас. Вам будет лучше и легче на воздухе. Давайте выйдем отсюда, хотя бы на балкон. — А говорите, не чувствуете людей... — прошептал Савелий с мелькнувшим доверием. Трофим поманил юношу за собой, и они направились к открытым дверям белой гостиной, стараясь не привлекать внимания. Передвижение их было неспешным, с частыми остановками, в которые Трофим, заметив на себе чей-нибудь взгляд, оборачивался к Савелию и принимался имитировать беседу, после чего вновь тянул юношу за рукав с видом такой артистичной таинственности, что в конечном итоге князь Яхонтов не выдержал и прыснул в ладонь. — Никто не станет нас останавливать, — с улыбкой шепнул он Трофиму. — Мы же не пленники этой гостиной. — Зато так в разы интереснее, — Трофим подмигнул, обрадовавшись победе над меланхолией нового знакомого. У дверей Трофим повременил и, обернувшись, метнул быстрый взгляд к роялю. Афанасий по-прежнему находился в обществе княгини Яхонтовой и ее подруг. Даже издали он казался другим, и тупая игла коротко ткнулась Трофиму в сердце, когда вместо обычных добра и искренности на лице графа прочлось лощеное светское притворство. Салонные игры преображали Лаврова. Он выглядел принцем из волшебной сказки и вел себя в точности так, как ждали собравшиеся вокруг него дамы. Неожиданно Трофим почувствовал себя чудовищно далеко от Афанасия и даже не сразу узнал в нем мужчину, которого любил. В эту минуту казалось невозможным, что в настоящем Лаврове нет и толики нынешнего. Трофим видел у рояля барина подобного Гордею Александровичу или Бестужеву, но никак не того Афанасия, с которым против божьей воли обвенчался в церкви в грозу. Занятый беседой, Лавров не замечал на себе взгляда, и Трофим поспешил унести растревоженное сердце прочь из гостиной. Савелий не мог не заметить слишком долгой и пристальной заинтересованности нового знакомого в кузене, но предпочел по этому поводу смолчать. В танцевальной зале играл небольшой оркестр, но не было ни вальсов, ни кадрилей, а гости, вместо того чтобы развлекать себя танцами, ленно прохаживались вдоль высоких зеркал и отдыхали от напудренной духоты комнат в прохладе, лившейся с открытого балкона. Савелий принес и накинул на плечи клетчатую крылатку, которая сделала его совсем мальчиком и добавила мягким чертам еще больше застенчивости. Трофим, в свою очередь, отказался от накидки и убежденно заявил, что швейцарский октябрь совсем нехолодный в сравнении с тем местом, где он вырос. — Мне казалось, вы выросли в Самаре, — сказал Савелий, покрепче кутаясь в крылатку, прежде чем выйти на свежий воздух. — Простите, если я неверно услышал название. — Нет, вы все услышали верно, — Трофим помедлил, чтобы насладиться холодком, приятно защекотавшим по оголенным ладоням и шее. — Только это была не Самара, а деревня Верши под Павловском. — Зачем ваш кузен исказил действительность? Трофим повел плечами. В душе у него билось желание безо всяких обиняков рассказать Савелию правду. По каким-то необъяснимым причинам этот хрупкий юноша внушал цыгану доверие. Жизнь выучила Трофима глубоко прятать чувства и никому их не раскрывать. Как бы ни был добр Афанасий, как ни клялся он в любви и верности, лишь в Европе Трофим смог забыть про свою извечную настороженность. Отчего-то с Савелием все обстояло иначе, но Трофим заставил себя придержать коней: — Мой кузен рассудил, что Самара звучит красивей, чем деревня Верши. — Понимаю, — улыбнулся Савелий и, приблизившись к витиевато сплетенной решетке балкона, осторожно на нее облокотился. — Здесь красиво, правда? Балкон второго этажа выходил не к улице, но в затемненный вечером парк, где теперь неспешно прогуливались гости княгини Яхонтовой. — Да, красиво, — согласился Трофим. — Я часто гуляю по аллеям. Знаете, осенью в парке очень спокойно. Как будто это совсем иной мир. Где-то там, вдали, шумит жизнью улица, а здесь тихо и безопасно. И я могу наслаждаться одиночеством так долго, как сам того захочу. — Вы в самом деле наслаждаетесь одиночеством? — Трофим оперся о балкон одной рукою, другой пошарив в кармане фрака. — Вы не будете против, если я закурю? — Нет, что вы, — отозвался Савелий. — Я люблю запах табака, хотя сам никогда не отваживался курить. А про одиночество могу вам сказать, что вполне уже с ним сроднился и научился видеть в нем свои радости. Видите ли, теперь у нас полный дом гостей, а мне хорошо только здесь, в уединении. Стало быть, одиночество мне уже не обуза, но добрый друг. — Ну, предположим, во-первых, что общество это не ваше, — Трофим быстро выдохнул дым в сторону от Савелия, — вам нужна компания сверстников. А во-вторых, вы теперь не один, а со мной. Сколько вам лет? — Семнадцать. Почти, — смутившись, ответил Савелий. — А вам? Вы кажетесь очень взрослым. — Двадцать один, — Трофим и глазом не моргнул и стал плечом к плечу с юным князем. Тот чуть вздрогнул от неожиданности, но не отпрянул. Трофим навалился на решетку балкона обоими предплечьями, неспешно затягиваясь пахитосой. — Во всей Европе я знаю двух человек: это Афанасий, мой кузен, и его друг по фамилии Штерн. Штерн явился сюда в лиловом фраке, так что нетрудно вывести, как я мечтаю сойтись еще с какими-нибудь людьми. Савелий улыбнулся, оценив иронию. — Я не знаю здешние приличия и манеры, — продолжал Трофим, — потому дерзну прямо сейчас предложить вам дружбу. Мне позволено это сделать? Стоявший рядом юноша опешил. — Так, вижу, что не позволено, — кивнул Трофим. — Нет-нет! — переполошился Савелий. — Я просто... я не ожидал. И только. Я ведь ничего не сделал, чтобы заслужить вашей дружбы. — А разве нужны причины? — А разве друзей находят так просто? — эхом откликнулся князь, но, опомнившись, радушно добавил: — Я счастлив принять ваше предложение. — Прекрасно, — Трофим бросил огарок прямиком в парк и протянул Савелию руку для пожатия, на которое юноша ответил все с той же, что при знакомстве, робостью. После этого формального объяснения новоиспеченные друзья впали в молчание. Некоторое время тишина нарушалась лишь хрустальным перезвоном салонной музыки и перемешанными в общий гул голосами, которые вместе с ярким светом лились из окон на парковые аллеи. — И что, у вас каждый день собираются гости? — наконец спросил Трофим. — О нет, это только сегодня. Тетушка очень хотела произвести на вас впечатление, — простодушно ответил Савелий. — Приготовления были такими помпезными, словно явится сам король. Трофим не удержался от смешка, но ничего не ответил. В эту минуту на балконе послышалось движение, и, обернувшись, Трофим и Савелий увидели Марию Николаевну в сопровождении ее компаньонки. Княжна с гордым видом прошествовала до противоположного края балкона и стала так, словно не примечает ни кузена, ни его нового друга, так что молодым людям пришлось самим приблизиться к барышне. Затем между Савелием и Мари произошло быстрое объяснение на французском, и после крепкого объятия брат с сестрою помирились как ни в чем не бывало. — О чем вы секретничали без меня? — озорным голоском поинтересовалась Mariette, плечи которой укутывала теплой шалью заботливая компаньонка. — Ничего существенного ты не пропустила, — улыбнулся Савелий. — Я начал рассказывать Трофиму Федоровичу о тетушкиных приготовлениях. — О боже! — Мари приложила ладошку ко лбу, изобразив обморок. — C'est vraiment ridicule! — У меня есть предложение, — прервал Трофим. — Что если мы станем звать друг друга по именам и обращаться на ты, как друзья? — Я согласен. Нет, так нельзя! — в один голос ответили брат с сестрой. — Хорошо, — смирился Трофим. — В таком случае я попрошу вас, Мари, пренебречь французским языком, — он изобразил улыбку и тут же покосился на Савелия: — Я правильно сказал? — Да, абсолютно, — засмеявшись, кивнул юноша. — Вы просто невыносимы, вы оба! Рассказывал он вам уже про луну, Трофим Федорович? — намеренно выделив голосом обращение, спросила княжна. — Mariette! Tu me fais te détester! — вспыхнул Савелий. — Извините, господин Лавров, я впредь не буду говорить по-французски. Трофиму оставалось только кивнуть. Он совершенно не понимал назначения светских ритуалов. Марии и Савелию по шестнадцать лет. К чему они ведут себя с ним, почти ровесником, с такой искусственной взрослостью? — Что за история с луной? — спросил он. — О, сущая сказка! — обрадовалась Мари. — Однажды мы ездили к морю... — Mariette! — жалобно прервал Савелий. — И он увидел в небе необычную луну... — княжна преисполнилась воодушевления, но вдруг, будто заметив позади Трофима чудовище, в мгновение ока умолкла. Савелий тоже потупил взгляд и отступил, спрятавшись в давешней меланхолии. — Я прошу прощения, что прервал начало чудесного рассказа, но боюсь, мне придется похитить вашего собеседника, — то был плавный и, как всегда, безукоризненно вежливый голос Афанасия. — Ты явился так же чудесно не вовремя, — в полтона буркнул Трофим. — Ты не представишь меня своим новым знакомым? Трофим не имел ни малейшего понятия о правилах и порядках представления. Афанасий не думал, что юноше придется заняться этим в первый же вечер, а потому знакомство прошло сумбурно и неправильно. — Я искренне сожалею о своем вторжении, — с улыбкой сказал Лавров. — Но как нам с Трофимом Федоровичем пора отправляться домой, так и Татьяна Илларионовна вас уже обыскалась, monsieur et mademoiselle Yahontov. Так что, полагаю, прощание наше неминуемо. — Но ведь вы еще приедете к нам, не так ли? — с надеждой спросила Мари. — Непременно. Уверен, наши семьи подружатся. — Наши семьи?! — уже по дороге к экипажу негодовал Трофим. — Ты в самом деле сказал семьи?! А если они что-то заподозрят?! — Кто? Эти милые дети? — Афанасий повернул руку ладонью вверх и проверил, не падает ли дождь. — Ты не замерз на балконе? Сегодня прохладно. Трофим отрицательно дернул головой, принявшись изучать Афанасия внимательным и взволнованным взглядом. К счастью, едва дверца экипажа прикрылась и кучер стегнул лошадей, давешнее наваждение развеялось, и из светского щеголя граф вновь обратился в обычного добродушного себя. Эта перемена была так радостна Трофиму, что, не удержавшись, он бросился к Афанасию и горячо поцеловал его в губы, после чего не вернулся на противоположный диван, а прильнул к изумленному возлюбленному и сложил голову ему на плечо. — Что это на тебя нашло? — Афанасий мягко развязал Трошин галстук в две гладкие ленты. — Ты совсем не такой, как все эти, — тихо проговорил юноша, привычным движеньем теребя манжету на его рубашке. — И мне оттого хорошо. И кажется, мы потеряли Штерна. — Черт! — опомнился Афанасий, но, подумав, махнул рукой. — Ничего, он уже забыл, что приехал с нами. Половина гостей оказались его приятелями. — Я тоже нашел приятеля, — сказал Трофим. — Надеюсь. Ты ведь не станешь меня ревновать? — Конечно, не стану, тебе нужно общение, — Афанасий легко поцеловал юношу в макушку. — Ты верно выбрал, с кем заводить дружбу. — Что это значит? — Савелий — племянник одной из самых значительных дам Женевы. — Мне нет до этого дела. Он добрый парень. Хотя что-то очень запуганный. — Да, мне тоже так показалось, — подтвердил Афанасий, после чего произнес с ласковой улыбкой: — Поздравляю с первым выходом в свет. — Гран мерси, — Трофим вздохнул и, поудобнее устроившись на плече графа, устало закрыл глаза.