Цыганенок

(*читая между строк)

Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Ф.И. Тютчев Музыка к главе: Frederic Chopin — Nocturne No.2 in E Flat, Op.9 No.2

Мастерская Леопольда Штерна служила не только для работы, но и для встреч художника с его многочисленными друзьями и знакомцами. В отличие от уединенных пристанищ, предпочитаемых многими современными пейзажистами, Штерн обставил нанятые одиннадцать комнат в соответствии с высочайшими требованиями моды, посему, попадая внутрь его квартиры, несведущий посетитель с трудом мог вообразить, что где-то здесь притаилась художественная мастерская. Однако Трофим не проявил к богатым интерьерам ни малейшего интереса. Он уже трижды видел комнаты подобные этим и был убежден, что, кроме хвастовства, их убранство не преследует иной цели. Да и делать Штерну комплимент, одобряя его неумеренную экстравагантность, Трофим совершенно не хотел. Громким и скорым шагом он миновал анфиладу комнат и вошел прямиком в мастерскую, где предстояло писать портрет. Несколько фраппированный неприветливостью юноши, Штерн с усилием поспевал следом, но, хотя Трофим по давней привычке огородился шипами, художник не утратил бодрости духа — напротив, возведенный барьер виделся ему увлекательным препятствием, которое стоит преодолеть. Мастерская Штерна была просторной и воздушной. Высокие арки разделяли ее на три равновеликие части, и хотелось предположить, что каждой из них барон отвел собственное предназначение в соответствии с немецкой тягой к порядку, однако в действительности, едва переступив порог, Трофим поразился царившему здесь хаосу. Мастерская оказалась сплошным буйством, нагромождением и смешением всевозможных цветов, форм и материалов. Были здесь и аккуратные мольберты, и испачканные терпентинным маслом тряпки, и старые палитры, и педантично промытые кисти. Обрывок полупрозрачной ткани ручьем струился по приставленным к стене деревянным рамам. С ними соседствовало румяное яблоко из папье-маше. Грубая холстина укрывала одно из кресел, в другом валялись мутные склянки, на окне в высокой вазе стоял жухлый лиловый гербарий, слегка проблескивавший сквозь белые занавеси. Свет растекался по мастерской и увлекал в медленный танец пылинки, что опускались на столы, кисти и паркет мягким золотистым сиянием. Выкрашенные в карамельный цвет стены были увешаны пейзажами, и Трофим, оценивая искусность всякого мастера по соответствию его работ действительной жизни, скрепя сердцем отметил вскользь, что Штерн не зря зовет себя художником. — Danke schön, mein Flämmchen! — мгновенно воодушевился тот и принялся рассказывать, как много и с удовольствием путешествует в поисках того самого мгновения истины, которое явит собою квинтэссенцию красоты. Трофим не слушал. Он молча прошествовал к работам, что были не повешены для созерцания, но небрежно теснились по углам и подоконникам. Не спросив разрешения, он принялся лениво перебирать картины одну за другой: вид горного озера, городская улица, обнаженный юноша, дерево в зеленом поле, еще один обнаженный юноша, речушка при дневном свете и вновь обнаженный юноша. Саркастично хмыкнув, Трофим прервал Штерна на полуслове: — Вы с ними всеми спали? — Tut mir leid? — не понял художник. — Вот этот мне нравится, — Трофим вытащил одну из картин и показательно повернул ее к свету. — Глаза прикрыты, а губы круглятся в готовности. Спина изогнулась, лопатки перепугано торчат. И вот эта родинка на пояснице, которую почти не видно, потому что только художник знает, где она расположена на самом деле. Вы помните, как его звали, господин Штерн, и сколько ему было лет? Справившись с первичным изумлением, художник, однако, не оскорбился и не стал обелять себя перед Трофимом. В ответ на прозрачное обвинение он только с легкостью махнул рукой: — Разве всех упомнишь, мой милый! О, и вам совершенно ни к чему звать меня господином Штерном. И Леопольдом тоже. — И как же мне к вам обращаться? — Трофим поставил портрет мальчика на место и набросил сверху плотную ткань. — Властелин? Падишах? — Весьма недурные варианты, — улыбнулся Штерн. — Но начнем, пожалуй, с Лео. — Хорошо, — кивнул Трофим. — Буду иметь это в виду, Штерн. — Как бы вы ни старались меня уязвить, вы очаровательны в своей дерзости, и, чем она сильнее, тем слаще, — художник с ироничной усмешкой откинул в сторону перчатки. — Что ж, полагаю, нам стоит приготовиться к работе. Трофим повернулся и вдруг устремил к Штерну до того прямой и яркий взгляд, что барон, уже собравшись отойти к мольберту, замешкался. Шагнув вперед, Трофим медленно расстегнул верхнюю пуговицу на сюртуке, после чего выразительно снял его, продолжая неотрывно смотреть на художника, и уронил прямо на пол. Плавными движениями цыган распустил галстук, который тут же ускользнул вниз проворною лентой. Штерн сглотнул, затаив дыхание. Трофим не спеша закатал рукава белоснежной рубашки, сперва правый, затем левый, и после — замер. Несколько времени в мастерской царила тишь. — А вы еще чего-то ждали? — наконец пригвоздил Трофим, с издевкой приподняв левую бровь. — Ну? Куда мне идти? Что делать? Или так и будете столбом здесь стоять? Штерн оторопело захлопал глазами, но быстро справился с волнением и, улыбаясь, качнул головой: — Не старайтесь, дорогуша. Вам меня не разозлить. Выбранное для работы место находилось в светлой и наименее захламленной части мастерской. Штерн приготовил для Трофима стул, оценил падение света, усадил юношу в поворот три четверти и проверил его воротнички и жилет. Он хотел поправить и волосы, но юноша вмиг брыкнулся, что лесной зверь, и запретил касаться прически. — Хоть вы и выросли среди русских, кровь в вас определенно цыганская, — заключил Штерн, отходя к мольберту. — И что, мне просто тут сидеть? — Созерцайте вид из окна. — И долго созерцать? Больше, чем час? — Не хочу вас огорчать, милый друг, но портрет будет готов к середине ноября, — засмеялся Штерн. — По моим подсчетам. Трофим закатил глаза. — Ну полноте, — барон вольготно расселся за мольбертом. — Мы с вами прекрасно проведем время. Я буду говорить, а вы молчать и злиться. По мне, просто чудесно. Я шучу, mein kleiner Tiger. Знали бы вы, как прекрасны в таком характере. Настоящая страсть! Настоящая красота! Я хочу писать вас таким. Афанасий делает из вас послушного светского мальчика, но вы другой. Нельзя прятать свою натуру. — Вы, я гляжу, свою натуру не прячете. — О, и поверьте, я стал счастливей, когда принял себя таким, каков есть. Думаете, я не замечаю смешливых взглядов в адрес моих костюмов? Или не знаю, что многие иронизируют о моей привычке выдумывать прозвища? Но кто они такие, чтобы я жертвовал собой ради них? — Вы говорите точно как один мой знакомый, — глухо проворчал Трофим. — Тот любил одевать женские платья и подкладываться под офицеров. — Во-первых, мой милый, не одевать, а надевать, — важно уточнил Штерн, делая быстрые штрихи углем, — а во-вторых, полагаю, что вы имеете в виду князя Дмитрия Бестужева. Я все больше сожалею, что не успел познакомиться с этим молодым человеком. — Вы бы с ним сошлись. — Не травите мне душу, — улыбнулся Штерн. — Вы не могли встретить господина Бестужева нигде, кроме усадьбы. Я знаю, что они с Афанасием соседи. Стало быть, ваша Самара находится в Вершах, я угадал? Трофим ничего не ответил, а Штерн тем временем продолжал: — И вероятно, вы не воспитывались в доме Лавровых. Все ваши знания — это переложения знаний Афанасия, вашего названого мужа. Вы бежали с ним из деревни и из страны в поисках лучшей жизни. Nein, nein, nein! Молчите, я вас не осуждаю, я лишь хочу понять: зачем? — Вы такой проницательный, вот и догадайтесь сами. — Вы не искали знакомств на вечере Яхонтовой, не стремились завладеть вниманием. Вы довольствуетесь тем, что дает вам Лавров, и не просите большего. Мне не хочется думать, что причиной вашего побега стали искренние чувства, но, увы, видимо так и есть. — Увы? — нахмурился Трофим. — Неужели вы собрались провести остаток дней с Афанасием? Нет-нет, он достойнейший человек — mein Flämmchen, головку чуть вправо, вот так — я лишь хочу сказать, что вы добровольно обрекаете себя на одного человека, только подумайте, одного-единственного! В ваши чудесные семнадцать лет! О, не нужно про двадцать один, я видел немало семнадцатилетних юношей. Вам пришлось лгать, вы бы иначе не смогли покинуть Россию. Но неужели вы готовы закрыть себя от прелестей мира в столь юном возрасте? — Это вы на себя намекаете? — пробурчал Трофим. — Я вам ни чувств своих, ни мыслей объяснять не стану. Если вы друг Афанасия, не пытайтесь склонить его мужа к разврату. — Такому тону нельзя не покориться, — усмехнулся Штерн. — И все же подумайте о моих словах. Однажды вы и сами обратитесь к этому вопросу. Лучше теперь, чем когда будет поздно. На какое-то время все стихло. Только уголь шуршал короткими штрихами по холсту. Трофим смотрел в окно, тщетно пытаясь прогнать свою хмурь. Он ожидал от Штерна какой-нибудь выходки, а потому еще подле его дома поклялся не допустить скандала ради дружбы барона с Афанасием. Однако сам вид художника вызывал у Трофима отвращение. Дело было отнюдь не в лиловых фраках и причудливом изъяснении. От Штерна разило вольнодумством, распущенностью и беспечностью в связях, и ощущение его морального разложения было для Трофима так очевидно и велико, что он недоумевал, почему никто ничего не примечает. Да, Штерн скрывается под любезностью, и многие, как Афанасий, введены в заблуждение его рюшами и лестью, но разве не видно в его жадных глазах того, что и не нужно выражать словами? Сколько лет тому мальчику на портрете? Спустя полчаса Трофим все же успокоился, а Штерн повел разговор на иную тему. Он рассказывал о стадиях работы над портретом, о том, что теперь наносит угольный контур, вслед за которым напишет первый масляный слой, называемый подмалевком. Цвета будут несколько искажены, но так и должно быть, поскольку лишь на заключительном этапе портрет засияет жизнью благодаря легчайшим сочетаниям красок. — Вы, мой дорогой, пишете углем, насколько я знаю. И в основном, увлекаетесь бытовыми зарисовками, — произнес Штерн. — Я непременно покажу вам, как рождается картина маслом. — Зачем вы взялись за мой портрет? — спросил Трофим. — Вы же пейзажист. Только чтобы уложить меня в постель? — Мне нравится портретная живопись, — проигнорировав последние слова, отозвался художник. — Я ищу красоту в окружающем мире. Это может быть красота природы, красота юноши. Красота даже случайно отдернутой ветром занавески, хотя, конечно, это мелковато. Я не пропагандирую идеи. Я хочу писать красоту. Потому я ни слова не скажу вам об истории и техниках живописи. Теориями у нас занимается Афанасий. После того Штерн обратился к недавнему эпизоду с потерявшим управление экипажем и поделился мыслями насчет будущей картины с таким сюжетом. — Между прочим! — вдруг вспомнил он. — Вам, с вашей страстью к лошадям, непременно нужно познакомиться со Стаббсом и Шерико. Может быть, они вдохновят вас на собственное направление творчества. Вы слышали о них? Трофим покачал головой. — Непременно скажите Афанасию, — наказал Штерн. — Он должен знать, где хранятся их полотна. Он все знает. И да, вы уже, конечно, были на скачках? Но и здесь художника ждал отрицательный ответ. От изумления Штерн даже качнулся на табурете. — Mein Gott, Flämmchen! Вы делали хоть что-то интересное в тот месяц, когда путешествовали вдвоем?! Ничего, я выведу вас на скачки. Позже, закончив с работой, Штерн проводил отказавшегося от чая Трофима в переднюю, где самостоятельно подал юноше плащ и зонт. Напоследок он проговорил с неожиданно искренним участием: — Я не знаю причин, по которым вы так меня дичитесь, но я на вашей стороне. Я желаю вам добра. — Благодарю, — сухо ответил Трофим и, не подав на прощанье руки, вышел прямиком под обрушившийся тому пару минут дождь. В те дни, когда Трофим начал позировать для портрета, Афанасий, не желая терять времени, устроился преподавателем французского языка сразу в три семьи по неожиданной протекции квартирной хозяйки. Никогда не имевший потребности работать, Лавров взялся за дело с исключительной тщательностью, заранее убежденный, что ученики его вскоре начнут говорить не хуже самих французов. Преподавать у него получалось недурно, в чем он убедился на примере вполне уже беглого и грамотного письма Трофима и познаний юноши в истории и литературе, а потому к работе, считавшейся среди русских дворян недостойной знатного господина, Афанасий приступил со всей серьезностью. Он был окрылен перспективой поделиться своими знаниями и наконец принести обществу пользу и помимо уроков думал лишь об одном: как скрыть нехватку денег и свою работу от Трофима. Именно здесь задуманный Штерном портрет пригодился как нельзя лучше. Конечно, отвод был ненадежным и сильно ограниченным во времени: через полтора месяца Трофим получит готовую картину, а позировать перестанет значительно раньше, и тогда придется или отыскивать новую защиту, или скрепя сердце раскрывать правду. Кроме того, оставалась проблема с полученными в издательстве текстами. Если частные уроки Лавров давал в те дни, когда Трофим уходил к Штерну, то на переводы оставались лишь вечера и выходные, которые они проводили вместе. Афанасий не знал, можно ли солгать, например, о начатом романе так убедительно, чтобы Трофим поверил. Юноша магическим образом читал мысли коней; догадаться, что Афанасий прячет работу, ему не составит труда. К счастью, издательство его не торопило, потому тексты Лавров предпочел отложить, хотя поначалу брал их с собой и пытался переводить прямо в ресторане, где обедал меж занятиями. И все же, хотя сокрытие работы удавалось, Трофим не мог не примечать задумчивости и отрешенности, что завладели Афанасием в эти октябрьские дни. Лавров отказался идти со Штерном на скачки и до последнего лепетал о желании побыть в одиночестве, пока Трофим не разозлился и не бросил тетрадь с грамматикой прямо на пол, прикрикнув: «Мы или идем, или не идем! Но вдвоем! Ты понял?!» Афанасию оставалось лишь кивнуть и после убеждать кающегося Трофима, что повышенный тон не был таким уж обидным. На скачках пасмурность меж влюбленными рассеялась, чему способствовали как по обыкновению восторженный Штерн, так и вся азартно возбужденная атмосфера стадиона. Афанасий не раз думал познакомить Трошу с конным спортом, но всегда откладывал из-за боязни нарушить едва зажившую после смерти Гефестии рану юноши. Вот и теперь граф то и дело тревожно поглядывал на Трофима, который, впрочем, казался вполне довольным и с любопытством изучал публику. Штерн предложил ставить, чему Афанасий, втайне считавший каждую монету, совсем не обрадовался. Виду он, однако, не подал и, вынудив себя к радушной улыбке, предложил Трофиму определить лучшего скакуна. — Я же их не видел и не знаю. Как я могу решить? — удивился юноша. — Что мне от этой афишки? — Ну как же? — улыбнулся Штерн. — Здесь указаны результаты прошлых выступлений, а также владелец и конюшня. Это должно многое разъяснить в шансах на победу. — Это ничего не значит, — Трофим покачал головой и мрачно вернул афишку. — Ставь на кого хочешь, Афанасий. Может, у тебя получится ткнуть пальцем в небо. У меня точно нет. По сравнению с крупными конными скачками Англии и Франции местные женевские соревнования были совсем неказистыми, что сразу после старта не преминул подметить ироничный Штерн: — Что ж, это не Дерби, друзья мои. Афанасий был с ним согласен, хотя сам во всю жизнь присутствовал на скачках только три или четыре раза. Но оттого, как Троша вытянулся в струнку, прицелил взгляд на скаковых коней и даже прекратил дышать, судорожно вцепившись в рукав возлюбленного, Лавров не посмел и слова сказать против нынешних скачек. — Вон тот победит, — заявил юноша, кивнув на совсем молодого коня. — С чего вы решили? Он даже не в первой пятерке, — отфыркнулся Штерн, который поставил на другого. Афанасий, в свою очередь, не удержался от смешка и тотчас обратился к немцу: — Готов поспорить, что Трофим окажется правым. Пари, господин Штерн? — Ох, иди к черту! — весь охваченный азартом, выпалил художник и тут же бросил: — Давай! Таким образом, по окончании скачек Афанасий совершенно неожиданным образом приобрел средства на новый зонт для Троши. Скачки произвели на юношу невероятный эффект, однако в присутствии Штерна он выразил не более чем легкое одобрение и с подчеркнутым пренебрежением объявил, что деревенские парни устраивают скачки «еще похлеще белоручек». Зато дома Трофим разразился настоящей одой, которая была так восторженна и многословна, что забавлявшийся Афанасий даже удивился подобному фонтану чувств своего обычно сдержанного спутника. — И выходит, таких лошадей разводят в специальных конюшнях? — Да, — в сотый раз кивнул Афанасий. — И как ты звал людей, которые... — Коннозаводчики. — Вот! — обрадовался Трофим и, раскинув руки, спиной рухнул на постель. — Мы с тобою будем коннозаводчиками. — Непременно, — Афанасий усмехнулся и, поправив выдвинувшийся из-под кучи листов текст перевода, прошел в гостиную, где сел за рояль. В последнее время музыка помогала ему утешить неспокойные нервы и придать порядок мыслям. Произведение он выбрал наугад из тех, что знал по памяти, и мгновение спустя известный ноктюрн Шопена тихонько заструился по просторным комнатам с видом на Женевское озеро. Трофим приподнялся на локтях, наблюдая за Афанасием сквозь растворенные двери. Он любил его игру, а, услышав ее впервые несколько дней назад, поразился, что граф так долго скрывал свой талант. Сам Лавров, конечно, не считал себя большим талантом. Рояль он освоил в юности, как всякий праздный дворянин. Однако впечатление, производимое музыкой на Трофима, было для Афанасия сродни глотку родниковой воды. Вот и теперь, соскочив с постели, юноша медленно и неслышно перешел из спальни в гостиную и, остановившись подле рояля, навалился на него предплечьями. Лавров не прервал игры, но в тот же миг оставил разрозненное блуждание в дебрях мыслей и сосредоточился на клавишах, стараясь наполнить произведение теми нежными чувствами, которые испытывал от внимательного темного взора. Когда мелодия кончилась, Трофим спросил: — Ты это сам сочинил? — Нет, это Шопен, — улыбнулся Лавров. — Красиво. — Благодарю. Мне есть, в ком черпать вдохновение. Однако Трофим не ответил на комплимент. Вместо того он проговорил негромко, задумчиво и очень серьезно: — Когда ты играешь, у меня сердце размягчается. Как будто вся любовь к тебе выходит на волю. Афанасий поднял на него удивленный взгляд. — Что это с тобой? — А что? — не понял Трофим. — Ты редко говоришь мне о любви. — Сегодня хочу говорить, — юноша обошел рояль и аккуратно опустился подле Афанасия. Голос его стал приглушенным и покладистым: — Покажешь мне, как играть? От такого влюбленного поведения Лавров растерялся и чуть замешкался, но, опомнившись, торжественно заявил: — Хорошо, будем играть в четыре руки. Вернее, в три. Взяв правую ладонь Трофима, он поставил его пальцы на клавиши и показал незамысловатый перебор, который нужно было повторять, как он с важностью возвестил, «в самые ключевые моменты». Затем он стал наигрывать простенькую мелодию из нескольких повторяющихся фраз. Доходя до конца каждой из них, он кивал Трофиму — и фраза завершалась быстрыми высокими нотками. — У тебя талант, — с шутливой значительностью одобрил Афанасий. — Это абсолютно гениально. C’est du génie! — Прекрати! — отмахнулся Трофим. — У тебя огромное будущее. Ты прекрасно чувствуешь ритм. — Я играю на гитаре! — Мы же до сих пор не купили гитару! — спохватился Лавров. — А ты и не напомнил. — Ах вот значит! Ты попросту забыл о моих умениях! — Ни в коем случае! Я все помню: ты играешь на гитаре, умеешь шить, распрямляешь маслом кудри, воруешь ночью одеяло... — Иди к черту! — засмеялся Трофим. — Ты хочешь, чтобы я тоже начал — ну вот, сбился из-за тебя — чтобы тоже начал рассказывать про все твои... Но в эту минуту Афанасий раскатисто провел ладонью по клавишам, оборвав Трошу на полуслове, и одним резким движением притянул юношу к себе. — О чем ты хотел рассказать? — шепнул он, касаясь губами до его губ. — Уже неважно, — тихо вторил Трофим. После любви, случившейся меж ними прямиком у рояля, они лежали на паркете, накрывшись рубашками, и Трофим с неспешною лаской обрисовывал кончиками пальцев лицо Афанасия. Расслабленная теплота незаметно отнимала у Лаврова волю, и, закрыв глаза, граф по привычке покорялся чарующей цыганской магии. — Тебя что-то гложет, — шепнул Трофим. — Я чувствую. Афанасий вздохнул и, поймав губами кончик Трошиного пальца, легонько втянул его в рот. — Не увиливай от ответа, — улыбнулся юноша, высвобождаясь из приятного плена. — Мне придется работать по вечерам и, возможно, даже ночам, — собравшись с духом, признался Лавров. Трофим свел брови, помедлил, а после уточнил: — Надеюсь, не в публичном доме? И в следующий миг с громким хохотом откатился по паркету, вырывая у набросившегося сверху Афанасия рубашку. Безобидная возня привела к тому, что со столика рухнула ваза, но, к счастью, никто не пострадал. — Я взял в издательстве несколько текстов для перевода. Буду работать на дому, — спешно объяснил Лавров. — Но ничего не изменится, обещаю! Нам не придется экономить. — Ты решил, что меня заботит экономия? — удивился Трофим. — Я еще в Париже думал, что деньги на исходе. Нельзя вечно ничего не делать и оставаться богатым. Не тревожься, я найду работу и помогу тебе. Афанасий обреченно вздохнул. Именно такого ответа он и боялся. А идеи о работе меж тем посыпались у Трофима градом: — Я могу быть кучером, вот только плохо знаю город. Конюхом при доме. Плотником. Посыльным. Да кем угодно! — Я не допущу, чтобы ты был плотником или посыльным, — осадил его Афанасий. — Я всю жизнь работал руками. Это то, что я знаю и умею. — Теперь все иначе. Ты в другом общественном слое, — упрямствовал Лавров. — Ты мой муж. Мой муж не может быть кучером. — Ах вот в чем дело! — вскинулся Трофим. — Тебе, значит, стыдно со мною?! — Что за вздор? Я вовсе не это имею в виду, — раздражился Афанасий. — Ты достоин лучшей жизни, чем какой-нибудь кровельщик или кузнец. Я не хочу, чтобы ты занимался черной работой. Это в прошлом. — Иными словами, я буду прохлаждаться, как безмозглая женушка, а ты надрываться в три погибели?! Так ты хочешь все устроить?! Это ты считаешь правильным?! — Троша... — Афанасий не знал, что ответить. Он понимал, что юноша прав и что удерживать его дома бесполезно. Трофим не мог вечно бездельничать и жить за чужой счет. Он обладал иным характером. — Я спрошу в издательстве насчет работы, — примирительно сказал Лавров. — А ты пообещай, что не станешь плотником. Трофим недовольно кивнул и, чтобы скорее перевести разговор в другое русло, спросил: — Ты будешь переводить с французского? — Да. И с немецкого. — Зачем? Здесь же одни иностранцы. — Ты и сам видел, что полгорода — русские, — улыбнулся Афанасий. — Кстати, о них. Княгиня Яхонтова вновь зовет нас к себе. — Зовет, значит, пойдем, — Трофим с безразличием пожал плечами, а сам почувствовал, как от звучания этой фамилии что-то сразу и нехорошо трепыхнулось у него в груди. Афанасий же, в свою очередь, тайно надеялся, что Трофим откажется посещать Яхонтовых или вовсе решит раззнакомиться с Мари и Савелием, найдя их, к примеру, чересчур наивными и прилежными. Дело было не в ревности к новым Трошиным знакомым, но в княгине, вернее, в ее чересчур живой заинтересованности самим Афанасием. По каким-то удивительным причинам граф всегда нравился дамам в летах. В студенческие годы от едва избавился от настойчивого покровительства пожилой голландки. Барышни часто считали Лаврова отстраненным и скучным, но их матушки теряли в его окружении всякое приличие. Княгиня Яхонтова не стала исключением, и Афанасий был убежден, что ее дружба со временем размягчится до сердечной привязанности и, боже упаси, любовных признаний. Она вдовствовала целых пятнадцать лет и изо всех сил хваталась за уходящую молодость, олицетворением которой для нее, вне всякого сомнения, явился граф Лавров. Однако, как и в случае с голландской баронессой, Афанасий смалодушничал и, отправившись на улицу Р. во второй раз, обрек себя на регулярные посещения белой гостиной княгини Яхонтовой. Помпезные салоны подобно первому Татьяна Илларионовна собирала редко, а завсегдатаи дома составляли очень небольшой круг лиц, и буквально на третью встречу Афанасий знал уже и имена, и хитросплетения отношений всех присутствующих. Для Трофима же единственной целью посещения княгини Яхонтовой стали встречи с ее дочерью и племянником. На каждом вечере Трофим чувствовал, что детская искренность Марии и Савелия, выбивающаяся из общих настроений дома, все сильнее притягивает его к брату с сестрой. Обыкновенно они проводили несколько времени в гостиной, единственно ради приличия, после чего незаметно уходили и встречались уже в будуаре Мари или же танцевальной зале, если хотели подышать воздухом на открытом балконе. Mariette неизменно сопровождала компаньонка, так что трио было, в сущности, квартетом, однако вскоре Трофим перестал обращать внимание на чинную Жаклин, которая, напротив, с каждым разом обращала все большее внимание на него самого. Мария Николаевна была девицей на выданье, к которой регулярно захаживал молодой человек. Впрочем, почтенной компаньонке было совершенно не о чем беспокоиться, поскольку Трофим не помышлял о юной княжне Яхонтовой как о женщине и видел в ней исключительно подругу. Не в пример первой встрече Мари оказалась веселой, остроумной и непосредственной и составила главное звено их троицы. Она заводила и направляла разговор, всегда зная, как избежать двусмысленностей. Mariette была открытой книгой и тем самым полной противоположностью своего кузена Савелия. И без того тихий и пугливый, юноша совсем терялся в блеске сестры. Он никогда не приближался к Трофиму и, хотя участвовал в общей беседе, предпочитал стоять поодаль. Иногда он подолгу молчал, мечтательно улыбаясь, а потом вдруг вклинивал что-то неожиданно уместное, словно не был все последние минуты отрешен. Трофим видел, что Савелий его боится, и стремился исправить положение. Уделяя внимание Мари, он безустанно пытался расположить к себе и юного князя, сделав это чуть не главнейшей задачей своей дружбы с Яхонтовыми, и был так мягок и добр с Савелием, как, пожалуй, еще ни с кем и никогда. От вложенных трудов он уставал, как от работы, но, едва теплый взгляд наконец поднимался от коленей и робко касался друга, Трофим терял нить разговора, враз ослепленный светом этого неземного создания. Он был уверен, что Савелий, Сава, как звала его сестра, обладает большей, чем она, красотой. Если запечатлеть их на портрете и показать незнакомцу, тот, без сомнения, отметит Марию. Но то была простая, статичная красота. В Савелии, напротив, все жило и трепетало: каждый вздох, каждая трещинка на губах, каждая веснушка. Трофим мог смотреть на него бесконечно. Он был им очарован. Но наибольшим шармом Савелий, сам того не зная, наполнялся, когда произносил имя нового друга: сперва мягко урча на длинной грассирующей «р», а после вдруг взвиваясь почти капризным «фи», так что у Трофима перемыкало дыхание. Савелий мог бы ничего не говорить и только повторять его имя, и этого хватило бы сполна, чтобы адресат позабыл обо всяком присутствии Мари. Так бы и продолжалась их дружба, если бы в один ничем не отличавшийся от прочих вечер, когда гости уже расходились и Афанасий пришел забрать Трофима от протестующих друзей, та самая Мари не решилась на бесповоротный шаг. По возвращении домой Трофим обнаружил в кармане сюртука маленькую надушенную записку, и счастье, что Афанасий ее не видал, немедленно усевшись за перевод, потому что в записке значилось следующее: «Милый мой! Простите мнѣ мою дерзость, но я не могу болѣе разыгрывать веселье и быть, какъ прежде, беззаботной. Вся душа во мнѣ рвется на части отъ одного вашего взгляда. Въ тотъ самый мигъ, какъ вы спасли мнѣ жизнь, я поняла, что сердце мое отдано вамъ. Я боролась съ чувствами, но, увы, любовь непобѣдима. Я готова на всё. Хотите - сбѣжимъ. Хотите - уничтожьте меня. Я ваша раба. Mariette» Трофим был совершенно сбит с толку. Он всегда полагался на трезвость княжны и ее здравомыслие. Ничто не выдавало в ней иных чувств, кроме дружеских, и оттого, как свободно и порой даже нахально вел себя с нею Трофим, ему стало дурно. Он не мог уснуть из-за любовного признания до самого утра и лихорадочно обдумывал свои дальнейшие действия. Прежде всего, нужно сохранить этот казус втайне от Афанасия. Незачем зря его тревожить. Затем требуется отклонить чувства Мари, но очень деликатно, чтобы не ранить ее неопытное сердце. Трофим не знал, как это делают в высшем обществе, потому как в деревне можно было отвести несчастную на сеновал, выпить с нею и спокойно объясниться, выйдя из положения чуть не героем. Трофим понимал, что для Мари это первая любовь и, как ни изловчись, сердце ее будет разбито. Он не мог представить, что посмотрит этой милейшей рыжеволосой девушке в глаза и запросто скажет: «Я вас не люблю». Это будет жестоко. Что бы он ни сделал, это будет жестоко. Нужно подготовить ее к отказу, к тому, что чувства ее будут отвергнуты, что Трофим ей не пара, что он ее недостоин и проч. Она должна осознать свой промах прежде объяснения. И так, за одну ночь рассудив что к чему, Трофим решил обратиться за помощью к Савелию. После разговора на балконе, когда они условились о дружбе, юноши больше не оставались наедине, и Трофим знал, что, пока все идет по-прежнему, случая им не представится. Потому он отважился на эксперимент и, последовав примеру Мари, написал записку, только еще более короткую: «Не идите въ обычное мѣсто. Соврите что-нибудь сестрѣ, и идите въ паркъ. Я хочу поговорить съ вами. Т.Л.» Эту записку при следующей встрече у Яхонтовых он незаметно вложил Савелию в ладонь, когда они шли друг к другу и как бы случайно соприкоснулись рукавами. Юноша отпрянул от неожиданности, но сжал кулак, а после, когда началась обычная салонная скука, Трофим увидел, как он читает послание, и, сам того не ожидая, почувствовал тревожность от предстоящего нынче объяснения. Мари ничем себя не выдавала и держалась непринужденно, хотя Трофим понимал, что, скорей всего, это светское притворство, коим все здесь владеют уже от одного только воспитания. Он с трудом дождался того решающего момента, когда условными взглядами троица сговорилась покинуть общество, и первым соскочил с места. Что он скажет Савелию? Как? «Ваша сестра влюблена в меня. Отговорите ее от этой затеи»? Что если Савелий бросится к княгине? Стоит ли посвящать его? Так ли хорошо они знакомы? Да и может ли он, сама робость, чем-то помочь? Все эти вопросы мелькали в сознании Трофима, пока он бежал по парадной лестнице и от нее сквозь французские двери — в охладившийся к ночи парк. Савелий долго не появлялся из дому, и Трофим уже начал подумывать, что юноша посчитал его просьбу вздором, или испугался, или пошел жаловаться, или бог весть что. Он выкурил не одну пахитосу и даже слегка озяб, прежде чем князь наконец проскользнул на улицу, кутаясь в плащ и теплый шарф. — Простите, вы, должно быть, замерзли, — пристыженно выговорил Савелий. — Меня задержали. Я не мог вырваться от тетушки. Вы не очень сердитесь на меня? — Давайте пройдемся, — нервно ответил Трофим. — Не хочу, чтобы Мари или кто-то иной нас увидел. Вопрос деликатный. — Конечно, — неслышно молвил князь, и они быстро направились в самую гущу темного парка. Широкие аллеи, где некогда фривольно гуляли пары, теперь оказались пусты и мрачны, и ни одной души не было во всей этой холодной, замершей темноте, где лишь кривые силуэты оголенных деревьев чернели, как демоны, в искажении луны. — Нам непременно нужно уйти так далеко? — робко обратился Савелий. — Вот здесь, кажется, есть скамейка. Вы могли бы объясниться там. Голос его, и без того застенчивый, на сей раз дрожал каким-то особенным чувством, которое Трофим списал на боязнь и холод, а потому оставил без внимания. Скамейка, единственное белое пятно в зловещей ночи, скоро обнаружилась, и Трофим присел на нее почти с облегчением, предложив место и Савелию. Юноша, однако, остался на ногах и принялся разглядывать носки своих ботинок. — Вы хотели говорить со мною... — прошелестел он. — Да. Вы не присядете? — настойчиво попросил Трофим. Савелий мотнул головой и даже слегка отшатнулся, вызвав в Трофиме раздражение, которое он тут же постарался подавить, памятуя, с кем имеет дело. — Простите, если я был с вами груб, я могу иногда таким быть, — Трофим постарался смягчиться. — Прошу, не бойтесь меня. Присядьте на скамейку. Я не причиню вам вреда. Савелий заколебался. — Ну же, — подбодрил Трофим. Юноша поднял на него глаза, чуть помедлил, словно оценивая опасность, а после подступил к скамейке и аккуратно примостился с краю. — Я вас слушаю, — шепнул он. — Сава. Можно мне вас так звать? — вкрадчиво обратился Трофим. — Я знаю, вы ко мне еще не привыкли. Я вам чужой. — Нет, не чужой... — То, о чем я хочу вам сообщить, очень важно. Это касается и меня, и вас. — Как громко вы говорите, — обронил Савелий. — Как вы рушите тишину. — Я получил записку от вашей сестры. Записка была любовной. Я не знал о чувствах Мари, клянусь. Я отношусь к ней как к доброму другу, но я на ней не женюсь. Она дорога мне, и я боюсь разбить ей сердце. Я хочу, чтобы вы мне помогли. Поговорите с сестрой. Мы ведь оба понимаем, что я ей не подхожу. Я крестьянин, я молод, у меня нет ни должности, ни денег. Поговорите с ней, как брат говорит с любимой сестрой. Вы слышите меня, Сава? Но Савелий попросту заиндевел от этих слов. Медленно-медленно он перевел на Трофима огромные охряные глаза, в которые можно было падать, как в пропасть, и хотел уже что-то ответить, но цыган его перебил: — Простите, это, должно быть, неприятно. Я посвятил вас в эту тайну ради Марии Николаевны. Вы с нею близки. Поймите, я хочу поступить по совести, я бы не посмел ее тронуть... — Я думал, вы... вы... — тихонько шепнул Савелий и тут же, как воробей, соскочил со скамейки. — Я думал другое... о другом... я думал, вы... боже, как глупо. Трофим осекся с оправданиями и посмотрел на него в полном недоумении. — О чем вы, Сава? У вас была какая-то идея, зачем я вас зову? — Нет-нет! — юноша в ужасе вздрогнул, отступая в темноту. — Простите меня. Все это ужасно глупо. Я поговорю. С ней. Поговорю. J'ai pensé... Вы были так близко... вы так говорили... вы всегда были так... добры ко мне... — Что вы думали, Сава? Он взглянул на Трофима совсем беззащитно, несчастным умоляющим взором, и шепнул: — Да ведь вы и так уже все поняли. И тотчас умчался в парковую чащобу, быстрый, как перепуганная лань.