Цыганенок

Один раз не в счет

Слезы повылей чуть - Я ведь как оттепель, Я тебя вылечу, Станет легко тебе Вера Полозкова *песня к главе: Tarkan — Pare Pare

Вот она, хваленая магическая проницательность. Явила себя во всей красе. Тот, кто умел с первой минуты скачек предсказать победителя, не заметил изменений в своих друзьях. Так вот какую тайну хранил Савелий. Вот в чем крылась причина его боязливости и меланхолии. Прежде Трофим не раз видал подобных юношей. Те, с кем он сближался в деревне после разрыва с Бестужевым, всегда делились на два характера. Первые, как и сам Трофим, не страдали от своей природы. Понимая, что мужеложство греховно, они, тем не менее, относились к нему легко, с долей любопытства и веселья. Но прочие, к которым Трофима всегда тянуло сильнее, глубоко и мучительно переживали свою инаковость, страшились ее, считали себя проклятыми и покой находили лишь в крепких утешительных объятиях все того же Трофима. Ему нравилось быть поводырем для неопытных сердец и упиваться их первой робкой доверчивостью. Сколько сердец разбил он в тот год — страшно и перечесть. Некоторым юношам едва минуло четырнадцать лет. Да и с девушками он поступал не лучше. Многие теряли голову от его цыганского облика, мятежного нахальства и противостояния деревенским старожилам и были готовы отдаться, минуя брак. И он с радостью потакал этому желанию. Только теперь, думая о Марии и Савелии, Трофим сознавал, насколько мерзостным был тот год до встречи с Афанасием, насколько низко он пал, вовсе не видя гнилостной сути своих деяний и лишь забавляясь с теми, кто шел к нему с открытым сердцем. В первом порыве Трофим хотел идти в церковь, но не посмел обратиться к тому, кто всю жизнь посылал только горе и испытания. Затем юноша решил покаяться Афанасию, но после раздумий оставил и эту затею. Вынесет ли он, светлый ангел, подобное признание? Если бы не чертов Бестужев, со злостью думал Трофим, ничего бы не стряслось, он бы никого не тронул, и теперь ему было бы не за что каяться. Растоптанный, отвергнутый, он стал в тот год безразличен к чувствам других — он сам обратился в Бестужева, который превыше всего ставил удовлетворение своей похоти и не считал деревенских любовников даже за людей. Нет, он не Бестужев. Он не воспользуется наивностью любящих его сердец. Он больше не будет жестоким. Если он допустил привязанность Марии и Савелия, то, стало быть, должен держать за нее ответ. Ему предстоит двойное объяснение — пусть так. Только пусть это объяснение будет честным. Новая встреча не заставила себя ждать: будущим утром Татьяна Илларионовна пригласила Афанасия и его кузена на завтрак. О таком неожиданном сближении семей Трофим узнал только перед выходом из дома, когда Афанасий, несколько замешкавшись, объявил, что они направляются не в венское кафе, где подают их любимые булочки, а на улицу Р. Юноша тотчас испытал прилив тревоги, поскольку не успел продумать речь для Марии и Савелия, однако по пути успокоил себя тем, что, сталкивая их так скоро, судьба благоволит его намерениям. Волевая решимость Трофима наткнулась на препятствие сразу по прибытии к Яхонтовым: Мари не спустилась к завтраку, сказавшись больной. Трофим понимал, что причиной тому его давешняя безответность, ведь во весь вечер он ни словом не обмолвился о записке. Бедная девушка, должно быть, решила, что он проигнорировал послание, посмеялся над ним или рассказал обо всем Афанасию — в любом случае, не придал случившемуся значения. Савелий же, в отличие от сестры, встречал гостей вместе с княгиней и выглядел при этом до того приветливым и бодрым, словно вся сцена в парке, равно как и былая меланхолия князя, не более чем пригрезились Трофиму. Он смотрел на Савелия и не узнавал его. Куда девалась пугливость, или даже затравленность — эта неизбежная спутница юноши? Отчего он так любезен и мил? Казалось, Савелий напрочь забыл про давешний эпизод и всякую неловкость. Юный князь сдержанно поприветствовал Афанасия и Трофима и с легкой улыбкой предложил пройти в будуар Татьяны Илларионовны, где их уже дожидался свежий кофий. — Знаете, я отчего-то очень хотела вас пригласить, — созналась княгиня Яхонтова, усаживаясь в глубокое кресло. Весь ее будуар был подчинен стилю Людовика XV, и в интерьере главенствовало беспечное рококо: пастельные тона, веселые узоры, рюши, мелкие цветы, мягкость и женственность. Поначалу Трофим чувствовал себя неуютно в таком изобилии розового цвета и сладостей, но вскоре привык и напустил на себя непринужденность, предоставив Афанасию вести светский разговор. — Вы знаете, в Женеве всегда ветрено и дождливо, — говорила меж тем Татьяна Илларионовна. — Если бы не дань уважения некоторым господам, которых вы видели в числе моих гостей, я бы сюда ни за что не поехала. Понимаете, у Савы очень слабое здоровье. Ему совершенно противопоказан такой климат. — Tata! Je vous en prie! — зарделся юноша, немедленно отпив кофий. — Здешний климат напоминает Петербург. А в Петербурге, я знаю, многие страдают от погоды. В этом нет ничего предосудительного,— ободряюще сказал Савелию Афанасий. — Merci, — юноша смущенно кивнул. — Более того, — снова вступила княгиня, — именно Женева привела нас к знакомству с вами, Афанасий Александрович. От неожиданности Трофим на полпути остановил чашку и, подавив смешок, непроизвольно глянул на Савелия. Тот тоже заметил в реплике двусмысленность и не смог не ответить Трофиму беглой улыбкой. — Мы много путешествуем по миру, — продолжала Татьяна Илларионовна. — Я покинула Россию вместе с мужем тому целых двадцать лет и с тех пор бывала лишь наездами, чтобы показать родную страну детям. — И где же вы были в России? — не удержался Трофим. — В Петербурге, разумеется, — с удивлением отозвалась княгиня. — Еще мы ездили на воды, — негромко дополнил Савелий. — На Кавказ. Там очень хорошо. Если вы не были, обязательно съездите. — На водах мне не довелось бывать, — ответил Трофим, — но вот про Петербург могу сказать, что он больше похож на Европу, чем на Россию. Афанасий незаметно подтолкнул его локтем. Княгиня Яхонтова обратила к юноше заинтересованный взгляд. — Мой мальчик, вы ведь выросли в деревне, так? — вопросила она. — Должно быть, жизнь там совсем иная, чем представляем мы, европейцы. Я помню крепостных моего отца, но мои дети видели лишь европейских крестьян, которые совершенно не похожи на русских. — Я не видел европейских крестьян и знаю лишь, что они, в отличие от наших, имеют волю, — ответил Трофим. — Я хотел сказать, что если вы пытаетесь познакомить Мари и Савелия с Россией, то делать это нужно не в Петербурге. Я вас не упрекаю... Снова толчок локтем. — Я только выражаю свою мысль, — упрямо закончил Трофим. Афанасий так и похолодел. Он уже видел, как княгиня Яхонтова оправляется от этого нахальства, берет себя в руки, а там... — Скажите, Афанасий Александрович, очень, по-вашему, Россия отличается от Европы? — вдруг спросил Савелий. Растерявшись от неожиданно смелого обращения, граф не успел ответить, но в эту минуту весь будуар пришел в быстрое беспокойное движение. Сквозь приоткрытую дверь в комнату ворвался писк, и вслед за тем маленький рыжий щенок промчался под грохнувший чайный столик. Оттуда он бросился к платью княгини, вкруг дивана, под шторы, за ширму, в свободное кресло — и все так стремительно, что Татьяна Илларионовна только всплеснула руками. Глазки-бусинки с любопытством оглядели людей, щенок издал счастливый визг, спрыгнул на паркет и вновь метнулся к чайному столику. — А ну стой, — коротко приказал Трофим. Щенок замер, обернувшись на голос. Юноша посмотрел на песика с наисерьезнейшим видом, хотя на деле едва сдерживал улыбку. — Куда это ты собрался? Щенок покрутился на месте, виляя хвостом. — А ну иди сюда, — скомандовал Трофим. — Ко мне. — Он еще не знает команд, — послышался голос Савелия, но Трофим быстро махнул рукой, не сводя с щенка строгого взора. Песик задумчиво наклонил голову, обдумывая, что предпринять. — Ну, — поторопил Трофим и легонько похлопал ладонью по бедру. — Дважды повторять не стану. Когда зовут, надо идти. Так поступают хорошие псы. Ты хороший пес? Щенок коротко тявкнул, чем вызвал у княгини смех, и вдруг на всех парах помчался к дивану, чтобы с разбегу прыгнуть на руки новому другу. Но Трофим пригвоздил: — Нет, не так. Стой. К всеобщему изумлению, щенок в самом деле подчинился, замерев прямо под ладонью, которую Трофим к нему протянул. — Что делают хорошие псы? — с нажимом спросил юноша. Щенок завилял хвостом, призадумался на мгновение, а затем вдруг лизнул Трофиму руку и, глухо забурчав, улегся подле него на ковер. Татьяна Илларионовна шутливо захлопала в ладоши. — Как ты это делаешь? — Афанасий пораженно качнул головой, пока Трофим поднимал рыжего непоседу к себе на колени. — Я же маг и чародей, — улыбнулся юноша, — мне положено. — Вы и впрямь волшебник! — радостно сказала княгиня. — Никто не справляется с этим чудом. Мы прячем все вазы и зачехляем дорогую мебель. — Это щенок Марии Николаевны? — потрепав песика за ушами, спросил Трофим. — Как его зовут? — Шарли, — вдруг раздался пристыженный голос. — Viens à moi, Charlie. Услыхав свое имя, щенок мигом позабыл о Трофиме. Кометой сорвавшись с места, малыш промчался к хозяину и счастливо вспрыгнул ему на руки. Савелий бережно усадил щенка на диван и, как бы оправдываясь, проговорил: — Каждый день с ним занимаюсь, никакого проку. Он еще слишком мал. В подтверждение этих слов щенок радостно пискнул и хотел уже вновь забраться хозяину на колени, но Савелий недовольно и одновременно сконфуженно отодвинул его в сторону, после чего искоса глянул на Трофима. Тот ответил сдержанной, но приветливой улыбкой, и Савелий тотчас примирительно потрепал своего Шарли по рыжей спинке. С появлением очаровательного непоседы все былые намеки на конфликт растаяли, будто поданная к кофею пастила, и разговор приобрел добродушный и непосредственный характер. Татьяна Илларионовна и Афанасий обменивались впечатлениями о посещенных в прежние годы странах и советами о том, куда стоит отправиться будущим летом. Савелий, неприметный за диалогом, занялся щенком, а Трофим оставил попытки вклиниться в беседу и рассеянно слушал неизвестные истории из жизни Афанасия, наблюдая при этом за Савелием, смущение которого казалось наилучшим украшением сахарно-зефирного будуара. После завтрака княгиня Яхонтова предложила Афанасию полюбоваться разбитым в парке прудиком. Не позволив гостю ответить, она немедленно увлекла его за собой, так что ни он, ни оставшиеся в будуаре Трофим и Савелий не успели и глазом моргнуть: спустя считанные мгновения широкий подол с шуршанием скрылся в дверях, и два голоса начали растворяться в анфиладе. Трофим оказался наедине с Савелием и, хотя с утра был настроен на объяснение, от неожиданности растерял все слова. Юный князь тоже растревожился, давая понять, что его давешнее спокойствие было не более чем светским притворством. Пока Трофим пытался совладать с мыслями, Савелий начал осторожно составлять на поднос пустые фарфоровые чашки и блюдца. В молчании прошло несколько минут. Только короткий перезвон посуды да беспокойная возня Шарли разряжали мутную неловкость. Наконец опомнившись, но еще не находя слов, Трофим поставил на поднос собственную чашку, а после передвинул лежавшую рядом ложечку. — Это пемброк. Вельш-корги, — вдруг проговорил Савелий и, увидев замешательство Трофима, добавил: — Собака. Шарли. Когда мы только приехали в Женеву, тетушкина подруга подарила ей щенка. А она отдала его мне. Он чуть помедлил, ожидая ответа, но, так и не дождавшись, продолжил куда более взволнованным голосом: — Вы, должно быть, думаете, отчего она не подарила пса Мари? То было бы правильнее, согласен. Но тетушка всегда считала меня слишком одиноким. Шарли стал мне верным другом, хотя мы с ним совсем недавно знакомы, — он чуть улыбнулся, продолжая терять уверенность и все беспорядочней переставляя предметы на подносе. — Мари не любит собак. А ко мне Шарли привязался с первого дня. Я провожу с ним много времени. Я обучу его командам, но чуть позже, когда он подрастет. Он очень веселый и добрый пес. Если у тетушки собирается общество, мне приходится запирать его у себя в спальне, иначе он разыщет меня в гостиной и устроит конфуз, вот как сегодня. Когда я возвращаюсь, он так рад меня видеть, будто я его вовсе не запирал, как преступника или ненужную вещь. — Сава... — мягко начал Трофим. — Простите, — юноша подхватил свою чашку и блюдце и нервно вскочил на ноги. — Я вам не должен этого рассказывать. Прошу прощения. — Вам не за что извиняться, — Трофим поднялся следом, но князь намеренно отводил взгляд, изо всех сил сжимая чашку. — Если вы хотите поговорить со мной о давешнем, я готов. — Non, non, non! — Савелий метнулся назад и, вскинув напуганные янтарные глаза, отчаянно затряс головой. — Je ne veux pas… — Послушайте, я не желаю вам зла, — Трофим аккуратно шагнул к нему, надеясь, что он не сбежит диким зайцем. — Я хочу честно объясниться с вами, чтобы мы снова дружили или, если вы скажете, расстались навсегда. Я думал о вас всю ночь, Сава. — Зачем вы... — тихонько прервал Савелий, отступая к окну, — мне и без того совестно... — Потому я и ищу объяснения, — ласково продолжил Трофим, все подступая к юноше, — чтобы вам не было из-за меня совестно. — Это неправильно, — бормотал Савелий, — я поступил очень глупо. Опрометчиво. Я решил сам с собою, уже давно, что никогда никому не откроюсь. Это так мучительно и стыдно. И вы, конечно, жестоко смеетесь надо мной, ведь вам нравятся женщины, а я... — Я вовсе не думал смеяться, — спокойно ответил Трофим. — И мне нравятся не только женщины. В эту секунду в глазах Савелия вспыхнула искра, но сказать он ничего не успел: чашка и блюдце, которые он держал в руках, выскользнули и со звоном разбились о паркет. Тихо охнув, Савелий бросился вниз и принялся спешно подбирать осколки. Трофим пришел ему на помощь. — Ну что же вы, — в полголоса произнес он, — зачем так, все хорошо... Тонкие пальцы Савелия быстро хватались за острые фарфоровые края, тщетно стараясь избегнуть пальцев Трофима и натыкаясь на них и против воли, и словно намеренно. Трофим был в совершенном смятении. Он понимал, что должен взять главенство над разговором, но слова застряли у него поперек горла. Он быстро собирал глазированные осколки и силился так же быстро придумать следующую фразу, но не смог и посмотрел на Савелия, надеясь сказать первое, что придет в голову. Савелий тоже поднял в эту секунду взгляд, случайно задев им Трофима — и боже, что это были за глаза! В них можно было падать, летать, купаться. Ни тени греха, ни следа порока не было в этих глазах. Они поражали своей безвинной пугливостью. Казалось, что чистота их абсолютна, и сквозь радужку просвечивает сама душа. Эти глаза и боялись, и отчаянно хотели верить. Но соприкосновение взглядов длилось всего миг. Трофим отвернулся и вновь занялся осколками, как вдруг почувствовал короткое движение, а после — горячий оттиск на губах, порывистый и невесомый, дарованный с той искренностью, какая бывает накануне катастрофы, и оттого чуть смазанный и неверный. Не сами губы его, но только их уголок тотчас затрепетал от дуновения нежнейшего чувства. Трофим устремил к Савелию изумленный взгляд, от которого юный князь, заиндевев, не увернулся. — Pardonnez-moi… Трофим не смог ответить. Он видел, как янтарь распахнутых глаз обливает росою счастья и ужаса, и понимал, что не имеет права на грубость. Чувство новое и еще необъяснимое трепыхалось внутри его сердца. Это чувство требовало защитить беззлобное создание от любой возможной беды. Вдруг он услышал чуть приметный стук меж собой и Савелием и, невольно опустив глаза, увидел, как по дорогому паркету, припорошенному фарфоровой крошкой, вдребезги бьются алые капли крови. — Сава! — Трофим схватил его за руку и с силой раскрыл ладонь. Острые края осколка глубоко пропороли кожу, и кровь лилась непрерывным ручьем, затопляя запястье и манжету рубашки. — Это ничего, — отрешенно шепнул Савелий. — Это не страшно. Нужно кого-нибудь позвать. — Так зовите же! — в волнении Трофим повысил голос, и только от этого князь встрепенулся. Вмиг осознав случившееся, он переменился в лице, побледнел, задрожал, вскочил на ноги и опрометью бросился из будуара, где Трофим остался с единственным свидетелем происшедшего затмения — щенком по имени Шарли. В скором времени Татьяна Илларионовна и Афанасий возвратились с парковой прогулки. Узнав о ранении племянника, княгиня подняла ужасный переполох, и гостям пришлось задержаться, хотя Трофим невооруженным взглядом видел, что Афанасия одолевает какое-то смятение и он хочет скорее покинуть дом на улице Р. Должно быть, в парке состоялся неприятный разговор, и теперь княгиня маскирует смятение истовой тревогой о Савелии. Когда все улеглось и смущенный обилием внимания юноша в сотый раз отказался от доктора, гостей наконец отпустили. Афанасий направлялся к карете с несвойственной для себя спешкой и даже едва успел принять любезный вид, когда Савелий с полной непринужденностью вышел на подъездную дорожку, чтобы попрощаться. Трофим удивлялся как одному из них, так и другому, но уже в следующие минуты чудное поведение обоих молодых людей прояснилось. При рукопожатии Савелий вложил Трофиму в ладонь маленькую, чуть запачканную кровью записку, где неровным почерком значилось: «Я говорилъ съ Мари, какъ ты меня просилъ. Не придавай значенія ее поступку. Это далеко не впервые. Она очень влюбчива. Для нее ты очередной герой французскаго романа. Ничего не предпринимай. Она рѣшитъ, что ты не видалъ ея посланія, и, я убѣжденъ, спустя время всё забудется. P.S. Мнѣ хотѣлось обратиться на ты, но, если нельзя, я прошу прощенія. С.Я.» Афанасий же со злостью швырнул трость на диван в карете и, как только та отъехала от особняка, выпалил: — Мы больше никогда не переступим порог этого дома! Причиной такого восклицания действительно стало объяснение с княгиней Яхонтовой в парке. Хотя в строгом смысле разговор этот и нельзя было назвать объяснением, Татьяна Илларионовна не поскупилась на прозрачные намеки вкупе с девичьим кокетством, театральными вздохами и порывистыми сжатиями руки своего спутника. Лавров насилу смог сохранить лицо. Несчастная женщина глядела на него с такой раболепной покорностью, что загубить ее амурные надежды на корню было бы жестоко. И Афанасий поступил в свойственной ему манере: ничем не выдал протеста, притом избегая любых обещаний, а после зашелся всем не выплеснутым гневом в экипаже и твердо вознамерился раз и навсегда раззнакомиться с княгиней Яхонтовой. Узнав о решении графа, Трофим испытал порыв малодушного облегчения, ведь волею судьбы он в одну минуту стал избавлен от детской влюбленности Мари и Савелия. Поцелуй в будуаре лишь подтвердил Савину незрелость. То было одно ребячество, спонтанная мальчишеская увлеченность, подражание сестре, если угодно. В Трофиме Савелий видел не желанного мужчину, но лишь возможность выплеснуть ту любовь, которая, расцветши в неискушенном сердце шестнадцатилетнего юноши, с отчаянием стремилась на волю. Как ни старался Трофим испытывать стыд и раскаяние, будуарная сцена совершенно не казалась ему изменой. Короткий поцелуй не шел ни в какое сравнение с ночью в библиотеке садкового дома, с падением книг из стеллажей, с резкими брызгами чернил по бумаге, с глухими рыками в пахучее сукно стола... Савин поступок неожиданно вернул Трофиму притупившиеся мысли о последней встрече с Бестужевым. Неужели придется вечно обманывать Афанасия и волочить на себе груз этой позорной лжи? Как и в первые недели после гибели Гефестии, юношу одолевали муки. Нужно признаться. Но как? Как осмелиться на удар? Как поднять руку на самое дорогое, на сердце близкого?.. Через несколько дней Трофим нашел работу. В ту самую минуту, когда Афанасий пообещал узнать насчет места в издательстве, юноша уже понял, что ответ будет отрицательным, а потому попросил помощи у Леопольда Штерна. Художник был польщен тем, что Трофим снизошел до благодушия и даже просьб, но, как и Афанасий, пытался отговорить его от черной работы. — Mein Flämchen, я не могу и думать, что ваши прелестные ручки будут мозолиться о канаты, обжигаться о печи, царапаться о гвозди — oh, nein, nein, nein! — в сотый раз сокрушался Штерн. — Неужели вы в самом деле этого хотите? Трофим кивнул и строго добавил: — Афанасий ничего не должен знать. Барон, который обеспечивал Лаврова заказами от издательства с условием, что о них ничего не узнает Трофим, только обреченно вздохнул: — Ich hasse diese Verheirateten… Так сбылись опасения Афанасия: Трофим стал помощником плотника на одной из окраинных городских строек. Работа оказалась несложной, но изнурительной, и скрывать ее было не так-то просто, особенно когда все мышцы сводило усталостью и вместо ночной любви хотелось лишь сна. Но, как и в словесности, в работе Трофим преуспевал достаточно быстро, и вскоре выучился и лгать Афанасию о том, где пропадает весь день, и объясняться на стройке отдельными французскими словами. Однако ни физический труд, ни потребность скрывать его не избавили Трофима от беспрестанных мыслей. Изо дня в день корил он себя за порочность и низость перед Афанасием. Более того, он неожиданно принялся думать и о Савелии. Чем он занят теперь? Чем живет? Неужто все как прежде: сестрина тень, маленький Шарли, тетушкины вечера и беспросветное одиночество? Неужто никто не спасет его из этой темницы? От таких вопросов Трофим с чрезмерной силой нажимал на рубанок, но труд не изгонял уже теплившееся в его сердце чувство. То была не светлая влюбленность сродни той, что он изведал в Вершах, встретив Афанасия, и не губительная тяга, какую он испытывал к Бестужеву. Что-то очень чистое, платоническое заставляло его желать встречи с Савелием. Трофим не понимал, что с ним, и страдал от беззлобной симпатии, как от греха. Тотчас на ум приходили ядовитые слова Штерна: «Вы добровольно обрекаете себя на одного человека». Что если он и впрямь не готов носить обручальное кольцо? Ему ведь только семнадцать лет. Желание изведать разных — примета его возраста. Скольких еще он встретит на своем пути? Сколькие проявят к нему интерес? Сколькие станут интересны ему самому? Нет, хватит. Изведал уже. Или не было деревенского года, четырнадцатилетних юнцов и садковой библиотеки? Довольно грязи. Так, измучанный мыслями и невозможностью разрешиться от них, Трофим в конечном итоге пришел все к тому же Штерну и буквально с порога, избавив себя от всяких приветствий, сказал: — Так больше нельзя. Я чертовски долго не пил. Штерна не пришлось уговаривать. Он давно намеревался сблизиться с Трофимом именно в таком ключе, но никак не мог улучить подходящей минуты, чтобы предложить познакомиться с неким Клубом, или the Joint, как Штерн величал одно заведение, куда регулярно наведывался с самого начала своего пребывания в Женеве и которое, собственно, оказалось одной из причин его приезда в русский город Швейцарии. Дорога до Клуба заняла не более получаса, но все эти полчаса экипаж упорно стремился в безлюдные улочки, закоулки и совершенные тупики. Наконец кучер остановил лошадей где-то в тиши и мраке, но Трофим не задал Штерну вопросов, дабы не выставить себя трусом, и последовал за художником в короткий просвет меж домами, что упирался в двор-колодец. — Пойдемте, мой милый, сюда, — Штерн поманил Трофима к единственному освещенному крыльцу. Мрачные пятиэтажные дома сдавливали двор и устремляли угольные крыши в чернеющую ночь. Под ногами чавкало. В воздухе висела отвратительная холодная мокрота. Штерн поднялся на крыльцо, трижды пристукнул дверным молотком, и в тот же миг скрежет стального засова натужно распорол слякотную тишь. — За мной, господин Лавров, не отставайте, — любезно поторопил Штерн. Трофим, поежившись от гадливого ветра, подчинился, чтобы скорее покинуть угрюмый двор, по ощущениям похожий на кладбище. Квадратная комнатка, в которой он оказался, была довольно уютной и служила, по всей видимости, передней — здесь обнаружилось много верхней одежды и зонтов. Мягкое тепло обвернуло озябшее тело, и томный сладковатый запах без спроса проник в ноздри прежде, чем Трофим успел хоть немного освоиться в обстановке. Передняя была отделана в китайском стиле: красноватый шелк на стенах лоснился изломанными драконами, а с потолка свисали пестрые бумажные фонарики, колыхавшиеся от малейшего движения воздуха. Игривая настойчивая сладость обволакивала кожу, вплеталась в ткань одежды и волосы и, приглушенная тусклым светом нескольких свечей, утяжеляла сознание. Лакей-азиат с безмолвным поклоном принял у Трофима пальто, и вслед за Штерном, бывшим здесь на правах завсегдатая, юноша вошел в соседнее помещение сквозь арку, занавешенную легкими нитями из бусин. Вторая комната оказалась восточной гостиной: багряного цвета стены украшала причудливая позолота, а низкий потолок и многочисленные пилястры поигрывали геометрическими орнаментами. По фризам ниткою тянулись арабские письмена. Четыре яшмовые колонны подпирали свод в самом центре гостиной и тем самым ограждали просторную квадратную площадку, выстланную тигровыми шкурами. По периметру стояли низкие диваны с резными спинками. На полу черного дерева, что тускло блестело от настенных свечей, беспорядочно лежали вышитые подушки. Все тот же дурманный сладкий запах наполнял гостиную дремотной тяжестью, которая пропитывала одежду, нюх и разум. При появлении Штерна мужчины, вольготно разложившиеся по диванам, несколько оживились, однако общая расслабленность и леность не дала никому из них подняться для рукопожатия. Порок пронизывал каждый угол гостиной волнующим трепетом. Некоторые из мужчин лежали в объятьях молодых юношей и, не таясь, опускали в их приоткрытые рты сочные округлые виноградины. Другие предавались ласкам прямо на диванах: мягко оглаживали руки и плечи друг друга или обменивались укромными улыбками и поцелуями. Кто-то лежал на подушках вокруг высокого, украшенного драгоценными камнями сосуда, из которого, как щупальца, торчали трубки с серебряными наконечниками. Именно этот странный предмет, позже названный Штерном кальяном, источал таинственный ароматный дым. Прочие гости наслаждались одиночеством под широкими опахалами, которые держали для них чернокожие рабы. Трофим лишь однажды слышал, будто где-то живут темнокожие люди, но до сих пор думал, что все это выдумки. В углу гостиной, спрятавшись в темноте, трое африканцев выстукивали из тамтамов неспешный ритм. — Это место вам очень подходит, — мрачно выговорил юноша, когда они со Штерном уселись на свободный диван в дальней части гостиной и художник взмахом руки испросил вина. — Признайтесь, вы подозревали во мне склонность к таким развлечениям, — с улыбкой отозвался Штерн. — Не подозревал, а знал. Выявление вашей извращенной сути было вопросом времени. — Ох, какие слова! — расцвел художник. — Извращенная суть, вы мне льстите. Не бойтесь, мой мальчик, здесь нет ничего извращенного. Лишь приятное расслабление усталой души и, в вашем случае, не менее усталого тела. Пара, ласкавшая друг друга в противоположной части гостиной, поднялась и тенью скользнула к узкой лестнице, ведшей на второй этаж. Трофим брезгливо качнул головой. — Поймите, mein Flämmchen, — проследив за взглядом юноши, сказал Штерн, — та жизнь, к которой вы здесь привыкли, однобока. Tut mir leid, не знаю как вы, а я изнываю в однообразии. Приличия, манеры, жеманства, табу — какая скука! Разве можно никогда от этого не отдыхать? Человек должен иметь право на свободу. Как крестьянин вы со мной согласитесь. — Вы думаете, свобода — это возможность быть порочным? — Свобода — это возможность быть любым! — обрадованно возвестил художник, и в тот же миг на низкий столик перед диваном опустился поднос с вином и фруктами. Разодетый в шелка негритянский мальчик, с виду не старше четырнадцати лет, молча разлил багряный напиток по бокалам и удалился в глубоком поклоне. — Что ж, die herrliche Knospe der kleinen Kamille, — Штерн подал Трофиму один из бокалов, — добро пожаловать в мое закулисье. Теплота заструилась по горлу, оставляя за собою терпкий покалывающий след, и от знакомых ощущений Трофиму стало чуть легче. Он откинулся на спинку дивана, подложив под голову подушку. — Вы устали, мой мальчик, я понимаю, — продолжал говорить Штерн. — Он прекрасный человек. Ich meine Athanasius. Но он живет скучнейшей моралью. Боже, он попросту святой — вы хотите курить? прошу, угощайтесь — нам с вами, то есть простым смертным, никогда не возвыситься до его идеалов. Да и стоит ли? — Еще слово, и я вас ударю, — оборвал Трофим. — Не смейте говорить о нем здесь. — Mein Gott, вы и впрямь его любите, — Штерн втянул в себя дым пахитосы и, подержав во рту, выпустил медленной струйкой. — Еще вина? Трофим согласился. Оставаться трезвым в этой гостиной было невыносимо, хотя он знал, что вино не принесет должного облегчения. Привыкнув к вершенскому самогону, он никогда не становился пьян от чопорных дворянских вин. — У вас тут есть водка? — спросил Трофим, когда бордовый напиток исчез до ряби на дне графина, а тело так и не получило даже малой крупицы желаемого. — Водка, mein Liebchen? — удивился Штерн. — Да. Или самогон. — О, я вижу, вы настроены решительно, — художник засмеялся и вновь махнул прислужникам. — В таком случае у меня есть кое-что приятнее водки и, уж тем более, вашего злостного... замогон, — поморщившись, изрек он на немецкий манер. Уже через минуту в руках Трофима появилась длинная трубка сродни той, что курили почти все в гостиной. — Что это? — строго спросил юноша. — Ключ к небесам, — Штерн загадочно улыбнулся, прикурил трубку и блаженно откинулся на спинку дивана, уронив обмякшую руку на подлокотник. Несколько времени Трофим скептически наблюдал за бароном, ставшим удивительно молчаливым и довольным. Юноша вполне ясно понимал, что это не простой табак и относиться к нему нужно с осторожностью, но, глядя на прочих, счастливо забывшихся в расслабленности, не мог противиться искушению: он хотел отречься от душевных тягот и не думать больше ни об Афанасии, ни о Яхонтовых, ни о своей вине. «Попробую эту дрянь один раз, — успокоил он себя, — один раз, и только». Мягкий дым приятно защекотал горло и разлетелся по телу мириадами светлячков. Сам собою Трофим поплыл в новое чувство и, прикрыв глаза, с готовностью растворился в теплых водах. Магическая сила зачерпнула его своей рукой и в одно мгновение сняла тяжелую тоску, заменив ее леностью и умиротворенностью. Юноша уронил затылок на спинку дивана, безвольно вытянув перед собою ноги. Тело его стало свинцовым и вялым, но легкость, с которой рассыпались многодневные оковы, была такой скорой, что Трофим не удержался от смешка. — Нравится, да? — Штерн скосил на него глаза. — О, эти моменты священны, мой друг. Священны. — Вы ужасный человек, — Трофим вновь впустил в себя магический дым. — Я вас ненавижу. Ласковое возбуждение сменилось покоем, и юноша уставился в потолок, все больше погружаясь в глубину и в то же время воспаряя прочь от собственного тела. Геометрия потолка двинулась, подернутая шелковистой дымкой. Сладкий дурман раскуренного кальяна обворожил Трофима цветочной прелестью, огладил нежностью росистых лепестков его лицо и руки. Комната качнулась, поплыла и вновь возвратилась на место. — Что это, Штерн? — спросил Трофим. Шепот обратился в пузырь, что взлетел над диваном и, задрожав в воздухе, лопнул моросью звуков. — Всего лишь опиум, мой друг, — улыбнулся художник. — Ничего особенного. Вдруг тамтам в углу гостиной стукнул громче, и лежавшие на диванах люди качнулись, как от ветра, ленным движением. Трофим приподнял голову, с трудом различая мясисто-красные колонны, что ограждали выстланный шкурами квадрат. То была клетка, в которой бился пойманный тигр. Нет, он был не тигр, но змей. Змей! Проклятие всей его жизни — чертов змеиный царь. — Мой милый, что с вами? Вы весь дрожите,— озаботился Штерн, но Трофим грубо отмахнулся от художника. Видение оказалось всего лишь юным танцовщиком в золотистых восточных шароварах, перехваченных у щиколотки тугой тесьмой. Широкий расшитый пояс поблескивал пикантно низко на косточках его узких бедер. Обнаженный торс проворно изгибался под ритмичные удары тамтама, выделяя то ребра, то плоский живот, то позвоночник и бархатную спину. Юноша обладал пленительной восточной красотой. Расшитая золотыми нитями чалма подчеркивала пламенность его черт и страсть обрисованных черным углем глаз. Молодое тело подчинялось музыке, что дрессированная кобра, и гибкие запястья, овитые браслетами, плыли в воздухе с капельным перезвоном. Босые ступни утопали в шкурах, будто мягкие лапы неприрученной кошки. В какой-то миг юноша встал на колени и, прогнувшись назад, протянул кверху руки, что танцевали искристыми языками пламени. Он качнулся вперед, лег животом на бедра, заведя прямые руки за спину, затем нарисовал телом круг по полу и тотчас с невесомой легкостью поднялся на ноги. Музыка поглотила его, он раскололся на удары ритма, чтобы вновь соединить себя танцем. Чувственно соскользнув спиною по колонне, он опустился на пол и, вытянувшись вперед, с последним ударом тамтама замер в гордой позе тигра. Публика заметно оживилась. Послышались аплодисменты, одобрительный свист, с диванов вылетели несколько купюр, которые юноша, вдруг утратив все свое величие, собрал быстрыми пристыженными движениями. Трофим подался вперед, едва не рухнув с дивана. Колонны кружились, нарочно мешая разглядеть незнакомца, но Трофим сопротивлялся, упрямо всматривался в центр гостиной, пока не увидел, что хотел. Подобрав деньги, юноша незаметно отступил в тень и наскоро обвернулся шелковой накидкой, скрывшей от зрителей его нагое тело, после чего тихонько спрятал купюры в мешочек и вдруг, глянув по сторонам, боязливо сжался. — Кто он? — в тот же миг спросил Трофим. — Кто? — отрешенно переспросил Штерн и, проследив за взглядом юноши, брезгливо обронил: — А, это Хасан. Трофим начал медленно подниматься с дивана. — Куда?! Куда?! — переполошился Штерн. — Я хочу с ним говорить. — Да он по-русски знает не больше двух слов! — барон ухватил Трофима за рукав. — Пустите! — Боже правый, что за характер! Вам его так просто не получить, Лавров! К нему ждут очереди по неделе! — Мне плевать! — Хотя... — Штерн призадумался, а после, тяжело взгромоздившись на ноги, потащил Трофима в самый центр гостиной. — Друзья! Друзья! — заголосил он. — Позвольте представить вам моего собственного восточного принца, Трофима Лаврова! Он здесь впервые и, как нетрудно догадаться, был очарован прелестным Хасаном! Полагаю, нам стоит обратиться к нашему маленькому джентльменскому правилу... — Шлюху новичку! — громко крикнул кто-то из мужчин, и гостиная содрогнулась от хохота. Штерн весело хлопнул Трофима по плечу, подтолкнув в направлении скрывшегося в уголке юноши: — Развлекайтесь, Троша. Мужчины провожали его насмешливыми, заинтересованными, а подчас и голодными взглядами. Кто-то отнял от губ опиатную трубку, другой отвлекся от молодого любовника, прочие перемигнулись с усмешкой и передали из уст в уста имя нового участника клуба. Трофиму не было до этого дела. Весь устремившись к восточному юноше, он не замечал никого иного и, огибая препятствия, будь то мутный туман, сыплющиеся с фриза арабские письмена или выпученная из стены пилястра, упрямо шел к цели. В тени, где спрятался юноша, его накидка казалась не золотой, но бронзовой под стать персиковому оттенку кожи. Он сидел на подушках, подвернув под себя ноги, и в ожидании Трофима крепко сжимал мешочек с заработанными деньгами. Робкая неприкасаемость маняще сплеталась в нем с абсолютной доступностью. Узкое лицо его было прекрасно и спокойно, он казался вполне привыкшим к тому, что будет дальше. Зрители наслаждались представлением, а некоторые молили о немедленном начале любовной сцены. Штерн шутливо успокаивал друзей. Трофим не замечал ни чарующей красоты юноши, ни его соблазнительной порочности, ни воплей у себя за спиной. Раскосые глаза, густо обведенные углем, мерцали безропотным смирением, и это к ним так настойчиво шел Трофим, пробираясь сквозь опиатный дурман. Он знал этот взгляд. Теплый цвет миндаля, размытый боязливым повиновением. Тишайшая капитуляция. Глаза, что прячут свет за длинными ресницами, и мягкая неуловимая улыбка, от которой округляются, зардевшись, щеки, и маленький, чуть вздернутый на кончике носик, и тонкие пальчики уже теребят мизинец на перчатке, а губы шепчут едва слышно: «Pardonnez-moi, monsieur Lavrov…» Как мог он здесь оказаться? Кто позволил ему? Ему нельзя этого видеть! — Сава! — строго окликнул Трофим и, взяв податливые ладони, вгляделся в карамельные глаза, которые неожиданно принялись изменяться, вытягиваться, затемняться угольными линиями, обращаясь из невинных лун в омуты колодцев. Ладони оказались чужими, как и голос, по-иноземному бархатистый, что осторожно поправил: — Хасан. Под разочарованный свист зрителей, которые так и не дождались пикантной сцены, юноши скрылись на узкой лестнице. Хасан поднимался по-кошачьи неслышно, мягко ступая по ковру босыми ступнями. Только браслеты на его руках тревожно перезванивались, набатом отзываясь в спутанном сознании Трофима. Спальня оказалась небольшой и с малой меблировкой. В центре находилась кровать с позолоченным изголовьем и светлой шелковой накидкой, в углу располагался столик, а подле него пара драпированных кремовой тканью стульев. Был здесь небольшой шкаф, круглое зеркало — и более ничего. Несколько тусклых свечей в настенных лампах марали спокойные пастельные тона мрачной серостью, которая ни на миг не давала забыть о грязном предназначении комнаты. Трофим тяжело опустился на кровать, всем телом чувствуя волнующее уединение спальни. Бой тамтамов приглушался плотными стенами, равно как и сбитые в вату мужские голоса, что доносились одновременно и снизу, и откуда-то сбоку. Хасан тем временем опустился перед Трофимом на колени и, проведя ладонями по его бедрам, дотронулся кончиками пальцев до пуговицы брюк. Трофим встрепенулся от неожиданности и отвел от себя руки юноши. — Не надо. Темный взгляд подернулся недоумением, но, покорно кивнув, Хасан поднялся на ноги, отступил на шаг и принялся отстегивать свой золоченый пояс. Трофим вновь вскинулся: — Да не надо мне этого! От резкого крика юноша испугался и, как мышь в нору, юркнул в свою тонкую накидку. Трофиму стало его жаль. Он протянул к Хасану руку и жестом поманил к себе. Юноша покорился. Боязливо опустившись на край постели, он устремил к гостю блестящий маслянисто-агатовый взор. С виду Хасан был ровесником Трофима и чертами походил на него, как родной брат. Трофим впервые видел подобного себе — не русского и даже не европейца — и несколько времени разглядывал его с зачарованным интересом. Будто во сне, он коснулся и осторожно снял с головы Хасана атласную чалму, уже зная, что волосы юноши окажутся, как и у него самого, густыми, лоснящимися и иссиня-черными. Наконец, предельная настороженность обрисованных углем глаз дрогнула, и Хасан, чуть улыбнувшись, заговорил на своем языке. — Я не понимаю, — мягко прервал Трофим. — Я не говорю по-твоему. Юноша кивнул, отвел взгляд, что-то припоминая, а потом обронил по-русски: — Какой ты народ? — Я цыган. — Цыган... — задумчиво повторил Хасан, и улыбка его стала шире. — Я знаю. Я видел. В доме одного господина. Цыгане пели. Ты поешь? — Нет, — засмеялся Трофим. — Ты красивый, — юноша дотронулся кончиками пальцев до его щеки. — Я хотел с тобой. Грустно, что ты не хочешь. Речь его оказалась до того плавной и нежной, что Трофим не обращал внимания на сильный акцент, который менял слова почти до неузнаваемости. — Я беру деньги, — продолжал Хасан, — но ты не хочешь со мной. Ты хороший, но я беру деньги. — Вот, возьми, — Трофим вытащил все, что было в карманах, и сунул юноше, который тут же спрятал купюры и монетки в свой мешочек и благодарно кивнул. — Как ты здесь оказался? — спросил Трофим. — Я был не один. Моя семья, — Хасан раскрыл ладонь и принялся загибать пальцы: — мама, отец, сестра, сестра и брат. Я больше всех. Трофим не удержался от улыбки. — Так нельзя говорить? — нахмурился Хасан. — Продолжай, я не нарочно. — Мы живем в чердаке. Большой дом. Мама, отец работают. Я помогаю... их. — Им. — Один раз на фабрику приходит человек. Забирает всех. И мама, и отец. Я прячусь. Убегаю в чердак к двум сестрам и брату. Потом узнал, что они в тюрьме. — Твои родители в тюрьме?! — изумился Трофим. — Почему?! — Нет бумаги, — сказал Хасан. — Особая бумага. Чтобы жить и все делать. — Документы? — Документы,­ — кивнул юноша. — Я главный теперь. А здесь, — он обвел глазами комнату, — много денег. Даже у меня. — Твои сестры и брат живут на чердаке? — Да. Но не здесь. В другом доме. Они маленькие, а я большой. Я не хочу работы для их. Их возьмут в тюрьмы, как мама и отец. Трофим помолчал, пытаясь осмыслить рассказ Хасана сквозь владевший разумом дурман. — Я танцую и беру деньги, — продолжал юноша. — Я люблю и беру деньги. Могу копить эти деньги для сам и маленькие. Выговорив это, он помедлил, чтобы Трофим ответил, хотя тот уже не мог отвечать, чувствуя над собою нечто страшное. Комната поплыла перед глазами, а давешнюю эйфорию сменила еще большая, чем прежде, тяжесть. — Ты хороший, — ласково повторил Хасан. — Ты не скажешь никому про меня? Только не говори! — Я никому не скажу, — Трофим покачал головой и тотчас понял, что такое движение было зря. Хасан взял его руку, немножко сжал, а после осторожно подался вперед и надавил Трофиму на плечи. — Ложись, — произнес он. — Ты хочешь спать. — Нет, я не могу здесь оставаться. — Я от тебя не уйду, — голос доносился сквозь мутную трясину, которая утягивала Трофима в осклизлое болото помутившегося сознания. Голова Хасана опустилась подле его головы — или то было его собственное лицо в зеркальном отражении порока? — и мягкие губы прошелестели: — Ты и я... дружба. Один из тонких браслетов, коротко звякнув, с нежностью обнял его запястье. — А сейчас спать, — шепнул Хасан. Трофим в самом деле уснул, хотя сон его будто был явью. Стены комнаты расступились и обрушились под натиском мощного ветра. Юноша оказался среди колосящегося золотом поля и тотчас с жадностью втянул родной воздух. После долгих скитаний он наконец вырвался на волю и босиком побежал сквозь высокую рожь к горизонту, не веря своему счастью и заливаясь от него беззаботным ребяческим смехом. Спелое море несло его в теплом течении под шум опаленного солнцем ветра, и он мчался навстречу реке, что текла под откосом, и своему давно покинутому дому. Шальной воздух надувал парусом его красную рубаху, трепал ему волосы, а он все смеялся, смеялся, смеялся — и, рухнув спиною на землю, открыл глаза навстречу светлому небу и ленивым курчавым облакам. Вот она — вожделенная свобода. И золото ржи, и лазурь небес. И золото, и лазурь... Как золото волос. Как лазурь во взгляде. Трофим перекатился по кровати, приходя в сознание. Он не может здесь оставаться. Он должен вернуться к нему. Он там, где свет, где исцеление, где покой. Хасан, спавший подле Трофима, пробудился от резкого движения и хотел остановить нового друга, но тот стал неуправляем. Взгромоздившись на ноги, Трофим на ощупь побрел к уплывавшей двери и сквозь нее — в темный узкий коридор с чудовищно низким потолком. Он несколько раз споткнулся на крутой лестнице, но не упал и так, в полубреду, завалился в арабскую гостиную. — Штерн! — громко крикнул он, двинувшись навстречу художнику поверх всех подушек, кальянов и расставленных по полу подносов с фруктами и вином. Мужчины принялись лениво возмущаться, но ни один из них не поднялся Трофиму навстречу, кроме самого Штерна. — Отведи меня... — кое-как выговорил Трофим, — где он?.. — Кто? — удивился художник. — Фоша. Мне нужен Фоша... — Это вы Афанасия зовете Фошей? — хохотнул Штерн. — Oh, ich schwärme für diese Verheirateten! — Да идите вы к черту! — вне себя завопил Трофим и, отпихнув Штерна, опрометью бросился к первой попавшейся двери. Та открылась в переполненный ресторан. Стремясь оторваться от Штерна, Трофим пробежал меж столов прямиком на улицу, что оказалась оживленной и широкой в отличие от глухого двора, ведшего в the Joint. Увидав вдалеке экипаж, Трофим метнулся к нему, крикнул адрес, вскочил в салон и со всей силы застучал голой ладонью по крыше. Штерн его не догонит. Ни за что. Вместо оплаты он отдал кучеру запонки и, едва передвигая ноги, завалился в парадную дома, где они с Афанасием нанимали квартиру. С улицы он успел увидать чуть подернутое светом окно. Снова не спит. Корпит над своими переводами. Нужно сходить к доктору. Найти ему снотворное. Он должен спать по ночам. От громкого требовательного стука Афанасий вздрогнул и черкнул линию поперек написанного слова. Была глубокая темная ночь, город давным-давно замер, и только озеро тихо шелестело за открытым окном. Подхватив лампу, Лавров скорей вышел в переднюю и, уже зная, кого увидит, растворил дверь. — Фошенька, — Трофим с трудом шагнул ему навстречу, открывая объятия, — а я к тебе ехал. Все бросил, чтобы тебя увидеть. Увидел. Счастлив. — Боже, да откуда ты?! — Афанасий быстро опустил лампу на столик и подхватил едва живого Трофима под руки. — Я чуть с ума не сошел! Где ты был?! С кем?! Где твое пальто?! — Не знаю, не знаю, не спрашивай, — бормотал юноша, обнимая Афанасия за шею. — Ты главная моя драгоценность. — Ты был со Штерном, да? С ним? — Я так люблю тебя. Зачем я тебе об этом не говорю? — Вы курили с ним что-то? — Ты мое солнце. Уяснив, что допытываться бесполезно, Афанасий дотащил Трофима до спальни и как можно бережней уложил в постель. — Не уходи. Останься со мной, — юноша мягко тронул его за рукав. — Мне нужно переводить. — Открой окно. Ты иначе не заснешь. Ты должен ночью спать. — Хорошо, — Афанасий быстро расстегнул пуговицы на его жилете, потом с силой приподнял обмякшее тело, стягивая жилет по рукам, и в эту минуту почувствовал, как под рубашкой что-то звякнуло. Недоуменно нахмурившись, Афанасий оставил жилет в покое, легонько прощупал батистовый рукав и без труда выкатил к запястью грошовый женский браслет со стекляшками. Раскаленная стрела влетела Лаврову в грудь. Дрожащими руками он снял с Трофима браслет, положил себе за ладонь и крепко сжал в надежде, что тот треснет. Но упрямый браслет не поддался. Вдруг ощутив полнейшую опустошенность, Афанасий с трудом взгромоздился на ноги, отступил от кровати на несколько шагов и помедлил, чтобы перевести дыхание. Трофим тем временем перекатился на бок и, попытавшись накрыться одеялом, заснул на полпути. Афанасий взглянул на него и, оставив как есть, скорее вышел в гостиную, пока сердце его не раздробилось в груди от горечи. Нужно закончить перевод.