Цыганенок

(Между нами)

Обманите меня... но совсем, навсегда... Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда... Чтоб поверить обману свободно, без дум, Чтоб за кем-то идти в темноте наобум... М.А. Волошин *песня к главе: Звери — Прогулки по ночному городу

Как ни силился Афанасий в ту ночь переводить, ничего не удавалось. В надежде прогнать мысли о Трофиме и браслете он писал и курил не переставая, так что постепенно кабинет его заволокло горьким дымчатым туманом. Однако с приближением рассвета Лавров стал все чаще прерываться и поднимать взгляд от словаря. В конечном итоге на столе появилась бутылка мадеры, а рука принялась трогать скорее стакан, чем листы и перо. Французский текст прыгал перед глазами, перевод походил на черновик, а все мысли, будто назло, стремились к спавшему Трофиму. Афанасий курил, запивал свою горечь вином и писал, понемногу сознавая, что пишет уже не перевод, но личный дневник. Рано или поздно это должно было случиться. Ведь он не растение на окне, не канарейка, не комнатная собачка — ему нужна полнокровная жизнь, друзья, воля. Он вырос в рабстве, мечтая о свободе, и вот она, долгожданная, наконец-то у него в руках. Какой бы сильной ни была их любовь, Трофим слишком долго жил под гнетом, чтобы, сбросив крепостные оковы, заковать себя в кандалы семейной жизни. Троша никогда не отличался покладистостью. Пусть он выпил больше, чем стоило, — ерунда. Пусть даже курил со Штерном опиум. Он взрослее своих лет, и, если возраст взял свое в любопытстве, житейская мудрость не позволит вновь травиться китайским ядом. Не водка и не опиум вызывали в Афанасии смятение чувств. Все дело было в глупом браслете с бирюзовыми стекляшками. Будто в нарочном стремлении причинить себе еще большую муку, Афанасий тщательно его разглядел. Браслет был не новым: кое-где облупилась золотая краска, изнутри виднелись мелкие царапины и потертости от ношения. Сознание рождало омерзительные сцены, в которых молодая проститутка прижималась к Трофиму налитыми обнаженными грудями, а он сладостно улыбался, легко подталкивая женщину к кровати. Трофиму ведь нравятся женщины. Посвятив себя мужчине, он отказался от прелестей женского тела и наверняка скучал по всем этим пышным округлостям, которые у Афанасия никогда не вызывали иных чувств, кроме эстетических. Что если однажды Трофим сочтет их брак, в действительности лишь условный, гадким извращением, найдет девушку и женится на ней, как положено в созданном Господом мире? Разве сможет Афанасий препятствовать такому намерению? Что он скажет? Нет, продолжай жить со мною в содоме и грехе? Брось эти гадкие мысли о жене и детях? Он не сможет его не отпустить. «Но если я чересчур драматизирую?» — продолжал думать Афанасий. Разве один этот глупый браслет что-то доказывает? Да мало ли откуда он мог взяться! Ввалившись давеча в переднюю, Трофим говорил не о женщинах или свободе — он признавался Афанасию в любви. Юноша презирал сентиментальности, а они все это время жили в нем и просились на волю. «Ты мое солнце», — вновь и вновь вспоминал Лавров, невольно чувствуя, как нежность обнимает сердце. Вот бы у Троши были в Женеве друзья! Не те, кто, подобно Штерну, взывал к его горячей крови, а кто, напротив, повел бы к свету. Афанасий тотчас вспомнил о Марии и Савелии Яхонтовых. Может, помириться с Татьяной Илларионовной? Неужели он в самом деле собрался прятаться от женской влюбленности? Это же абсурд. Троша нуждается в общении, а с Савелием он, кажется, поладил. Общество юного князя безусловно лучше компании Штерна. «Да, непременно, — решил Афанасий, уже на рассвете укладываясь на кушетку в гостиной, — я должен восстановить общение с княгиней Яхонтовой, чтобы Троша избегнул штерновской трясины». Изможденный ночными переживаниями, Афанасий проспал большую часть дня, а, пробудившись, еще долго притворялся спящим. Спросить ли Трофима о браслете? С одной стороны, Афанасий хотел знать все, что случилось в борделе, существование которого было уже решено, и вместе с тем правда страшила графа. Наконец поняв, что вечно прятаться от разговора не получится, Афанасий перевернулся на кушетке, потянул носом воздух и вдруг ощутил легкий аромат, что немедленно отозвался в душе перезвоном колокольчиков. Спутать весеннюю сладость любимых цветов с чем-то иным было невозможно, и, приподняв голову, Лавров увидал на столике вазу с нежным букетом ярко-синих ирисов. Солнечное тепло само собою разлилось по сердцу, будто больную грудь намазали медом, и Афанасий, не сдержавшись, с улыбкой потянулся к цветам. Ирисы в ноябре. И где он только их раздобыл?.. Поднявшись с кушетки, Лавров наскоро привел себя в порядок, после чего приблизился к спальне, коротко постучал и вошел. Трофим сидел в кресле с рисовальным блокнотом, что-то черкал в нем и перечеркивал, но, заметив Афанасия, оставил занятие и поднялся на ноги. Вид у него был взволнованным, а из-за давешнего кутежа еще и потрепанным. Несколько времени в спальне царило бездействие, выдававшее смятение обоих участников сцены, и, чтобы хоть как-то восполнить заминку, Лавров двинулся в центр комнаты, где остановился и довершил движенье тем, что отвел взгляд вниз и в сторону, а после и вовсе обиженно отвернул голову к окну. Так они и стояли, не шевелясь и не произнося ни слова, пока наконец Трофим не выдержал: — Если хочешь, ударь меня. Афанасий грустно усмехнулся. — Я не знаю, что говорить, я этого не умею, — признался юноша. Лавров коротко кивнул. Трофим чуть помедлил, все быстрее переминаясь с пяток на носки, а затем приблизился к Афанасию и попытался оправдаться: — Прости, что ты видел меня таким. Мне это было необходимо. — Я понимаю, — отрешенно сказал граф. — Я на тебя не сержусь. — Обещаю, что разыщу пальто, — Трофим чуть улыбнулся, но Лавров его не поддержал. — Ну неужели мне нельзя раз в жизни напиться?! — Я ни в чем тебя не виню, — повторил Афанасий. — А я вижу иное, — Трофим ласково взял его лицо в ладони, и Лаврову все же пришлось посмотреть на юношу. — Я должен был предупредить тебя, что вернусь поздно и пьяным. Впредь я так и буду делать. Нет! Нет, — тут же осекся Трофим, — впредь я буду пить только с тобой. Согласен? — Я нашел у тебя вот это, — Афанасий вытащил из кармана браслет и поднял на уровень глаз, так, чтобы Трофим воочию увидал доказательство своей измены. Однако вместо ожидаемого смущения и стыда в черных глазах отразилась лишь растерянность. — Что это такое? — недоуменно спросил Трофим. — Это было у меня? — Это было на твоей руке. Трофим оглядел браслет сосредоточенно, но совершенно непонимающе. — Ты, конечно, думаешь, что это принадлежит моему любовнику. — Или любовнице, — подтвердил Афанасий. Трофим обреченно вздохнул: — Я не знаю, откуда это взялось. Там был танцовщик. Наверное, он надел его на меня, я не знаю, я был очень пьян. Лавров пожал плечами: — Танцовщик. Прекрасно. — Послушай, — юноша сжал его руку, — я ношу твое кольцо. Думаешь, для меня это ничего не значит? Пускай наш брак словесный, мы женаты. Я бы никогда не посмел тебя предать. Дай сюда, — он вырвал у Афанасия браслет и швырнул прямиком в распахнутое окно. — Все. Его нет. — Быстро же ты разрешил ссору, — с иронией заметил Лавров. — Я многое из вчерашнего позабыл, — продолжал Трофим, — но все, что говорил тебе здесь, помню. И слова мои, хоть и глупые, были от сердца. Ты ведь и сам это знаешь. У меня никого другого нет и никого мне, кроме тебя, не надо. — Что за телячесть? — Лавров слегка улыбнулся, чувствуя, как выстроенная за ночь баррикада обиды не выдерживает напора и рушится. — Ты позволишь мне извиниться? — настойчиво попросил Трофим. — Разве ты еще не извинился? Юноша качнул головой, лукаво изогнув при этом бровь, и слегка потянул Афанасия к постели. — Еще и не начинал... На будущий день, когда оба они по очереди, так чтобы другой ничего не заподозрил, ушли на стройку и уроки французского языка, явившаяся прибирать квартиру служанка обнаружила настолько бессовестный кавардак, что поначалу он показался ей ограблением. Бедная девушка проплакала целых полчаса, сознавая, что не закончит работу до глубокого вечера, а значит, неизбежно встретит этих страшных людей, которые зачем-то рвут в клочья подушки. Вскоре Афанасий наведался к Леопольду Штерну, единственно чтобы проверить, как продвигается работа над портретом, а вовсе не для чтения нотаций о том, что не стоит предлагать несовершеннолетним юношам опиум. Штерн выслушал друга с любезной улыбкой, а после, так ничего и не ответив, провел в мастерскую. Хотя готовый портрет должен был отправиться к заказчику в ноябре, он все еще находился на стадии подмалевка, потому как из-за работы Трофим отводил крайне мало времени «всяким глупостям». Афанасий разбирался во многих теоретических вопросах, но техника масляной живописи была ему почти незнакома, а потому он поверил многословному вранью Штерна о том, что стоящий портрет пишется едва ли не полгода. Впрочем, как ни старался художник отвлечь внимание друга от своего кутежа с Трофимом, Лавров держался холодно и подчеркнуто вежливо, и даже добродушно предложенное бордо не исправило положения. В конечном итоге Штерн скрепя сердце признал за собою некоторую, как он старательно подчеркнул, неправоту, хотя тут же заметил, что и Афанасию не стоит разыгрывать бдительного папашу. Задетый подобным выпадом Лавров немедленно удалился из мастерской и всей одиннадцатикомнатной квартиры, заявив, что их со Штерном видение мира расходится слишком кардинально для продолжения общения. На будущий день Штерн прислал ему билеты в театральную ложу с приложенной запиской, которая в переводе с немецкого значила следующее: «Мое видѣніе міра, какимъ бы оно ни было, ущербно безъ твоего въ этомъ мірѣ присутствія. Я заберу тебя и твоего принца сегодня въ шесть. Прошу, не опаздывай. Я знаю, какъ ты любишь прихорашиваться, хотя, безусловно, результатъ всегда оправдываетъ потраченное время. Твой Леопольдъ» На этого человека было совершенно невозможно сердиться. Выход в театр стал большой неожиданностью для Трофима, который вернулся домой лишь в половине шестого, уставший и взмыленный после стройки, и был вынужден немедленно заняться своим туалетом. Хотя и в Берлине, и в Париже, и в Венеции, и даже здесь, в Женеве, он не раз любовался причудливыми зданиями театров, внутри ему еще не доводилось побывать. Афанасий всегда помнил о главном дворянском развлечении, однако все откладывал посещение театра: то репертуар казался ему не слишком удачным, то постановка, то актеры, то мучила мысль, что Трофим не знает иностранных языков и непременно заскучает. Графу очень хотелось, чтобы Троше запомнился его первый выход в театр, а для этого все должно было соответствовать высочайшему уровню. Что ж, пока он ждал идеального случая, Штерн попросту прислал им билеты на заурядную женевскую постановку балета «Корсар». «Надо же, все продумал, — язвительно рассуждал Афанасий. — Знает, что Трофим не говорит по-французски, потому взял балет. И разумеется, романтический. С восточными мотивами, по Байрону. И отчего я вдруг ревную к Штерну?..» — Я вижу экипаж, — прервал его мысли Трофим, который, наскоро управившись с ванной и переодеванием, теперь сидел в гостиной подле окна и поочередно наблюдал за пешеходами и Афанасием. Тот занимался туалетом с самого обеда, но уже, к счастью, застегивал жилет. Или только примерял один из вариантов? Похоже, все-таки примерял. Трофим поправил запонки и со вздохом откинулся на спинку кресла. — Который час? — нервно спросил Афанасий. — Четверть седьмого, — буркнул Трофим, хотя на деле оставалось пять минут до шести. Уловка, однако, сработала, и Лавров вышел из спальни ровно в срок. Вид у него притом был далеко не восторженным. — Прическа ужасная. Какая-то складка на левой фалде. Этот жилет меня полнит. — Ты самый красивый, — мягко оборвал Трофим и, приблизившись, поцеловал Афанасия в губы. — Честное слово. Тот лишь поморщился в ответ. Экипаж, который Трофим увидел в окно, действительно приехал за ними. Как всегда воодушевленный и радушный Штерн не подал виду, что одного из своих друзей последний раз видел, когда тот убегал по улице без пальто в опиатном бреду, а с другим находился из-за этого в ссоре. Всю дорогу экипажный салон полнился восторженными Flämmchen и Kamille, и от такого широкого изъявления дружелюбия было попросту некуда спастись, так что уже на подъезде к театру Штерн благополучно восстановил свои позиции товарища семьи. Женевский театр, наружностью своей производивший впечатление самое скромное, внутри оказался на удивление лощеным. Причиной тому служило не только барочное убранство, тяжелый бархат стор, обильная и сложная лепнина высоких потолков и позолота вокруг искрящихся свечными отблесками зеркал, но и сама публика, ибо, как и на вечерах княгини Яхонтовой, здесь был представлен главнейший местный beau monde. Уже в дверях Штерн наткнулся на кого-то из знакомых, а в фойе Афанасию пришлось уделить несколько времени подругам Татьяны Илларионовны. И если дома Трофим недоумевал, зачем приезжать в театр почти за час до начала спектакля, то во время преодоления сонма дворян все встало на свои места. Толпа здесь была плотной, приторно надушенной и оглушительной, и поначалу Трофим совершенно растерялся, внешне выразив это раздражением и угрюмостью. Последний раз подобную толчею он видел в петербургском магазине, где они с Афанасием покупали одежду. Впрочем, чувствуя настроение своего спутника, граф постарался как можно скорее развязаться с обязательными светскостями и спрятаться в ложе, и Трофим был ему благодарен. Зал и сцена оказались небольшими, несколько узкими, но со вкусом декорированными. На Лаврова это не произвело впечатления, зато Трофим, едва усевшись, принялся глазеть по сторонам, как ребенок. С любопытством и восхищением рассматривал он аккуратные складки бордового занавеса, оркестровую яму и музыкантов, муравейник в партере, позолоченные бенуар и бельэтаж, таинственные пустые ложи, переполненную галерку, а после, с истинным благоговением, гигантскую хрустальную люстру в центре. Жужжание разговоров и нестройные разыгрывания оркестра, которые Афанасию казались совершенно невзрачными, были впервой для Трофима, и безыскусные восторги юноши рождали в его возлюбленном тихое умиление. Штерн явился лишь после того, как служители погасили в ложах свечи, а оркестр отыграл половину увертюры. Трофим продолжал рассматривать зал, где все еще царило оживление. Публика в партере суетилась, дамы негодующе отмахивались от опоздавших наглецов веерами, на ярусах два господина извинялись перед соседями, в спешке занимая свои места. Трофиму куда интереснее было наблюдать за людьми, чем за балетом. Вот мужчина незаметно поправляет воротнички. Вот дама прячет за веером зевок. А девица в бельэтаже перемигивается с кем-то из партера. Конечно, развлекаться за счет публики было невежливо, и Трофим честно постарался сосредоточиться на сцене. Однако внимания его хватило не более чем на пять минут: музыка, поначалу живая, вскоре стала по-барски вычурной, танец был слишком филигранным, чтобы хоть немного затронуть чувства, а сюжет совершенно не выяснялся ни из того, ни из другого, потому как танцовщики красовались или попросту размахивали руками. Настоящий интерес у Трофима вызвали лишь открытые ноги балерины, но и они ему скоро наскучили. Деревенские пляски были куда свободней, приятней и веселей. Как ни хотел юноша вести себя почтительно по отношению к миру Афанасия, ничего не мог с собою поделать и нет-нет да и отводил от сцены глаза. Балет продолжался уже без малого полчаса, когда в ложе напротив началось какое-то движение. Публика, суетившаяся во время увертюры, давно утихла, а потому опоздавшие сразу привлекли внимание Трофима. Прибывших было трое, и юноше потребовалась ровно минута, чтобы узнать в приземистой полноватой даме княгиню Яхонтову, а в ее спутниках миниатюрную Мари и задумчивого Савелия. От их вида что-то колыхнулось у Трофима в груди, и, слегка подтолкнув Афанасия локтем, он кивнул в сторону знакомых: — Мы будем их избегать? — Вовсе нет, — ответил Лавров. — Я подумывал о возобновлении общения. — А как же чувства княгини? — Они тебя тревожат? — Ты в своем уме? — засмеялся Трофим. — Тоже мне соперница. Я же о тебе пекусь. — Ничего, я могу совладать с княгиней, — улыбнулся Афанасий. — К тому же, подобное со мною не впервой. Трофим изумленно хмыкнул, но расспрашивать графа о подробностях при Штерне не стал, к тому же шептаться на балете, как заранее объяснил Афанасий, было невежливо. По правде говоря, Трофим уже и не надеялся узнать какие-нибудь вести про обитателей дома на улице Р. Необъяснимые чувства, что кольнули ему сердце после мимолетного поцелуя, понемногу утихли. Мысли о Савелии волновали его все реже, как будто юный князь оказался лишь чересчур ярким сном, не сразу отпустившим спящего из своих владений. Однако теперь, имея возможность воочию наблюдать предмет смятений, Трофим заново переживал тот самый трепет, что вероломно породнился в нем с образом Савы. Юноша в ложе напротив скромно примостился подле тетушки, мягко и мечтательно обратившись к сцене, и все его линии, очень ровные и правильные в театральном сумраке, так и просились на карандаш. Трофим совершенно перестал следить за балетом и смотрел теперь исключительно на Савелия, не обращая внимания даже и на его сестру. Изредка юный князь приподнимал руку, чтобы поправить волосы, или тихонько наклонялся к Мари, или чуть кивал в ответ на замечание Татьяны Илларионовны, оставаясь во все это время таким безбрежно покойным, что Трофим не мог от него оторваться. Даже музыка обратилась для него в антураж к созерцанию Савелия. Трофим растворился в его очаровании и едва успел прийти в себя к объявлению антракта. Разыскать княгиню Яхонтову не составило труда. Она была одной из самых известных и влиятельных дам Женевы, потому каждый мечтал выкроить себе хоть мгновение ее бесценного внимания. В фойе первого этажа обожатели устроили настоящее столпотворение вокруг купавшейся в лести княгини, однако, заметив вдалеке Афанасия и его спутников, Татьяна Илларионовна немедленно прервала текущий разговор и устремилась к сконфуженному подобным вниманием графу. — Боже правый! — обрадованно воскликнула она. — Как я счастлива видеть вас, mon cher! Я думала, что вы покинули Женеву, и горевала о вас все последние дни. Отчего вы не заходите ко мне, Афанасий Александрович? Минуло целых три недели! Ох, милый мой, вы совсем исхудали... И проч. и проч. Трофим, лишь бегло замеченный княгиней, с трудом давил и смех, и брезгливость. Юные спутники Татьяны Илларионовны подошли вскоре после ее воздушного появления, но из-за непрерывной беседы Трофим не мог обменяться с ними и парой слов. Савелий успел обронить едва слышное «Bon soir», Мари сделала быстрый смущенный книксен, а затем оба они до самого окончания антракта стояли, потупившись, за спиной Татьяны Илларионовны и не смели даже поднять на Трофима глаза. Второй акт балета выдался еще скучнее первого, и, отчаявшись следить за сценой, Трофим какое-то время сидел с закрытыми глазами, надеясь уснуть или уж вовсе умереть. Ему хотелось то крутиться, то чесаться, то зевать, то ерзать. Да как Афанасий сохраняет невозмутимость?! Неужели ему нравится эта белиберда?! Трофим рассерженно подался вперед и вновь поглядел на Савелия, поймав себя на мысли, что лишь однажды видел его в неофициальном наряде. Милый серебристый жилет был на князе во время чаепития и поцелуя. Да что же это? Отчего он как с ума сошел от Савелия Яхонтова? Ведь он не любит его и никогда не предпочтет его Афанасию! Почему его так отчаянно тянет к этому мальчишке? Вдруг Савелий, который все так же сидел позади тетушки, незаметно отвел глаза от сцены и обратился к ложе напротив, но, наткнувшись на ответный взгляд, сразу опустил ресницы. Трофим вытянулся струной. Ну же, глянь еще разок, чего тебе стоит! И правда — не прошло и минуты, как Савелий вновь отважился посмотреть на Трофима. Тот не удержался от улыбки, чем вновь спугнул юношу, который от волнения поерзал на стуле, пригладил волосы у виска и вернулся к балету с большей, чем давеча, прилежностью. Трофим наблюдал за ним торжествующе: рыбка угодила в сеть. Теперь Савелий утратит свою безмятежность. — Ты не очень скучаешь? — вдруг спросил Афанасий. — Этот балет не самый веселый. Стоило выбрать «Тщетную предосторожность» или... — Все хорошо, — отмахнулся тот. — Если тебе не нравится, можем уйти. — Не тревожься, — настойчивей ответил юноша и в качестве подтверждения мимолетно сжал ладонь Афанасия в своей. В третьем акте Савелий наконец ответил обращенной к нему улыбке, после чего долго прятал лицо в тени крепкой тетушкиной фигуры и смущенно поправлял на себе все, что можно. Трофим не мог налюбоваться на эту трогательную робость, отчего едва не пропустил вопрос Афанасия: — Тебе не кажется, что Савелий Яхонтов чем-то опечален? — Почему ты так решил? — встрепенулся Трофим. — В антрактах он держался отстраненно. — Он всегда такой. — Вот именно! — подхватил Афанасий. — Мне его очень жаль. Ведь он искренний и добрый мальчик. Ты видел, как он обращается со своим щенком Шарли? У такого человека не может быть злого сердца. Взгляни на него. Вон он, в той ложе. Отчего он так пуглив, бедняжка? Неужели причина в княгине? — Ты не станешь возражать, если я прогуляюсь с ним после спектакля? — неожиданно даже для себя спросил Трофим. Афанасий, который лишь недавно размышлял об укреплении дружбы меж юношами, согласился. — Только, пожалуйста, верни его тетушке в целости и сохранности, иначе ответ перед нею придется держать мне, — добавил граф. — Ты не ревнуешь? — вдруг обронил Трофим. Афанасий искренне удивился: — К Савелию? Глупости. Едва услышав это, Трофим испытал такое благостное облегчение, что чуть не бросился Лаврову на шею прямиком в театральной ложе. Он с трудом дождался окончания чудовищно длинного третьего акта и по-настоящему сходил с ума от медлительности покидавшей зал публики. Афанасий со Штерном будто вовсе не хотели домой, равно как и княгиня Яхонтова, которая еще четверть часа после финальных поклонов сидела в ложе с какой-то дамой. Долгожданный путь до парадного подъезда был таким же тернистым, как и давешнее путешествие от экипажа в театр. Трофим и не думал, что у Афанасия с его конфузливостью и тягой к уединению так много знакомых. На крыльце юноша попрощался с графом формальным рукопожатием, отчего оба они испытали странное неловкое чувство, и, незаметно ретировавшись в сторону, устроился ждать подле массивной колонны, откуда была видна вся панорама сходящих с мраморных ступеней зрителей. Афанасий, хорошо заметный среди прочих господ благодаря высокому росту и безукоризненно правильной осанке, отошел вместе со Штерном и несколькими дамами к дальним экипажам, где теперь, остановившись, все они вели неспешный и чопорный светский разговор, судя по изменившемуся выражению лица и нарочито изящным жестам графа. Трофиму невыносимо было видеть Афанасия таким притворным и, хотя он знал, что под маской учтивости скрывается совсем иной человек, невольно отвернулся, чтобы не тревожить сердце понапрасну. В этот момент на крыльце показалась княгиня Яхонтова в сопровождении нескольких знакомых, дочери и племянника. Трофим мгновенно отскочил от колонны. Будто нарочно для его удобства Савелий держался с краю. Юный князь выглядел очень задумчивым и, даже вопреки нарядному свету рыжих фонарей, мертвенно бледным. Никто с ним не заговаривал, никто не держался подле. Во всей этой разноцветной праздничной толчее Савелий был совершенно одинок, и Трофиму не составило никакого труда, тихонько подкравшись сбоку, дернуть его к себе. От неожиданности юноша охнул, но даже не попытался вырваться, позволив похитителю в одну секунду увести себя за угол здания. Они остановились друг против друга, отсеченные от яркого шума чернявым ночным уединением, будто актеры или танцовщики, что, покинув сцену, прячутся в невзрачных кулисах. С минуту Савелий пытался совладать с собой, а после, поняв, кто перед ним, вздрогнул, отшатнулся и, прежде чем Трофим успел хоть что-то сказать, опрометью бросился ему на шею и быстро-быстро залепетал: — Tu m'as tellement manqué! J'ai espéré te voir; mais j'ai si peur; j'ai pensé... pardonne-moi, je suis trop heureux... — Сава, Сава... — засмеялся Трофим, взяв его за плечи. — Я же ни слова не понимаю. — И не нужно, это все глупости, — тот прижался чуть крепче, и, поначалу собираясь отстранить его, Трофим лишь покорно обнял юношу в ответ. — Я чуть с ума не сошел, когда увидел тебя там в театре, — шептал ему в шею Савелий, — мне так хотелось к тебе подойти, и я боялся в одночасье, что ты от меня отвернешься. Так много времени прошло, я каждый день ждал весточки... — Я тоже очень рад тебя видеть, — Трофим отступил на шаг. Савелий стыдливо потупился: — Я, наверное, опять все неправильно понял... — Все хорошо, ну что ты, в конце концов? Перестань меня дичиться. Разве мы не друзья? — Друзья. Конечно, друзья, — быстро кивнул Савелий. — Прости, что не писал тебе, я был занят в эти три недели, но теперь я все исправлю. Ты не против прогулки? Или подожди, как же вы там говорите... вечернего променада? — Прогулки? — смешался Савелий. — Прямо сейчас? — Прямо сейчас, — с шутливой строгостью кивнул Трофим. — А как же тетушка? — робко воспротивился князь. — Я ее не предупредил. — Уверен, она не станет злиться. Я провожу тебя до самых дверей. Но если даже она и рассердится, обещаю принять удар на себя. Это ведь я украл тебя у нее из-под носа, — Трофим весело подмигнул, и Савелий не смог удержаться от улыбки. — Я не слишком хорошо знаю город, — признался он. — Я еще хуже! — обрадованно возвестил Трофим. — Пойдем куда глаза глядят! Савелий кивнул, хотя и не слишком воодушевленно. — А ну-ка посмотри на меня, — Трофим уверенным движением поправил на нем теплый шарф и крепче запахнул воротник его дорогого черного пальто. — Так-то лучше. Вдруг тетушка не зря беспокоится о твоем здоровье? — Перестань, пожалуйста, — смутился Савелий и, обратив последний беглый взор к парадной лестнице театра и ждавшим на подъездной дорожке экипажам, скорей поспешил за Трофимом в самую глубину безлюдного, залитого чернилами ноябрьской ночи сквера. Какое-то время они шли в молчании, как будто привыкали друг к другу и подравнивали темп ходьбы, но когда темный сквер обступил их, укрыв от театральной праздности и зудящего шума, оба вдруг заговорили: — Чем ты был занят... — Как твоя рука... И тут же осеклись, чтобы, выдержав последнюю неловкую паузу, искренне рассмеяться. Трофим поведал Савелию о работе на стройке, отчего-то зная, что юноша его поймет. Сава действительно счел плотничество пусть и тяжелым, но достойным и важным трудом. — Должно быть, ты очень устаешь, — сказал он. — Поначалу уставал, но теперь привык, — отозвался Трофим. — Я всю жизнь работал на земле и с лошадьми. — У тебя золотые руки, — улыбнулся Савелий. — Мне кажется, что человек в разы лучше, если умеет мастерить, чем если только говорит и ничего не делает. Как я. — Глупости. У тебя просто иные умения. Как и у всех дворян. Ты, наверное, играешь на фортепьяно, или поешь, или рисуешь, или мастерски ездишь верхом. — Я сочиняю истории, — чуть слышно признался Сава, — но они очень глупые и наивные. Я их никому не показываю. — О чем они? — О любви. Савелий осекся, поняв, что сказал лишнее, и с некоторым волнением обратился к иной теме: — Я прежде никогда не гулял по ночам. Ночью все предметы изменяются до неузнаваемости. Детям нельзя покидать дом после темноты, и, когда ты впервые идешь на ночную прогулку, то словно касаешься волшебной тайны, известной лишь взрослым. В ночи живет сокровенность. День расцвечен красками, ночью же все растворяется в черноте, потому свободнее обнажаются чувства, что боятся заявить о себе в легкомысленном солнечном свете. Тут Савелий понял, что говорит слишком отстраненно, и, сдавшись, бросил на Трофима безнадежный взгляд. — Рассказывай мне все, что хочешь, — подбодрил цыган. — Я чувствую, что ты меня боишься, и мне оттого совестно. Я ведь не зверь, который тебя искусает. — Я не умею дружить, — стыдливо потупился Сава. — И я боюсь не тебя, но сделать или сказать что-нибудь неправильное. — Какой же ты... даже слов не найду, — засмеялся Трофим. — Передо мною незачем рисоваться. Оставь это для тетушкиных гостиных. Говори мне все, что придет в голову. Ведь для этого и нужны друзья. Знаешь что? У меня есть идея, которая точно тебя развеселит. И не дав Савелию ответить, Трофим потащил его в сторону улицы, что виднелась сквозь кривые черные ветви и оказалась одной из набережных Женевского озера. В отличие от перегруженного визитерами Монблана, она была узкой и спокойной, а в этот час совершенно пустынной. Ненадолго оставив Савелия одного, Трофим заглянул в ближайший трактир и вернулся оттуда с бутылкой вина. — Понятия не имею, что тут налито, но стоило недешево, — возвестил он. — О, нет-нет, что ты, я не пью, — немедленно отказался Савелий. — Тебе не стоило тратить деньги на выпивку. — Разве? — хмыкнул Трофим. — Хочешь сказать, что ты еще ребенок? — Что? Конечно, нет! — вспыхнул Сава. — Я сделал осознанный выбор вести трезвую жизнь. — Да ну? Ты хоть раз бывал пьяным? — Я не хочу быть пьяным, потому и решил... — Ты хоть когда-нибудь пил вино? — Я пил шампанское. Мне того довольно. — Ну, как знаешь, — Трофим пожал плечами и размашисто хлебнул из бутылки, после чего вытер губы о рукав своего нового пальто. Савелий поглядел на друга нахмурившись, помолчал немного, а после буркнул: — Дай мне. — Ты же не пьешь. — Дай, пожалуйста. — А как же тетушка? — Я сам за себя решаю. — А твой осознанный выбор? — Да ну тебя! — от недовольства Савелий чуть не топнул, как, бывало, делала его сестра, и хотел даже отвернуться, но Трофим протянул ему вино, подмигнув: — Вот таким ты мне нравишься больше. Наблюдать за ним было одно удовольствие: как трогательно он взял бутылку обеими руками, боясь случайно уронить, как присмотрелся к ней, но будто вовсе невзначай, как поднес к губам самый край горлышка и, чуть помедлив, немножко отпил. И пока Трофим умилялся ему, чудесному в своем пальто, теплой шляпе и шарфе, наконец терявшему алкогольную невинность, Сава сделал сразу несколько больших глотков. — Так-так-так, хватит! — Трофим спешно выхватил у него бутылку. — Хорошего понемногу. Савелий кивнул с довольной и гордой улыбкой и предложил прогуляться по набережной, выбрав из двух направлений то, которое с меньшей вероятностью уводило в трущобы. Ночь была тиха и беззвездна, а небо стояло высоко над Альпами, так что казалось, будто весь мир опрокинулся в глубокий колодец, куда заглядывает любопытный ребенок. В колыбели озера качались холодные воды и сами себе пели нежную песню, огражденные широким изломом гор, что теперь были крепче и тверже, чем при солнечном свете, и напоминали суровых стражников, защищавших людей от ночных чудовищ. — Здесь так спокойно, — прошептал Савелий. — Мне так хорошо дышится. — И мне, — ответил Трофим. Они держались рядом, слегка соприкасаясь рукавами, а после кончиками пальцев, чтобы не только видеть, но и чувствовать друг друга, пока наконец ладони их не осмелели для близкого знакомства и не сложились одна в другую незаметно и мягко. Савелий в эту секунду чуть вздрогнул, и Трофим сразу понял, что причина тому не смущение. — Болит? — тихо спросил он. — Нет, — соврал Савелий. Чуть шевельнув рукой, Трофим переплел их пальцы так, чтобы не дотрагиваться до вспоровшей Савину ладонь царапины от осколка фарфоровой чашки. Какой же он все-таки хрупкий, думал цыган, рана не затянулась за целых три недели. Устав от прогулки по набережной, разморенные вином и чистым воздухом, они присели на одну из посеревших в ночи скамеек и некоторое время созерцали воды Женевского озера и огромные молчаливые горы. — Савелий не настоящее мое имя, — вдруг признался юноша. — А Лавров не настоящая моя фамилия, — ответил Трофим. — Я серьезно. — Я тоже, — цыган встряхнул почти пустую бутылку. — Рассказывай. — Я жил с отцом не до трех лет, как сказал при знакомстве, но до семи. Его звали Марсель. На русский манер тетушка переделала отчество в Максимович. При рождении мне дали имя Вивьен, а русское придумала тетушка, потому что ей претит звать меня так, как звал отец. Так что в действительности мое имя Вивьен Риваль. — Риваль — это фамилия? — Да. — Интересно, — задумчиво произнес Трофим. — Стало быть, ты не Савелий Максимович Яхонтов, а Вивьен Марсельевич Риваль? Язык сломаешь. — Тебе смешно? — расстроился Сава. — Ну что ты, — Трофим потрепал его по плечу. — Я так, шучу. У тебя очень красивое имя. И русское, и французское. Каким был твой отец? — Я плохо помню, — Савелий затряс головой. — А мне думается иначе, — Трофим подался к нему, так что лица их оказались совсем близко, и обратился очень тихо и доверительно: — Он был плохим, да? Он что-то делал с тобой? Что-то постыдное. — Я не знаю, не помню, — нервно выдохнул Савелий. — Ничего не делал. Он был вздорным, много пил, кричал. Что еще он мог делать? Я не знаю... зачем ты... — Я не должен был спрашивать, прости, — мягко прервал Трофим. Он примирительно дотронулся до его ладони, но Савелий, едва почувствовав прикосновение, вскочил и быстро направился в сторону воды. Удивленный такой спонтанностью и несвойственной Саве резкостью, Трофим заспешил следом. Юный князь остановился на самом краю набережной, там, где облагороженный тротуар обрывался глубокой канавой, и напряженно вгляделся в лакированную тьму озера. — Со мною что-то не так, — сказал он подошедшему Трофиму. — Я чувствую что-то непривычное. Мне будто и хорошо, и плохо в одночасье. Голова чуть кружится, и ноги перестали слушаться, а на сердце как будто в разы легче. — Это называется опьянение, — улыбнулся Трофим. — Будто все, что я прежде чувствовал, усилилось, — прошептал Сава. — Мне теперь хочется идти вслед за этими чувствами, покориться им и слиться с ними в одно. С этими словами он вдруг качнулся вперед, намереваясь сделать шаг к озеру, и непременно улетел бы в канаву, если бы Трофим, спохватившись, не успел дернуть его к себе за талию. Савелий охнул и испуганно прижался к другу. — Осторожней, ты что, — выдохнул Трофим, крепко держа его в руках. Сава перевел дыхание, поднял на Трофима благодарные глаза, слишком прекрасные и серьезные в эту ночную минуту, а после, совсем чуть-чуть подавшись вперед, коснулся его губ своими. От мягкости внезапного поцелуя у Трофима помутилось в голове­ — так нежно и боязливо его никто никогда не целовал — и вместо того чтобы оттолкнуть Савелия, он ответил его губам, прижав затрепетавшего юношу ближе. Бархатистое майское солнце закружило его золотою пыльцой, и лишь огромным усилием воли Трофим заставил себя отстраниться. — Я не могу, Савушка. — Мы никому не скажем, — тихонько выдохнул князь и вновь припал к губам Трофима, забирая себе всю его волю. Каким он был тоненьким, будто колосок на ветру, как нежно он льнул навстречу, как легко и щемяще доверчиво он отдавался. — Я не могу... не могу... прости, — наконец возобладав над собой, Трофим отстранил его и крепко взял за плечи, чтобы пресечь новые поцелуи. — Отчего нет? — растерянно шепнул Савелий. — Никто не узнает. Никто не будет нас осуждать. Клянусь, я сделаю все, чтобы... — Вот почему, — Трофим с трудом отнял правую руку от его плеча, так, словно она весила несколько пудов, и, подняв перед лицом, показал Савелию серебряное кольцо на безымянном пальце. — Я знаю, — с невинной улыбкой кивнул юноша, — мы, католики, носим обручальные кольца на левой руке, а вы, православные, на правой, но... Вдруг он осекся, глаза его распахнулись так широко, что стали почти круглыми, и он в панике отшатнулся от Трофима, снова подвергнув себя угрозе падения. — Non, non, non… — забормотал он, — c’est impossible… я видел такое кольцо... у... у него... — Сава, — тихо позвал Трофим. — Ты не можешь... нет-нет... так нельзя... так не бывает... — Я крепостной крестьянин Гордея Александровича Лаврова, старшего брата Афанасия. Нынешним летом Афанасий приехал из Европы в Верши, их имение под Павловском. Мы встретились, полюбили друг друга, незаконно обвенчались и сбежали. Вот моя история. Вот почему Лавров не настоящая моя фамилия. Он мне не кузен. — Боже мой... — Савелий в ужасе провел руками по лицу, — я думал... я должен был понять... я видел одинаковые кольца, но я... ты уйдешь теперь? — он резко вскинул взгляд. — Оставишь меня здесь? — Ты что? — изумился Трофим. — Я же обещал вернуть тебя тетушке. — А после? Ты больше не придешь? Я все испортил? — Савелий дрогнул от собственных слов, и Трофим, поддавшись жалости, привлек юношу к себе. — Приду, конечно, — ласково шепнул он, приклонив его голову к своему плечу. — Не бросай меня, пожалуйста. У меня никого нет, — Савелий всхлипнул и, застыдившись, крепко обнял друга. — Не брошу, — Трофим не удержался и коротко поцеловал его в макушку. — Мы забудем о том, что случилось, и снова будем друзьями. — Друзьями... — едва слышно повторил Савелий, — да, конечно... Трофим бережно отстранил его от себя и, заглянув в усталое и вдохновленное лицо, которое Сава тщетно пытался спрятать, решил, что для первой ночной прогулки князю сполна хватит впечатлений. Придерживая нетрезвого друга под руку, Трофим повел его в сторону более оживленной улицы, на которой, к его собственному удивлению, почти сразу обнаружился свободный экипаж. Юноши с трудом и чуть не жестами объяснили извозчику адрес дома на улице Р., после чего Трофим аккуратно усадил Савелия в экипаж, забрался следом и заботливо приобнял разомлевшего друга, который тотчас привалился к нему и обмяк. — Я прежде тебя никого не целовал, — смущенно сознался Сава. — Только в детстве тетушку и сестру. А так, как тебя, никогда и никого. — Выходит, в будуаре был твой первый поцелуй? — То была глупость, — с улыбкой отмахнулся Савелий. — Нынешняя ночь сделала меня самым счастливым. — Тогда и я счастлив, — заверил его Трофим. — Расскажи мне о своей деревне. Пожалуйста. И пока экипаж катился через добрых две трети города, Трофим говорил о покинутой родине, о лошадях, о материнском доме, о своем холме над рекою, откуда видны самые красивые на свете закаты, и о покосе, и о том, как девушки гадают на Ивана Купалу и святки, и о церквушке меж Вершами и Рябиновкой, и обо всем, что только мог он вспомнить, уже не в силах остановиться и чувствуя, как каждое слово обращается в тонкую нить, что болезненно перетягивает сердце. Савелий отвечал устало и ласково, затем ограничился улыбками, а вскоре совсем затих, доверчиво сложив голову Трофиму на плечо. Тот обнял его чуть крепче, стараясь, чтобы спящего юношу не слишком укачивало. Лишь по приезде на улицу Р. Трофим склонился к Савелию и, погладив его, будто ребенка, по голове, шепнул, что они дома. В особняке горели все окна, что могло означать только одно: Татьяна Илларионовна привезла театральное общество для продолжения веселья. И пусть Трофим не хотел оставлять здесь Саву, который трогательно цеплялся за его рукав, не желая выходить на улицу, делать было нечего, и похитителю надлежало возвратить племянника тетушке. Едва юноши ступили на землю, как княгиня, которая уже выбежала на подъездную дорожку под аккомпанемент ажурной скрипичной музыки, бросилась им навстречу с волнением и счастьем. — Мальчик мой! — она крепко обняла Савелия. — Я места себе не находила! Афанасий Александрович предупредил, что вы отправились на прогулку, но я не могла не беспокоиться. Трофим учтиво поклонился Татьяне Илларионовне, уже заметив за ее спиной и разноцветного, как экзотическая птица, Штерна, и уставшего Афанасия с бокалом шампанского. — Позвольте вернуть вашего гуляку и забрать моего, — улыбнулся Трофим, однако шутку никто не оценил. Лавров в спешке сунул свой бокал Штерну и заторопился к юноше, говоря прямо на ходу: — Нам действительно пора домой. Спасибо за прекраснейший вечер, Татьяна Илларионовна, вы очаровательны. Был бесконечно счастлив вас видеть, — он галантно поцеловал княгине ручку и немедленно подтолкнул Трофима обратно в экипаж, после чего забрался следом и, захлопнув дверь, откинулся на спинку дивана с мучительным вздохом: — Я чуть не рехнулся! — И не говори, — добавил Трофим, наблюдая, как Сава, обернутый теплой накидкой прямо поверх пальто, нетвердо шагает к дому в окружении нескольких слуг, тщетно порываясь обернуться.