Цыганенок

(Запретный плод)

Нет рассудительных людей в семнадцать лет! А. Рембо «Роман» (пер. Б. Лившица) *песня к главе: Амели на мели – Одиночество, спи

В следующие дни Трофима словно подменили. Афанасий только диву давался, как его дикий зверь вдруг выучился таким чудесам покладистости. Отправляясь утром из дома, Трофим сообщал, идет к Штерну или Савелию, а, возвращаясь во второй половине дня, непременно приносил живые цветы. Вечером юноша читал вслух или просил Афанасия почитать по-французски. Иногда он тащил графа к роялю и садился подле с недавно купленной гитарой. Клавишно-струнный дуэт звучал чудно, но интересно, и Афанасий наслаждался Трошиной увлеченностью музыкой. До этих ноябрьских вечеров Лавров слышал его игру лишь на вершенском праздновании Ивана Купалы, а потому наблюдать теперь за тем, как левой рукой юноша легко и умело перебирает струны, а правой крепко, но бережно обнимает гитарный гриф, было для Афанасия особым сладостным удовольствием. Порой они целый день проводили в постели, чередуя ласки с ленивой дремотой и тихими доверительными беседами. Иногда Трофим ни с того ни с его тянул Афанасия на прогулку, и они долго бродили по набережным Женевского озера, или сидели в трактирах, или, давясь смехом, убегали от случайно запримеченных знакомых, а после беззастенчиво целовались в глухих подворотнях. Однако наибольшее удивление Афанасий испытал, когда Трофим показал ему свой рисовальный блокнот. Это равнялось полнейшему раскрытию души, ведь Трошины наброски были для него тем же, чем для Афанасия личный дневник. Они просмотрели блокнот от начала до конца, и во все время Трофим напряженно ждал вердикта, хотя каким еще, кроме нежной похвалы, мог стать вердикт любящего сердца? Фрагментарные Трошины рисунки выхватывали детали окружающего мира, будь то цветы в вазе или нисходящий по стулу подол женского платья, и отличались реалистичностью и вдумчивостью, так что с беглого взгляда становилось понятно, почему из всего прочего художник ухватился именно за эти цветы или подол. Трофиму был свойственен уверенный подход к рисунку, широта и точность линий, и в творчестве его прослеживался крепкий практичный взгляд на жизнь. Именно такой комментарий дал возлюбленному Афанасий, когда тот попросил оставить пустые восторги. Радуясь послаблениям в Трошином характере, Афанасий бы в жизни не смог заподозрить, что той силой, которая заставляла юношу ежедневно покупать цветы, была совесть, растревоженная ночной прогулкой и поцелуем с Савелием. Снова и снова Трофим вспоминал, как обнимал дрожащего мальчика, как прижимал его к себе, как целовал его в ответ. То был уже не мимолетный порыв в утреннем будуаре, но откровение, объяснение, взаимная нежность. Он хотел целовать Саву, пусть и тотчас раскаялся в своем поступке. Трофим знал, что не любит его и никогда не оставит ради него Афанасия. Но и не только банальная жалость толкала цыгана к юному князю. Он хотел опекать, защищать и радовать его, чтобы излечить его глубокую меланхолию. Но для чего? Откуда взялась такая бескорыстность? Давно ли он, Трошка-цыганенок, стал добрым самаритянином? Трофим был уверен, что после Бестужева сердце его очерствело и, чудом приоткрывшись Афанасию, для прочих осталось холодным и злым, однако нынешние события показывали обратное. Трофим боялся воскрешения своего давно, казалось бы, умершего свойства, ведь сострадание означало уязвимость. Поначалу, сознавая в себе изменения, он хотел разорвать общение с Савелием и не тревожить более ни сердце, ни голову, однако на следующий же после театра день понял, что не имеет подобной жестокости. Ведь он обещал ему дружбу. Как можно разбить доверчивое Савино сердце во имя собственного благополучия? Довольно было вспомнить о трепете в его чистых глазах, о счастливом придыхании тихого голоса — и тут же сотни брызг фонтаном взлетали из живота чуть не к горлу и обрушивались горячим водопадом в самое нутро. Посему Трофим написал Савелию короткое письмо и позвал на новую прогулку, но уже дневную. Встретившись после работы, они добрых два часа бродили в оживленном городском центре, куда прежде Саву ни за что не отпускали одного, и обменивались самыми разными новостями, историями и мыслями, как будто ничего давешнего не случилось и будто они в самом деле были друзья. На будущий день Савелий вновь ждал Трофима в условленном месте, и так они стали встречаться регулярно, все более сближаясь и в одночасье отходя от черты, нарушенной запретным поцелуем. Вечера Татьяны Илларионовны, казалось, тоже вернулись в обычное русло. Проведя несколько времени в гостиной, Трофим, Савелий и Мари незаметно удалялись восвояси. Шаловливая Mariette не обнаруживала ни единого намека на былые романтические чувства, и Трофиму оставалось только гадать, умеет ли она так мастерски скрываться за светскостью или же Савелий был прав и его сестра безболезненно пережила уже не первую детскую влюбленность. Наблюдать за тем, как Сава понемногу освобождает себя от робости, было чудесно. Если на вечерах Мари по-прежнему его подавляла, то днем, оставшись с Трофимом наедине, он говорил чуть громче и свободнее, смеялся звонким колокольчиком, возражал, а то и вовсе сердито хмурился или капризничал. Трофим не мог не умиляться, когда он отверг целый кулек сладкого драже, гордо возвестив, что не любит местные конфеты. К следующей встрече юный князь подготовил очаровательный монолог-раскаяние о том, что он избалованный, спесивый и пустоголовый барчонок. Это слово он подхватил от своего бойкого крестьянского друга. Но как Трофим ни убеждал себя, что между ним и Савелием установилась безобидная дружба, стыд перед Афанасием не исчез. Напротив, чувство предательства только усиливалось изо дня в день, так что в конце концов Трофим не выдержал и решил излить кому-нибудь душу. Единственным его сторонним знакомым в Женеве был Штерн, к которому Трофим ни за что бы не обратился с подобными деликатными тревогами. Посему юноша вновь отправился в the Joint, но уже в одиночку и не ради опьянения, но ради встречи. Несмотря на заверения в обратном, Трофим прекрасно помнил, как на его запястье появился чужой браслет. Помнил он и имя танцовщика, и свое мгновенное к нему расположение, и все, что Хасан говорил в полумраке сдавленной стенами спальни. Штерн утверждал, что к восточному красавцу записываются за неделю, но Трофим надеялся на удачу, и не зря. Едва увидев среди отдыхающей публики недавно обретенного друга, танцовщик гордым жестом отверг любовников и величественный, будто индийский тигр, прошествовал к Трофиму через всю опиатную гостиную. Публика смешано реагировала на это поведение. Одни негодовали нарушением распорядка, другие приветствовали воссоединение экзотических красавцев, третьи обратили внимание на самого Трофима и пожелали свести с ним близкое знакомство. Хасан пресек эти попытки чуть ли не единственным взглядом, и Трофим, пораженный такой неожиданной переменой в покорном и боязливом танцовщике, прошел за ним на верхний этаж. Оказавшись за дверью одной из свободных спален, уже не той, что в первую встречу, Хасан оттаял и в мгновение ока преобразился из восточного принца в простого юношу. — Ты все-таки хочешь со мной? — обрадовался он, вызвав у Трофима громкий смех, от которого и сам расцвел еще сильнее. Они уселись друг против друга на постель и повели увлеченную беседу, для которой им отчего-то почти не требовались слова. — Твой друг, смешной, был много раз, — сказал Хасан. — А ты не был. — Друг немец? — Да, он. — Он спал с тобой когда-нибудь? — Нет, — мотнул головою Хасан. — Он любит других. Здесь танцую я, Санджай, Рахул, Ахмед... — Хорошо, я понял, — с улыбкой перебил Трофим. — Ты танцуешь лучше всех. Хасан недоверчиво нахмурился. — Ты не видел они. — Я и без того знаю. — Ты много думаешь, — вдруг проговорил Хасан и, подняв ладонь, провел ею перед глазами Трофима. — Здесь вижу. Что-то болит внутри. — Оттого я к тебе и пришел, — цыган мигом посерьезнел и, собравшись с духом, сбивчиво поведал о своей любви к Афанасию и о том, как в эту любовь вдруг вмешались иные чувства. Хасан слушал внимательно и молча, иногда кивая в знак понимания, но Трофим и сам видел, что в глубоких черных глазах уже теплится сочувствие и ободряющий совет. — Ты честный, — убежденно заключил Хасан, когда Трофим кончил говорить. — Ты хочешь правды, но не хочешь, чтобы им больно. — Так и есть. — Так нельзя, — Хасан качнул головой. — Ты к ним разный, а они к тебе одинаковые. — Что это значит? — Он, — Хасан дотронулся кончиком пальца до кольца Трофима, — главный. Он сильнее, чем ты. У тебя его имя, его деньги, его постель, его еда, его одежда. Ты привязан к нему. — Я не потому с ним, — запротестовал Трофим. — Я знаю, — мягко прервал Хасан и приложил ладонь к его груди. — Он здесь. Но он слишком большой. Я не так сказал? Он тебя больше. Ты в его власти. Ты не можешь сделать по-другому. Трофим задумчиво качнул головой. — А тот, — продолжал Хасан, — слабый. Тот в твоей власти. Ты забочешься о нем... — Заботишься. — Заботишься, да, потому что хочешь чувствовать силу. Ты хочешь быть им, — Хасан снова ткнул в кольцо. — Ты хочешь быть главный. — А вдруг я люблю обоих, но отвергаю это? — Нет, — улыбнулся Хасан, касаясь кольца, — любовь — это он. А тот, чтобы не терять власть. — Так что же мне делать? — Ты любишь одного. Но другой любит тебя. Он будет страдать. Чем больше добра, тем больше будет страдать. — Мне нужно оставить Савелия? — спросил Трофим. — Ты так его убьешь. — Но тогда... — Он поймет, — произнес Хасан. — Я так думаю. Он поймет, что ты чувствуешь к нему не такую любовь, как он любит тебя. И он сам захочет к другому. Тогда ты сможешь уйти. Тогда ему будет не больно, но радостно и благодарно. — А мой муж? Мне стыдно смотреть ему в глаза. — Не стыдно, — решительно оспорил Хасан. — Он твоя любовь. Стыдно, потому что ты честный. Ты его правдой любишь. Ты не хочешь любви к другому, ты не должен быть стыдный. — Как у тебя все просто, — обреченно вздохнул Трофим, — в жизни бы так. В ответ на эти слова Хасан расцвел добродушной улыбкой и вдруг, метнувшись вперед, так что кровать подпрыгнула, заключил Трофима в крепкие объятия и сказал: — Ты должен меньше думать. — Это уж точно, — засмеялся Трофим, дружески потрепав Хасана по облаченной в скользкий шелк спине. Через несколько дней Трофим получил на работе первые в своей жизни деньги. Некоторое время, рассматривая переданные плотником купюры, юноша даже не мог поверить случившемуся. Его деньги были так похожи на те, которыми расплачивался Афанасий, и притом они как-то удивительно отличались от них и по цвету, и по форме, и по весу, и особенно — по запаху. Трофим держал свои деньги. Сознание этого феномена было невероятным в своей силе. Трофим не помнил и дня, когда не трудился бы руками, но никому и в голову не приходило ему заплатить. Крепостной удел принимался и помещиком, и самими крестьянами как нечто само собой разумеющееся, незыблемо укоренившееся в веках и, более того, богоугодное, и вершенские люди даже не думали, что в мире может быть и бывает как-то иначе. Трофим едва смог обуздать мысли, что полетели пушечным ядром поперек всего, что он когда-либо знал. Всю прогулку с Савелием, а затем и дорогу до дома Трофим безустанно сжимал и комкал в кармане деньги, словно боялся, что они исчезнут. Он пытался понять, что теперь делать. Существовал очевидный ответ: он нашел работу — вернее, Штерн нашел ее по его просьбе — чтобы помочь Афанасию с оплатой ренты, посему нужно немедленно принести эти деньги домой. С другой стороны, Афанасий ничего не знает о его работе. Трофим беспокоился, что открытие одной лжи повлечет за собою открытие прочих: о браслете, о ночной прогулке с Савелием, о поцелуе в будуаре, о Бестужеве... Сможет ли он, глядя Афанасию в глаза, говорить, что ложь о работе — единственная? Нет, решил Трофим, пока он не смеет показать графу заработанные без его ведома деньги. К тому же — и это поставило решающую точку в его рассуждениях — в Женеве есть человек, чьи маленькие сестры и брат куда больше нуждаются в хлебе, чем они с Афанасием в утреннем кофее из ресторана. Однако Хасан, с которым Трофим встретился в Клубе через несколько дней, выказал удивительную реакцию. Едва увидев деньги, он отчаянно затряс головой и отодвинул от себя ладони друга. — Не могу. — Почему нет?! — изумился Трофим. — Я заработал эти деньги и отдаю их тебе. — Нельзя. Ты работал не для меня. — Я делаю это для твоих сестер и брата. Скольких мужчин ты должен ублажать ежедневно, чтобы их прокормить?! — вскинулся Трофим. — На, возьми. — Я возьму так, — Хасан принял разноцветные банкноты и мастерски отсчитал от них определенное количество, которое спрятал в свой мешочек. — Столько мне платит каждый. Остальное нет. — Послушай, — Трофим придвинулся к нему ближе по кровати, — мы друзья, ты и я, верно? Хасан кивнул. — Я даю тебе деньги бескорыстно. Как друг. Отчего ты вдруг стал таким гордым? — Ты нарушаешь мой ход, — глубокомысленно изрек Хасан. — Какой ход?! — чуть не крикнул Трофим. — Я меняю твою судьбу, это ты хочешь сказать?! Твоя судьба — быть шлюхой в опиатном притоне?! — Нельзя рушить ход. — Боже правый! Да что с тобой?! — Трофим схватил Хасана за плечи и резко встряхнул. От применения силы юноша сжался, по лицу его пронесся испуг, и, будто воробей, он боязливо отпрыгнул по кровати назад, чуть не свалившись на пол. — Зачем пугать? — шепнул он. — Прости, — Трофим осекся и тут же вернулся к убеждениям: — Я стараюсь ради твоего блага. Я не могу видеть своего друга в этом убожестве. — Что означает такое слово убожество? — простодушно спросил Хасан, и, вздохнув, Трофим снова сунул ему деньги. — Прошу тебя, возьми их и уходи. Этого хватит, пока мы ищем тебе документы и хорошую работу. Я возьму тебя на стройку, обучу плотничать... — Нет, — улыбнулся Хасан, мягко приложив ладонь к губам Трофима. — Ты опять хочешь власть. — Я хочу помочь тебе. — Но я не хочу твоя помощь. — Слушай, — строго оборвал Трофим, — я всю жизнь был рабом и думал, что это моя судьба, которую нельзя рушить. Но теперь, на воле, я увидел другой мир, большой и свободный, и уже не верю, что мог когда-то быть счастливым в рабстве. А ты сам делаешь себя рабом. Я предлагаю тебе волю, а ты хочешь остаться здесь среди людей, которые унижают тебя и пользуются твоим телом. Разве это правильно? — Твой мир — не мой мир, — спокойно ответил Хасан. — Ты строишь. Я танцую. Я не буду строить. Ты не будешь танцевать. Ты мой друг. Ты можешь видеть меня здесь в любой день. Но каждый живет свое. Трофим смотрел на него в совершенной растерянности. — Ты хороший, — улыбнулся Хасан, погладив его по щеке. — Добрый. Хочешь, чтобы всем хорошо. Забери деньги. Сделай хорошо себе. Но от таких слов Трофим и думать не мог о том, чтобы «сделать хорошо себе». Он молча взял деньги и побрел из комнаты, не попрощавшись с Хасаном и даже не обернувшись напоследок, и чувствовал, будто своим отказом юноша не просто нанес ему обиду, но пошатнул один из его жизненных столпов, а именно тот, который делал свободу очевидным преимуществом над рабством. Подкошенный разочарованием, Трофим медленно спустился по лестнице и вошел в насыщенную кальянной сладостью гостиную, где его тут же встретили приглашениями к веселым компаниям. Неужели Хасан в самом деле предпочитает эту грязь честному труду? Неужели он продолжит с благодарностью принимать деньги от своих насильников? На сердце у Трофима горько защемило от мыслей об этом мальчике, который уже нынешней ночью ляжет в чьи-то жадные объятия. Он прошел в центр гостиной, остановился и, сжимая в руке ненавистные купюры, обвел взглядом собравшихся мужчин. Да зачем нужны эти деньги, если нельзя отдать их тем, кому хочешь?! — Всем вина за мой счет! — крикнул Трофим и с силой швырнул купюры в воздух под громкий свист, аплодисменты и хохот. Сам он в ту ночь пил только водку, отсев на один из дальних диванов, но то и дело мужчины и юноши подходили к нему, чтобы свести знакомство. Трофим разгонял их, не скупясь на грубости, из-за чего вместо неприязни навлекал на себя еще большую аттракцию. Наконец, дождавшись опьянения цыгана, смельчаки стали подсаживаться к нему на диван, после чего прогнать их было уже невозможно. От водки Трофим и сам несколько смягчился, и в конечном итоге перестал противиться соседству незнакомцев. Среди них обнаружился немолодой эстет, который утверждал, что групповое возлежание есть важная потребность человека и аллегория судьбоносных хитросплетений. Еще один, двадцатипятилетний повеса, то и дело смеялся над эстетом. Рослый и мускулистый выходец из Греции, он умело пользовался своей внешностью, имея в гостиной с десяток обожателей, готовых на все ради созерцания его мужественного и одновременно кокетливого личика в момент сношений. Были иные, что говорили с Трофимом о деревне и деревенских нравах и пытались вытянуть из него примеры первобытной страсти тамошних юношей. Но более всех ему запомнился испанец, что сразу присел вплотную и уложил одну руку ему на плечи, а другую — прямиком меж ног, за что и был откинут на другой край дивана и едва избежал удара кулаком в нос. — Я женат, ясно вам?! — рявкнул Трофим, наливая себе очередную стопку. — Пошли вон! Неизвестно сколько бы продолжалась сия вакханалия и к чему бы она привела, если бы внимание собравшихся вдруг не переметнулось к другому лицу, только что появившемуся в гостиной. Трофим тотчас утратил славу и остался лишь одиноким пьянчугой в тени нового участника событий. В считаные минуты тот собрал с десяток смешков, присвистов и скабрезных комплиментов. Из-за толпившихся вокруг дивана мужчин Трофим не видел предмет всеобщего увлечения и, в сущности, не собирался о нем выяснять, пока неожиданно не услышал прямо над собою до дрожи знакомый голосок: — Трофим? Qu'est ce que tu fais ici? От неожиданности юноша поперхнулся и тут же вскинул глаза. Над ним, комкая в руках мягкую круглую шляпу, стоял Савелий. — Ты что... — Трофим вскочил на ноги. — Ты как тут оказался?! — Ты... твой друг дал мне адрес, — пролепетал Сава. — Какой друг?! Штерн?! Ты что, говорил со Штерном?! — взорвался Трофим. — Он трогал тебя?! Предлагал что-нибудь?! Тащил в постель?! — Нет-нет, что ты! — перепугался Савелий. — Успокойся, прошу тебя. Ведь здесь люди. — Кто, эти?! — захохотал Трофим. — Скажешь тоже. На что уставились, а?! Не видали хорошеньких мальчиков?! Ну так и не увидите больше! — он схватил Савелия за руку и поволок прочь из гостиной. — Какого черта ты притащился?! — Ваш с Афанасием Александровичем друг пришел сегодня на тетушкин вечер один, и я забеспокоился, ведь вы всегда везде втроем, — стал оправдываться Сава. — Я спросил его, что случилось, а он посоветовал мне искать тебя здесь. — Ну, гадина! — прошипел Трофим. — Он тебя не за мной отправил, а этим всем на растерзание. — Он был очень любезен, зачем ты его ругаешь? — растерялся Сава. — И ведь я действительно тебя нашел. — Не смей больше сюда приходить, ты понял?! — Трофим остановился прямо посреди гостиной и крутанулся к Савелию с таким тигриным свирепством, что от страха юноша вздрогнул и втянул голову в плечи. — Я сгоряча, прости, — чуть мягче сказал Трофим и в знак оправдания вдруг быстро поцеловал Савину руку. Затем он вновь потащил ошарашенного юношу к выходу, успев напоследок заметить в глубине задурманенной дымом гостиной ласковую и понимающую улыбку Хасана. Сквозь встречавший поздних гостей ресторан они выбежали в морозный воздух и остановились под одним из фонарей, что облил их матово-рыжим светом. Лоснящаяся от растаявшего снега мостовая черною гладью распласталась меж пятиэтажных берегов. Улица была тиха и безлюдна. В некоторых окнах виднелись зажженные свечи, и отблески, гулявшие по кирпичным стенам, выхватывали из темноты обветшалые перильца балконов и опасно свисавшую штукатурку, наполняя предзимнее волшебство искаженными сполохами ночного кошмара. Савелий совсем не знал этой части города и по окружившей его и Трофима угрюмости заключил лишь, что они на одной из окраин, вблизи трущоб и кладбищ. — Мы будем искать экипаж? — несмело поинтересовался он у друга. Но у Трофима созрел иной план. Оглядев левую и правую перспективы улочки, он уверенно дернул Савелия налево и возвестил: — Нам сюда. — Мы не заблудимся? Не лучше ли найти извозчика? — Мы не найдем извозчика в такой час и в таком месте. Не бойся. Я знаю дорогу. Савелий мимолетом глянул на густо нарумяненную женщину в рваном платье, с улыбкой отделившуюся от стены, и заторопился за Трофимом, который, хоть и старался идти скорой поступью, умудрялся шагать и вбок, и даже назад, отчего прогресс его продвижения был не слишком велик. — Я не думаю, что нам стоит идти пешком, — снова попробовал Савелий, оценив состояние друга. — Ты на что это намекаешь?! — повернулся Трофим. — Ты пьян. — Кто, я?! Увольте, сударь. — А мне кажется... Трофим вдруг схватил его за руку и чуть не бегом пустился к ближайшему перекрестку. — Ты бы только знал! — крикнул он на ходу. — Ты бы знал, как я счастлив! — Отчего? — задохнувшись, спросил Савелий. — Что значит отчего? — Трофим крутанулся к нему, не выпуская руки, и так и пошел спиною вперед. — Ты со мною. — Это не ты говоришь, а водка, — смущенно запротестовал Сава, и в ту же секунду Трофим с силой дернул его к себе. — Водка? — выдохнул он ему в лицо. — Может быть. Может быть, я и пьян. Но я тобою пьян, знаешь ты это? Тобою, Савёлушка! — он подхватил его за талию и быстро закружил над землей. Радость его невольно передалась и Савелию. Юноша засмеялся, придержав едва не слетевшую с головы шляпу, и воскликнул: — Поставь меня! Сумасшедший дикарь! Подчинившись, Трофим вновь увлек Савелия по улице. Они гнались друг за другом, легко взбивая простуженную пыль кварталов звонкими голосами. Беззаботный смех взлетал над убогими крышами, вспугивал тощих птиц и наполнял собою холодную небесную пустоту. Савелий не знал, куда Трофим его ведет. Трофим и сам не знал, но нынешней ночью им было чересчур хорошо и весело вместе. Вот отчего, наткнувшись на решетку, что преграждала темную улочку, по которой они шли, Трофим совсем не растерялся и, прежде чем Савелий успел его одернуть, уже вцепился в железные прутья и с уверенным грохотом полез наверх. Сава в ужасе глядел по сторонам, убежденный, что сейчас откуда-нибудь выскочат разъяренные жильцы или, того хуже, квартирующие здесь бандиты и грабители, но Женева словно вымерла, и не было никого, кто хотел бы остановить Трофима. Уже спустя минуту цыган благополучно приземлился на другой стороне и протянул к Савелию руки. — Я не могу, — замотал головой юноша. — Я тебя поймаю. — Здесь слишком высоко. — Смеешься? — фыркнул Трофим. — Иди сюда. Ну же. Верь мне. И Савелий поверил. Медленно приблизившись к решетке, он снял перчатки, шляпу, шарф и стеснявшее движения пальто, перебросил вещи Трофиму и принялся карабкаться по железным прутьям, будто нарочно переплетенным таким образом, чтобы шальной молодежи было удобнее совершать свои подвиги. Добравшись до самого верха, Савелий несколько помедлил, поглядел на уверенно кивнувшего Трофима и, собравшись с духом, полетел прямиком ему в руки. — А ты боялся, — Трофим, смеясь, надел на Саву шарф и пальто. — Скоро и домой так будешь возвращаться. Вдруг из темноты донесся приглушенный звук, и Трофим, вмиг посерьезнев, обернулся. Ночь была непроглядной, а переулок, в котором оказались юноши, глухим и узким. Все стихло. Трофим уже решил, что ему померещилось, но тут от стены ближайшего дома отделилось густое рычание, вслед за которым из мрака сверкнули злые собачьи глаза. Савелий вцепился Трофиму в ладонь и затаил дыханье. — Этого я не предусмотрел, — проговорил цыган, медленно отступая от решетки. Пес зарычал громче и шагнул вперед, прикладывая уши к голове. В темноте обозначился силуэт огромной тощей дворняги, чью территорию неожиданно и нахально потревожили непрошеные гости. — Уходи, — скомандовал Савелию Трофим. — Ты что?! — шепотом воскликнул юноша. — Ты собрался говорить с ним, как с Шарли?! — Животные меня слушаются. — Этот пес бешеный, он не станет тебя слушать! Я не позволю тебе с ним остаться. — Хорошо, — кивнул Трофим, продолжая пятиться от собаки. — В таком случае нам придется бежать. — Так побежали! — вскрикнул Савелий и со всех ног пустился по переулку. Трофим сорвался следом. Собака зашлась истошным лаем и тут же бросилась за ними вдогонку. Савелий бежал опрометью, не разбирая дороги, но сил у него было немного, и уже через минуту Трофим налету схватил его за руку и потащил за собой. Кровь стучала в ушах, ноги от страха и неслись, и подкашивались, а собака все не хотела отстать. Савелий уже готовился прощаться с жизнью, как тут впереди показалась набережная, и Трофим дернул его к ней, почти уверенный, что бешеный пес не станет покидать своих мрачных владений. Так и случилось: едва они выскочили на набережную, собака остановилась в одной из подворотен, заходясь оглушительным лаем, но не осмеливаясь перейти с темной улицы на освещенную. Некоторое время юноши не могли оправиться от потрясения и брели вдоль Женевского озера как в бреду, но после, немного переведя дух, взглянули друг на друга и разразились оглушительным хохотом. — С ума сойти, я даже протрезвел! — выдавил Трофим, шаря по карманам в поисках портсигара. — Я должен был с ней говорить. Она бы меня поняла. Они все понимают, — он остановился и привычным движением закурил. — Мне нравится этот запах, — признался Савелий. — Твой табак. Ты всегда им пахнешь. — Хочешь? — Трофим протянул ему портсигар. — Я не... — Будет тебе! — цыган сунул в его руку пахитосу. — Тетушка даже не заметит. И вновь Савелий не смог ослушаться. Трофим прикурил его пахитосу от своей и после долго умилялся Савиному кашлю и мучительным попыткам с благородством его скрыть. Они долго брели по набережной в центре города, пока неожиданно Трофим не увидел среди вывесок знакомую: то было кафе, куда они с Афанасием часто ходили завтракать. — Я знаю это место! — обрадовался юноша. — Мой дом в двух шагах! И увлеченный счастливым порывом, он бросился поперек залитой рыжей акварелью мостовой. Савелий с трудом поспевал следом, но, к счастью, оказался рядом, когда его друг, споткнувшись на ровном месте, чуть не полетел кубарем на брусчатку. Трофим был окрылен и весел: сердце само привело его к Афанасию! Он сразу угадал и нужный дом, и даже парадную, что выходила не к набережной, а на противоположную сторону дома — к скверу и небольшой улочке. И лишь оказавшись вместе с Савелием подле дверей, Трофим осознал внезапно наступившее прощание. — На каком этаже ты живешь? Ты сможешь подняться? — вмиг утратил веселость Савелий. — Третий этаж. Вон там, — с готовностью показал Трофим. — Зайдешь? — Нет-нет, — юноша замотал головой, глядя на тускло освещенное окно. — Мне нужно возвращаться домой. — Как ты вернешься? Ночь на дворе. — Эта часть города мне известна, — сказал Савелий. — Я дойду пешком. — Один? — Я ведь не барышня. — Ты уверен? — Да, я положительно уверен, что я не барышня, — улыбнулся Сава. — Иди ты к черту! — захохотал Трофим. — Я же о другом! — Я пришел в твой клуб сегодня, потому что хотел увидеть тебя и узнать, как ты. Теперь, когда ты дома, я могу быть спокоен. — Не трави мне душу, воробушек, — отмахнулся Трофим, и Савелий, опустив глаза, чуть кивнул. — Я на минутку останусь здесь, хорошо? — юноша присел на скамейку подле дверей. — Переведу дыхание. А ты иди, пожалуйста, домой. — Только не засиживайся, — наказал Трофим и, сжав на прощанье Савину руку, нетвердой поступью побрел в парадную. Он знал, что Афанасий еще не спит, а потому не озаботился бесшумным появлением и ввалился в переднюю с жутким грохотом, уронив на пол стойку для зонтов, вешалку и даже, кажется, столик. Граф устало вышел из кабинета, держа в одной руке свечу, а другой запахивая шлафрок, и остановился под аркой, ведшей в гостиную. Трофим тем временем сбросил пальто на поверженную вешалку и, шатаясь, принялся искать путь вглубь квартиры. Афанасий смотрел на него обреченным взглядом и даже не ответил, когда, поравнявшись с ним, юноша в полтона произнес: — Я плохой человек. С трудом пробравшись через темную гостиную, Трофим скрылся в спальне, где загромыхали падающие стулья, а после жалобно вздохнула кроватная перина. Затем все стихло. Немного подождав, Афанасий поднял упавший столик, поставил на него свечу и вернул на место вешалку для одежды, разбросанные пальто, шляпы и зонты, после чего прошел обратно в кабинет. По возвращении Трофима ни о каких переводах не могло идти и речи. Если у него действительно нет любовников, если он просто пьет со Штерном или, того хуже, в одиночестве, то, стало быть, гармония их семейной жизни дала трещину и он страдает. Чья в том вина? Еще недавно он показывал блокнот для рисования, а теперь вновь стал скрытным и колючим. Отчего-то чувствуя вину за собою, Афанасий медленно перешел в гостиную, растворил настежь окно и улегся на кушетку под теплый плед. Но сон, конечно, не приходил, ибо Лаврову было довольно любой, даже малейшей, вечерней тревоги, чтобы бессонница его потешилась на славу. Стрелки каминных часов показывали без малого три, когда еще не смыкавший глаз Афанасий услышал шум через распахнутое окно. Кажется, возле парадной происходила сцена: несколько мужских голосов, искаженных алкоголем, смешивались в общий бессвязный гомон и смех. Афанасий поднялся с кушетки, приблизился к окну и слегка отодвинул стору, дабы оценить нарушителей порядка, как вдруг, к своему потрясению, увидал следующее: четверо молодых людей, прилично одетых, но совершенно пьяных, сгрудились у парадной вокруг скамейки, на которой сидел юноша в круглой шляпе. Он казался гораздо младше и слабее обидчиков. Молодые люди смеялись, хлопали юношу по плечам, пытались сбить с него шляпу, а иной раз кто-нибудь нахально подсаживался на скамейку, пока другие преграждали жертве путь к отступлению. Юноша гордо отвечал выпадам пьяной компании и отбрыкивался от унизительных тычков, однако его метания по скамейке и лихорадочные повороты головы от одного противника к другому выдавали в нем нешуточный страх. Афанасий отступил от окна и направился прямиком на улицу, прихватив в передней свое пальто. Путь с третьего этажа отнял у него меньше минуты, и, распахнув парадную дверь, Лавров тотчас прервал нелицеприятную сцену. — Qu'est-ce qui se passe ici? — строго вопросил он, отчего молодые люди разом замолкли и попятились от скамейки к скверу. — Voulez vous que j'appelle la police? От слова «полиция» четверка, которая еще минуту назад бахвалилась силой и бесстрашием, дрогнула и, к удивлению Афанасия, засеменила в темноту, где бесследно растворилась. Подвергшийся нападению юноша продолжал сидеть на скамейке, сжавшись еще сильнее, чем давеча. Думая, что пострадавшим овладело болезненное впечатление, Афанасий приблизился к нему с большой осторожностью, как вдруг обнаружил в юноше знакомца: то был племянник княгини Яхонтовой. — Савелий?! — изумился Лавров. — Как вы здесь очутились?! Да еще в такой час! — Я... я только... — тот напугано дернулся. — Простите, я сейчас уйду, я лишь... — Постойте! Подождите, прошу вас! — Афанасий скорее сел на скамейку, остановив его. — Объясните же мне, в чем дело. Они не причинили вам вреда? Вы не пострадали? Юноша скользнул по нему мимолетным взглядом и тут же отвернулся, сдавленно пробормотав: — Мне так перед вами стыдно. Я был нынче с Трофимом. Я забрал его из клуба... — Какого клуба? — нахмурился Лавров. — Того, где он пил. Я проводил его, потому что тревожился о его состоянии. — Боже правый, Савелий! Это мне должно быть перед вами стыдно! — Афанасий всплеснул руками. — Спасибо, что позаботились о нем. Но отчего вы остались у парадной? — Я не... — юноша перевел дыхание. — Я не хотел тревожить тетушку среди ночи. — А мне кажется, вы здесь по иной причине, — неожиданно тепло проговорил Афанасий. — Вы не знаете, как добраться от нашего дома до вашего, верно? А экипажа в такой час не найти. — Нет-нет... это не так, — юноша опустил глаза. — Пойдемте в дом. — В дом? — вздрогнул Савелий. — К вам? — Да, прошу вас. Ночь очень холодная. Вам нужно согреться, — настойчивей пригласил Афанасий. — Я не могу вас здесь оставить. Савелий поглядел на него боязливо и нерешительно, но все же покорился и, медленно поднявшись, пошел вслед за Афанасием в парадную, а из нее уже спустя одну-единственную минуту в квартиру, ту самую квартиру — алтарь, священную обитель, цитадель — где и не мечтал оказаться. — Простите, у нас в передней небольшой беспорядок, — Афанасий быстро поднял валявшиеся на полу перчатки. — Проходите. Вон там гостиная. Савелий с трудом передвигал ноги от холода, физического измождения, но более всего — от чувства благоговения перед всем, что так запросто и вдруг его окружило. Передняя казалась почти что бедной, но Савелия это не тревожило. Он возвращается сюда с работы. Это его пальто, его зонт, и шарф, и трость, которую он брал лишь пару раз к тетушке на вечер. А шляпы все до единой чужие. Он находит шляпы глупостью. Он каждый день видит эти бежевые обои в мелкий цветок, и этот столик, и зеркальце над ним, и вот этот сундук. Интересно, что там внутри? А потом он идет по дощатому полу до гостиной и входит внутрь, и это все тоже его — и стол, и кушетка, и боже — как много здесь цветов! Как сладко пахнет ирисами. Он покупает цветы для графа. Какой же он милый и заботливый. Они живут здесь так счастливо. Вон там рояль и гитара. Услышать бы его игру! Они, наверное, каждый вечер играют и любуются видом из окна. Здесь чудесный вид из окна. Эта мебель знает его. Эти стены знают его. Этот воздух знает его... — Заварить вам чаю? — вдруг спросил Афанасий. Савелий встрепенулся. — Присаживайтесь, прошу вас. Я согрею воды. Граф зажег пару свечей, слегка и неровно осветив просторную комнату, и вышел в столовую, а, вернувшись через минуту, обнаружил, что Савелий послушно примостился на кушетке. Чувствуя некоторую неловкость, Афанасий взял стул и сел против юноши. — Я прошу у вас прощения за Трофима. — Пустое, — смутился Савелий. — Вы здесь живете? То есть... конечно, вы здесь живете, зачем я спросил... У вас красивые апартаменты. — Благодарю, — кивнул Афанасий. — Только здесь нет ничего нашего. — Нашего, да... — в полтона повторил Савелий и, боясь, что его могли слышать, сказал громче: — Спасибо за помощь. — Любой на моем месте поступил бы так же. Более того, я был у вас в долгу, еще того не зная. — Отчего вы не спали в такой час? — робко поинтересовался Савелий. — Я часто не сплю по ночам, — Афанасий повел плечами. — Бессонница. — Мне это знакомо. — В самом деле? — Ma tante говорит, что это от чувствительности, и верит, что сон вернется сам собой. — Стало быть, мы с вами друзья по несчастью, — ободряюще сказал Лавров. — И как вы проводите бессонные ночи? Сочиняете стихи? Он спросил это с доброй иронией, надеясь чуть развеселить печального гостя, а потому удивился серьезности его ответа: — Я пишу прозу. — Неужели? — Мои истории очень наивны и сентиментальны, я никому их не показываю, — тут же протараторил юноша. — Надеюсь, в будущем это перерастет в нечто толковое. — Никто не начинал с шедевров, — мягко заметил Афанасий. — Вы пишете? — спросил Савелий. — Мне отчего-то кажется, что вы пишете. — Изредка я сочиняю детские сказки, но не решаюсь их записать, — признался Афанасий, вдруг поймав себя на мысли, что впервые делится этой тайной, и тут же добавил: — я перевожу художественные книги, так что, можно сказать, почти пишу. — Вы переводите с французского? — Помимо прочих языков, — кивнул Афанасий и, заметив новый вопрос в глазах собеседника, нехотя добавил: — Я работаю с четырьмя европейскими языками. — Я знаю лишь французский и русский, и они оба мне родные, — вновь загрустил Савелий. — Но если однажды так случится, что вам потребуется помощь с переводом, я бы мог... — он тут же осекся, но Лавров уже подхватил идею: — Да, это чудесно! Вы в самом деле могли бы уточнить некоторые разговорные выражения, но, конечно, не сейчас. Вам нужно отдохнуть и поспать. — Я не могу нынче спать, — возразил Савелий. — Если вы позволите, я бы взглянул на перевод. В знак моей к вам благодарности и уважения. — Ну что вы, Сава, полноте, — смутился Афанасий. — Вам лучше отдохнуть. Я не смею настаивать на вашей помощи. — Я буду только рад вам помочь. — Право, я не могу вас обременять. — Вы ничуть меня не обремените. — Что ж... — со вздохом сдался Лавров. — В таком случае проходите в кабинет, а я через минуту принесу чай. Он уже поднялся на ноги, но Савелий остановил его неожиданным вопросом: — У вас совсем нет прислуги? И вы сами завариваете себе чай? Удивление юноши было до того непосредственным, что Афанасий замешкался с ответом. — У нас есть горничная, — неуверенно, словно припоминая, выговорил он. — Девушка из местных. Она ежедневно убирает квартиру. Постоянную прислугу мы пока не можем себе позволить. — Даже хотя вы оба работаете? Это наивное недоумение ударило Лаврова под дых. Вот как. Вот где он пропадает целыми днями. Давно стоило догадаться. Вопросы тотчас побежали в голове муравьями. Что за работа? Когда он ее нашел? Кто ему помог? Разумеется, Штерн, который теперь с ним в сговоре. Он рассказал обо всем даже Савелию, но только не мужу. Что ж, вполне закономерный ход. Афанасий ведь возражал против работы. Какое ребячество, Трофим! — К сожалению, мы живем небогато, — через силу произнес Афанасий и, вновь предложив Савелию пройти в кабинет, спешно ретировался в столовую. Ожидая возвращения Лаврова, юный князь перешел в смежную с гостиной комнату. Стены небольшого кабинета были на треть от пола обиты деревом, а в остальной части оклеены обоями чуть более светлого оттенка. Сторы охряного цвета были крепкими и тяжелыми и прочно занавешивали широкие окна, не пропуская лишнего света. Почти половина свободного места отводилась массивному письменному столу, который был завален бумагами, словарями и тетрадями. В оставшейся части кабинета беспорядочно стояли кресла и стулья, очевидно никогда не используемые. Справа находились книжные стеллажи, а слева диванчик для чтения, подле которого высилась лампа с красивым золотистым абажуром. Савелий с мучительным вздохом опустился на один из стульев. Все здесь, начиная с заглавий книг и кончая терпким запахом табака, говорило о принадлежности кабинета взрослому сильному мужчине, у которого такое недоразумение, каким считал себя Савелий, никогда не сможет и даже не посмеет отобрать возлюбленного. Спустя несколько минут Афанасий вернулся с ароматным чаем и, жестом пригласив Савелия за стол, протянул юноше одну из чашек. — Благодарю. Пахнет чудесно, — сказал Савелий. — Я завариваю чай с медом и травами, — ответил Афанасий. — Считается, что такой чай успокаивает нервы и предотвращает простуду. В действительности так считал Трофим, который однажды притащил с рынка пучок травы неизвестного происхождения и заставил Афанасия класть ее в чай, утверждая, что в деревне так снимают все хвори, в том числе и бессонницу. Осторожно попивая горячий напиток, Афанасий и Савелий устроились за столом и, несмотря на абсурдность самой возможности такого мероприятия, взялись за корректуру перевода и разъяснение сложных речевых оборотов. Хотя Сава был очень юн, Афанасий прислушивался к нему как к равному, и оттого уже вскоре князь почувствовал совсем нежеланное расположение и принялся рассказывать Лаврову о тех тонкостях французской речи, какие составляют банальность для французов и вершину мастерства для русских. Савелий читал французский текст, затем Афанасий предлагал перевод, и вместе они устраняли погрешности. В конечном итоге граф заявил, что в будущем Савелий может стать прекрасным переводчиком, и юноша был бы до глубины души польщен такой высокой похвалой, если бы взгляд его то и дело не натыкался на обручальное кольцо Лаврова. Только в шестом часу утра, наконец почувствовав сонливость, тандем решил прервать работу. Афанасий постелил Савелию в гостиной, добросердечно пожелал юноше спокойной ночи, хотя газетчики и булочники уже начинали новый день, а сам вернулся в кабинет, где, потушив свечу, мгновенно заснул на маленьком диванчике, предназначенном для чтения книг.