Цыганенок

(В болезни и здравии)

Мне кажется, сильно, смертельно, со страстью я могу ревновать только к низшему, далекому. Соперничество с высшим вызывает у меня совсем другие чувства. Если бы близкий по духу и пользующийся моей любовью полюбил ту же женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с ним, а не спора и тяжбы. Б. Пастернак «Доктор Живаго» *песня к главе: Мария Чайковская — Не уходи

Проснувшись поутру, Трофим первое время мучительно пытался сознать, кто он таков и где пребывает. Голова раскалывалась, тело ломило, а воспоминания о давешнем вечере все ускользали, оставляя юношу с ошметками распотрошенных нитей вместо цельного клубка. Там были Сава, Афанасий со свечой, какой-то бешеный пес... С тяжким вздохом Трофим взгромоздился на ноги и потащился из спальни на поиски воды и графа, чья заправленная половина постели не сулила ничего хорошего. Зевая и пошатываясь, Трофим вышел в отчего-то ледяную гостиную и сквозь нее направился было в столовую к вожделенному кувшину воды, как вдруг наткнулся на поразительный сюрприз. Минуя кушетку, юноша случайно уловил изменение в ее обычном состоянии, а, повернув голову, обнаружил, что изменением этим был спящий Савелий Яхонтов, который, закутавшись в покрывало до самого подбородка, ибо причиной зимней стужи было распахнутое настежь окно, производил впечатление истинной безмятежности и покоя. На секунду Трофим замер как вкопанный, не вполне понимая, бредит он или же забыл некий существенный эпизод минувшего вечера, после чего настороженно приблизился к Савелию, присел подле него на корточки и, убедившись, что князь ему не мерещится, поспешил закрыть окно и принести Саве теплое одеяло. Неожиданная находка куда более, чем заправленная постель, взволновала Трофима на счет Афанасия, и юноша изменил первоначальный курс, вместо столовой направившись к кабинету. Дверь подалась легко и неслышно, и сквозь щель Трофим, затаив дыхание, увидал, что Афанасий спит на диванчике для чтения, который совсем не предназначен для ночевки, тем более господина солидного роста. Вместо накидки Афанасий довольствовался лишь наброшенным сверху сюртуком. Трофим в нерешительности помедлил на пороге, попеременно глядя то на Афанасия, то на Савелия. Леденящее чувство все крепче вцеплялось в его нутро. На письменном столе стояли две чашки, за ними виднелись спинки двух близко сдвинутых стульев, а кипа бумаг, вечно загромождавшая рабочее место графа, увеличилась как будто вдвое, а то и втрое. Они работали ночью? Как такое возможно? Как Савелий очутился у них в квартире? Трофим затворил окно в кабинете и принес из спальни второе одеяло, чтобы укрыть Афанасия. Тот спал тревожным и неглубоким сном и от малейшего прикосновения невольно дернулся, попытавшись проснуться. — Тише, это я, — Трофим дотронулся губами до его виска и крепче подоткнул одеяло, как тут услышал тихое, но резкое: — Уходи. Обида была справедливой, хотя брошенное слово ощутимо кольнуло Трофима. Отчего-то он надеялся, что давешнее, как и в прошлый раз, само собою забудется, сойдет ему с рук, и добросердечный Афанасий не будет долго сердиться, но очевидно, дело было серьезней, чем браслет Хасана. И немудрено. В гостиной у них спал Савелий. Как бы то ни было, Трофим отважился на еще один поцелуй, после чего, погладив Афанасия по голове, пристыженно ушел. Он чувствовал себя кораблем меж двух островов и совершенно не знал, куда прибиться и что предпринять. Прохладная вода в кувшине облегчила телесные стенания, но душевным отнюдь не помогла. Понемногу вечерние события начинали выплетаться в единый узор, и Трофим, обессиленно привалившись к обеденному столу, курил пахитосы одну за другой. Давеча он попрощался с Савелием у парадной. Стало быть, тот никуда не ушел. Он сам явился к Афанасию? Или Афанасий увидел его в окно? Над чем они работали? О чем говорили? Трофим с тревогой думал, что Савелий мог обронить нечто непоправимое о своих к нему чувствах. С иной стороны, откройся Сава так опрометчиво, Афанасий бы не постелил ему в гостиной и не отдал свою единственную накидку. Он вежливый и гостеприимный, но не в такой мере. Стало быть, единственная причина нынешней обиды графа — пьянство мужа. Трофим со вздохом бросил очередной огарок в пепельницу. Видимо, цветами уже не откупишься. Когда в одиннадцать часов Афанасий и Савелий наконец проснулись, то обнаружили накрытый на троих стол с кофеем, булочками, яичницей, фруктами и пирожными. Трофим пребывал в удивительно радушном настроении и как ни в чем не бывало пожелал доброго утра обоим молодым людям. Впрочем, напускная восторженность исчезла так же скоро, как и появилась. Завтрак проходил в тяжелом молчании, что нарушалось лишь педантичным позвякиванием вилок о тарелки. Общий мрачный фон задавал Афанасий, вдруг обратившийся в чопорного барина. С нарочито прямой осанкой восседал он на своем краю стола, невозмутимо отрезал чудовищно маленькие кусочки бекона и не спеша отправлял их в рот — единственную приходившую хоть в какое-то движение часть непроницаемого лица. Изредка он обращался к Савелию, но исключительно по-французски, будто Трофима здесь вовсе не существовало, и уже спустя несколько минут юноша готов был швырнуть в Лаврова тарелкой. Савелий же, хотя и отвечал Афанасию, то и дело посылал Трофиму мимолетные кающиеся взгляды, словно боялся, что его в конечном итоге забьют в знак примирения. Трофим косился то на Афанасия, то на Савелия и хмурился все сильнее, так что к концу завтрака напоминал клокочущую предгрозовую тучу. Довершилась гротескная сцена тем, что Афанасий, по-прежнему избегая Трофима, пожал Савелию руку, поблагодарил его за помощь, попрощался с ним, сославшись на работу, и наглухо скрылся в кабинете. Неожиданно оставшись с Трофимом наедине, юный князь тотчас засуетился, спешно забормотал извинения и прощания и, едва цыган опомнился, стрелой улетел в переднюю, где подхватил пальто, шарф и шляпу и с силою дернул за ручку входной двери, намереваясь одеться, по всей видимости, прямо в парадной. — Сава, — тихо остановил его Трофим, возникнув сзади и удержав дверь. — Не надо, прошу тебя, он услышит, — испуганно выдохнул Савелий, обматываясь шарфом. — Я не знаю, как это вышло. Я не хотел. Прости меня. Я думал... — Ты сказал, что знаешь дорогу домой, — беззлобно перебил Трофим. — Я ее знаю, — неожиданно твердо ответил юноша и наконец поднял к цыгану прозрачные янтарные глаза. — Я не уходил по иной причине. — Какой же? — Ce n'est pas grave. А впрочем... Я хотел остаться с тобою. Быть подле твоего дома. Видеть твои окна. Знать, что ты близко. Вот отчего я не ушел. Трофим не придумал что ответить такому неожиданному признанию. — Я был так счастлив давешним вечером, что не хотел возвращаться домой. Это бы значило конец волшебства, — едва слышно добавил Савелий, смущенно отводя взгляд. — Я знаю, ты был пьян, и все, что ты делал и говорил, было неправдой, но все равно я... — он задохнулся, теребя в руках шляпу. — Мне лучше уйти. — Сава. — Трофим сильнее нажал на дверь, когда юноша вновь попытался ее открыть. — То, что я говорил, было правдой. — У тебя есть муж, — взволнованно произнес Савелий. — Ты любишь его. — Да, люблю, — кивнул Трофим. — Но и ты мне важен. Я во всю жизнь ни о ком так не пекся. Ты мне и друг, и брат, хоть ты рожден в иной стране и в ином, чем я, кругу. Я хочу с тобою быть. Просто мои чувства к тебе иные, чем к Афанасию. — И чем мои чувства к тебе! — шепотом вскричал Савелий. — Я не могу быть твоим другом. Не могу и не хочу! Он вдруг осунулся, будто истратив все силы, и тихонько выговорил: — Афанасий Александрович красивый мужчина. Красивый и добрый. И умный. Он очень хороший. Гораздо лучше меня. Не рань ему сердце. Он вновь потянул на себя дверь, и та наконец поддалась. Трофим отступил. — И пожалуйста, — напоследок добавил Савелий, не отводя глаз от пола, — не приходи больше на тетушкины вечера. Не нужно. Он набросил пальто и с юношеской прытью ринулся по ступеням, мгновенно скрывшись из виду. Выбитый из колеи таким расставанием, Трофим не бросился вдогонку, но, затворив дверь, подошел к окнам гостиной, сквозь которые увидал, как Савелий торопливо идет сквозь маленький сквер и плечи его то и дело вздрагивают. Саднящее чувство заскребло у Трофима в душе при мысли о том, что он обидел Савелия и, возможно, потерял его дружбу. Треклятый поцелуй. Если бы он не случился в ту ночь после театра, Савелий был бы свободен от ложных надежд. Трофим терялся в догадках, что должен теперь предпринять. Он старался быть мягким, но такое обращение, как и предсказывал Хасан, нанесло Савелию рану. Можно было в самом деле прервать сношения или, как однажды поступил Дмитрий Бестужев, обратить юношу в ненависть, дабы отвадить его раз и навсегда. Трофим бы пошел на это, знай он наверняка, что, сделавшись врагом Савелия, облегчит его долю. Сам он едва ли вздохнул полной грудью, когда Бестужев его бросил. Удивительным образом Трофим оказался на месте садкового князя и, как ни чудовищно было сознаться, начинал понимать его мотивы. Обреченная первая любовь так или иначе должна закончиться. Но он не будет жестоким. Он не Бестужев. Он приедет к Савелию на разговор. Но сколько же раз минувшим летом Афанасий ездил к Бестужеву с такими вот разговорами! Разве хоть один возымел эффект? О нет, князь лишь больше озлобился, извергся вулканом желчи, а напоследок постарался разрушить жизни всех, кого знал и любил. В Савелии нет зла, но сострадание все равно приводит к несчастью. Как же быть с безответно влюбленным? Как отвадить его от себя, не причинив ему боли? Разве виноват Трофим в чувствах Савелия? Разве вынуждал его влюбляться? Цыган прислонился лбом к холодному оконному стеклу и тяжело вздохнул. Кроме Савелия, у него есть еще одна беда. Дверь кабинета подалась неслышно, и, проскользнув внутрь, Трофим мгновенно столкнулся с волною табачного дыма. Афанасий сидел над бумагами, зажав меж пальцев не иначе как сотую по счету пахитосу. — Попридержи коней, — Трофим попытался улыбнуться, но Афанасий не выказал никакой реакции и, щелчком отправив пахитосу в пепельницу, взялся за перо. Трофим слегка кивнул и, схватив один из стульев за верх спинки, потащил его с гадливым скрежетом до стола. И вновь без ответа. Трофим грохнул стул спинкой вперед и, усевшись верхом, устремил к занятому бумагами Афанасию полыхающий взгляд. — Поговори со мной, — потребовал юноша. Афанасий вполголоса процедил: — Даже не знаю, с чего начать. — Я заслужил твои упреки. Начинай с того, что больше нравится. Но молчать не смей, слышишь? — Трофим ткнул в Лаврова указательным пальцем. — Я не привык отмалчиваться и в тебе того не потерплю. — Ты не привык отмалчиваться, разумеется, — Афанасий саркастично усмехнулся и наконец поднял к Трофиму глаза, бывшие такими печальными и уставшими, что на мгновение у юноши пережало дыхание. — Раз не привык отмалчиваться, скажи, зачем ты пьешь по кабакам? — спокойным тоном вопросил Афанасий. — На то были причины, — буркнул Трофим. — Какие? Я совсем не знаю, что с тобой. Ты таишься от меня. — Афанасий, — прервал Трофим и, потянувшись через стол, ласково дотронулся до сжатой в кулак ладони, которую граф тотчас отдернул. — Я не хочу тревожить тебя глупостями. — Что это за клуб? Где танцовщик дал тебе браслет? Где ты курил опиум со Штерном? — Не впутывай Штерна, — со вздохом попросил Трофим. — Мне до сих пор стыдно, что ты тогда побежал к нему, как озабоченная тетушка. — Тебе стыдно?! — ахнул Афанасий. — А пить водку не стыдно?! А пропадать до двух ночи не стыдно?! Бросать Савелия у парадной, как собаку, не стыдно?! — Да вы что тут, влюбились друг в друга за ночь?! — вспыхнул Трофим. — Я не бросал его! Он встретил меня, о чем я его, между прочим, не просил, мы дошли до дома, попрощались, он сказал, что доберется до своей тетки пешком. Все! Фан де истуа! Я не виноват, что он торчал под окнами всю ночь! — Нет, виноват! — Афанасий отбросил в сторону перо и метнул к Трофиму такой свирепый взгляд, какого юноша за ним еще не знал. — Савелий младше и слабее тебя. И ты за него в ответе. Если ты думаешь, что меня это не касается, то тетушка его будет потрошить именно меня, поскольку ты под моей опекой. С кем ты пил в клубе? — Один! — С кем?! — рявкнул Афанасий. — Один, черт бы тебя драл! — Трофим схватил со стола книгу и со злостью швырнул ее в стену. Бунт не произвел впечатления на Лаврова. Бестужев исполнял подобные сцены куда драматичней. — Что с тобою, Трофим? — тихо спросил Афанасий. — Да не знаю я! — цыган вскочил со стула, отпихнув его в сторону. — Не знаю! Не понимаю я, что со мной! Он бросился к диванчику для чтения и с размаху на него упал. — Твой мир — не мой мир, — вспомнил Трофим слова Хасана. — Это не моя жизнь. Я не чувствую себя частью того, что здесь происходит. Все эти фраки, вечера, рояли, рестораны — это не я. Я привык к деревне. Я знал, что должен встать с рассветом, вычистить денники, накормить лошадей, выпасти их, копыта им почистить. Я садил у матери картошку, пил с Мироном самогон, учился у Федора править тройкой — я был на своем месте. Я был холопом с холопской жизнью, и все люди вокруг меня были такими же, как я, холопами. А теперь я холоп среди господ. Я пыжусь, подражаю, ломаюсь, но я не ты, не Савелий и не Штерн. Я теперь будто в большей, чем прежде, неволе. Я не понимаю свою роль, если только она не сводится к тому, чтобы быть твоим мальчиком для утех. — Боже правый! — Афанасий вспрыгнул со стула. — Что за речи! Откуда?! Мальчик для утех?! В самом деле?! Мы женаты! На мальчиках для утех не женятся! — Я привык сам нести за себя ответ. — Я никогда не сдерживал твою свободу действий. Ты пропадал с Савелием, со Штерном, с кем угодно. Я прошу лишь о достойном дворянина поведении. — Но я не дворянин! Вот в чем дело! — Ты муж дворянина! Трофим взвыл и рухнул спиною на диван, закрыв лицо подушкой. — Полагаю, ты и работу нашел за моей спиной, чтобы вернуться на свое место, — не преминул сказать Афанасий. — Так и знал, что этот мальчишка все тебе выболтает! — Трофим отшвырнул подушку. — Мне мало быть просто твоим мужем! Я не привык к праздной жизни, ты же сам это понимаешь! Я хочу работать, и я буду работать! Ты сам вынудил меня таиться! А если я способен только к неугодным тебе холопским занятиям, то уж извини, но я и есть холоп! Афанасий изготовился парировать, как вдруг в передней раздался стук. Чертыхнувшись, Лавров взбешенным шагом направился открывать. На пороге стоял посыльный. — J'apporte des fleurs pour monsieur Trofim. Anonymement, — бодро возвестил он и тут же протянул Афанасию огромный букет бордовых роз. — Ну это уж слишком! — крутанувшись на месте, Лавров вернулся в кабинет, схватил свою учительскую папку и вновь заспешил в переднюю. Как ни божился Трофим, что никому не давал адреса, которого и сам толком не знает, Афанасий не слушал. Он быстро надел пальто, шляпу и перчатки, прижал к груди папку и, отпихнув растерянного посыльного в сторону, вылетел в парадную. Трофим бросился за ним, и так они бежали до самого низа, где Афанасий, прежде чем толкнуть дверь и выскочить на улицу, возвестил, обернувшись: — Ах да! Я работаю не только переводчиком, но и домашним учителем у восьмерых детей. Теперь можешь оставить меня и идти к тому, кто дарит тебе шикарные букеты и не домогается претензиями! С той поры они прервали общение друг с другом. Закрывшись в обиде, Афанасий углубился в работу и старался не отрывать головы от книг, дабы лишний раз не наткнуться на Трофима, хотя тот нечасто появлялся дома и приходил обыкновенно только на ночь, коротая часы после работы в прогулках по набережным и малолюдным улицам, где было невозможно встретить знакомых, или в маленьких кабаках. Юноша не осмеливался зайти к Хасану или навестить Савелия, мысли о Штерне были ему противны, а потому он переживал ссору с Афанасием одиноко и молчаливо. Роковой анонимный букет, тотчас выброшенный Трофимом с показательною злобой, оказался первым из целой плеяды аналогичных подарков, которые ежедневно доставляли в квартиру в таком количестве, что в конце концов юноше пришлось с ними смириться и даже подыскать для некоторых, с виду самых дорогих, вазы. Трофим не имел ни малейшего представления, откуда клубные завсегдатаи, все эти престарелые эстеты и развязные греки, раздобыли его адрес, и не собирался и секунды думать о том, какую цель преследуют их жесты. Афанасий делал вид, будто вовсе не замечает цветов. Утром он отправлялся на уроки, вечером запирался в кабинете и только на рассвете приходил в спальню, где неслышно укладывался на свою половину кровати и засыпал, отвернувшись от Трофима, который лежал не шевелясь в надежде решиться на разговор. Однажды юноша предпринял сомнительную тактику и вместо своей половины занял центр постели, думая, что в этом случае Афанасию придется-таки с ним заговорить, однако Лавров, постояв с минуту на пороге, молча ушел в гостиную и более из нее не возвращался. Так бы и длилась эта изводившая обоих молодых людей размолвка, в которой один избегал объяснения, а другой слишком стыдился, чтобы заговорить первым, если бы не одно драматичное происшествие, случившееся на исходе шестого дня. Холодная декабрьская ночь затопила Женеву густыми чернилами, в которых, словно в письменной склянке, медленно оседали снежинки. Афанасий сидел над переводом, силясь различить в шелесте зимнего ветра отголоски никак не шедших на ум фраз, как вдруг в дверь раздался чересчур громкий для позднего часа стук. Лавров вздрогнул и даже решил было, что от безуспешной натуги ему примерещилось, но стук повторился вновь. Он был резким, настойчивым и очень тревожным. Афанасий взял свечу и заторопился в переднюю, по пути успев заметить Трофима, недоуменно выступившего из спальни. Почти уверенный, что один из присылавших цветы воздыхателей явился собственной персоной, Афанасий распахнул дверь, готовясь к немедленной конфронтации, но на пороге стоял посыльный, съежившийся от холода и до смерти перепуганный. Дрожащей рукой он протянул Лаврову записку и так лихорадочно залепетал на французском, что Афанасий сумел разобрать лишь задыхающиеся «Il est tombé malade» и «Aidez-nous, s'il vous plait». Еще не успев ничего понять, но уже предчувствуя страшное, Лавров наскоро прочел переданную записку: «Аѳанасій Александровичъ! Бога ради, простите меня за этотъ порывъ. Я не знаю, что дѣлать. Савелію очень плохо. Онъ болѣлъ всю недѣлю, всё хуже и хуже съ каждымъ днемъ. Докторъ не исключилъ, что нынче послѣдняя ночь. Молю васъ, пріѣзжайте! Онъ мучится, бредитъ и зоветъ Трофима Ѳедоровича. Прошу, милый графъ, не бросайте меня въ такой часъ! княгиня Т.И. Яхонтова» Паника вьюгой взметнулась у Афанасия в груди, руки вздрогнули, и он с трудом сохранил самообладание. Трофим уже вышел в переднюю и теперь в нетерпении стоял у Лаврова за спиной. Медленно обернувшись, граф впервые за прошедшие дни обратился к юноше напрямую. — Савелий очень болен, — отрешенно выговорил он. Трофим встрепенулся в мгновение ока. Вырвав у Лаврова записку, он пробежал ее глазами, а после вдруг сжал в кулаке и сдавленно произнес: — Поехали. — Да, разумеется, — граф так давно не слышал его голос, что тотчас опомнился и ринулся в кабинет за сюртуком. Торопливые шаги привели в чувства и Трофима. Он бросился в спальню, надел первую подвернувшуюся рубашку, позабыв о сюртуке и уж точно о жилете, и, как пушечное ядро, пролетел обратно в переднюю. Афанасий уже снимал с вешалки пальто, одно из которых молча подал Трофиму, а другое быстро накинул себе на плечи. — У вас экипаж? — спросил он посыльного по-русски. Тот оцепенело заморгал и со всех ног припустил по лестнице с громоподобным шумом, что отлетал разом от всех стен. Афанасий устремился было следом, как вдруг заметил, что Трофим неподвижно стоит подле квартирной двери. — Он умрет из-за меня, — тихо и ровно проговорил юноша. — Не смей! — оборвал Афанасий. — Не смей даже начинать! — Это все я. Я оставил его у парадной. Как собаку. Ты сам сказал. Это на моей совести. Ты сказал, что... — Я сказал это сгоряча, — Афанасий протянул к нему руку. — Пойдем. Ну же, Троша. Он взял его за запястье и мягко, но настойчиво увлек за собой. Экипаж мчался по безлюдным мостовым, сотрясая грохотом звонкую зимнюю черноту. Силуэты гор, контуром обозначенные в высоте над Женевским озером, казались уже не защитниками города, но кривыми болезненными наростами на некогда красивом ландшафте. Во всю дорогу Афанасий силился утешить и подбодрить Трофима, который прятал дрожащие пальцы в рукавах пальто. Он боялся даже подумать о том, что сейчас занимает мысли юноши. Если гибель любимой лошади стала для него таким тяжелым ударом, то что уж говорить об опасности, нависшей над другом. В доме на улице Р. горели несколько окон первого этажа. Прислуга была на ногах. В сопровождении лакеев Афанасий с Трофимом миновали подъездную дорожку и парадную лестницу и вошли в особняк, который в эту ночь стал темной изнанкой собственной пышности. Обогнав Афанасия, Трофим устремился через анфиладу к огоньку, мерцавшему за одной из дальних дверей. Боже правый, неужели Савелий, этот трогательный мальчик, так грамотно и вдумчиво умевший понять сложную французскую литературу, в самом деле может не дожить до утра? Вот отчего княгиня не пускала племянника из дому и вечно о нем тревожилась. Слова о шатком здоровье, оброненные в будуаре, вовсе не были банальными сетованиями опекуна: Сава действительно был склонен к болезням, что без труда одолели его после проведенной на улице декабрьской ночи. Афанасий вошел в небольшую гостиную, где горели свечи, и тут же, с порога, княгиня Яхонтова исступленно бросилась ему на руки. — Слава богу, вы здесь! — выдохнула она, цепляясь за его сюртук. От неожиданности Лавров растерялся, но поспешил обнять безутешную женщину, которая нынче была в домашнем платье и без каких-либо привычных убранств и в этой искренности казалась ненастоящей. Княгиня Яхонтова так горько плакала, что Афанасий на минуту позабыл о сути своих с ней сношений и весь обратился в сочувствие. Он бережно усадил Татьяну Илларионовну на кушетку, так чтобы она могла привалиться к его плечу, и, продолжая обнимать несчастную правой рукой, левой вытащил из кармана платок. — Вы так добры, — всхлипнула княгиня. — Как хорошо, что вы здесь. — Что с ним случилось? — тихо спросил Афанасий. — Мы думали, что это обычная простуда, но он угасал на глазах. Доктор навещал его ежедневно, а сегодня обронил, что он... он... прекратил бороться. Понимаете? Я не могу, не хочу в это верить. Доктор сказал, что он поправится, если доживет до утра, но он отказывается от лекарств и противится и мне, и сестре. Ему нужен только Трофим Федорович. Я молю Господа, что ваш кузен убедит его выпить микстуры. Это ужасно, ужасно! Бедный мой мальчик! — она упала Афанасию на грудь, содрогаясь от рыданий, и граф обнял ее крепче, всей душою надеясь, что Трофим действительно убедит Савелия принять лекарства и желательно как можно быстрее. Огонек свечи легко колыхнулся в маленькой спальне, когда Трофим приотворил дверь и неслышно вошел внутрь. Тишина здесь была почти осязаемой и приходила в тревожное смятение от малейшего трепетания воздуха. Трофим сбросил тяжелое пальто на кресло и сделал несколько взволнованных шагов к затемненной ночным мраком постели, что занимала центр комнаты и в темноте казалась лишь силуэтом давно покинутого ложа. Свеча на прикроватном столике марала край цветного одеяла рыжиной и отбрасывала мутные тени на лицо лежавшего на боку Савелия. Первым появление Трофима заметил щенок Шарли, свернувшийся в руках хозяина. Зевнув, он поднялся на лапы, суетливо закрутился на месте и глухо заворчал, а после ткнулся носом в щеку Савелия и с любопытством подбежал к краю постели. Трофим подхватил его и бережно опустил на пол, но Шарли не хотел покидать хозяина. Он вновь вспрыгнул поверх одеяла, забегал туда-сюда и принялся ревниво тявкать на Трофима, отчего Савелий, и без того потревоженный, окончательно пробудился. Вид его был таким измучанным, что у Трофима сжалось сердце. Потухшие медово-карие глаза, затопленные чернилами усталости, огромные на исхудалом лице, были полны смиренного страдания. Увидев Трофима, Савелий хотел привстать, но, обессиленный, лишь протянул навстречу руку и тут же зашелся жутким грудным кашлем. Трофим забрался на кровать, грубо отпихнув мешавшего Шарли, и привлек к себе Саву, который хрипло вбирал ртом тяжелую восковую духоту. — Дать тебе платок? — шепотом спросил Трофим. Савелий отрицательно мотнул головой и привалился к его плечу. — Прости меня, Сава, это все я дурак, — Трофим погладил его по волосам и, не сдержавшись, поцеловал в макушку. — Ты из-за меня заболел. — Я всегда болею, — Савелий доверчиво скользнул руками по талии Трофима и соединил их у него за спиной. — Ты ни в чем не виноват. Ты пришел. Это ли не счастье? — Тебе нужно принять лекарство, — Трофим укрыл Саву одеялом. — Татьяна Илларионовна сказала, что ты не слушаешь доктора. — Я много думал о тебе в эти дни, — отрешенно выговорил Савелий. — Как ты идешь работать и возвращаешься домой. Как играешь по вечерам на гитаре. Ты сыграешь для меня? — Конечно, Савушка, — тотчас заверил Трофим. — Конечно, сыграю. Только сперва ты должен поправиться. — Я тебя с одного взгляда полюбил. Думал, так не бывает, думал, глупости из романов, а сам... — он вновь закашлялся. — Тебе нельзя здесь быть. Ты заразишься. — Ничего со мной не случится. Прими лекарство. — Я так хотел тебя увидеть, — прошептал Савелий. — Sans espoir, j'espère… — Мне в тебя силой пилюли заталкивать?! — не выдержал Трофим, хотя вместо сердитости голос его отразил отчаяние. — Ты не должен сдаваться, Сава. Ты поправишься. Савелий незаметно улыбнулся. — Если бы не болезнь, ты бы никогда не пришел. — Что за глупости? Я о тебе ни на минуту не забывал, — убежденно сказал Трофим, ощутив укол совести. — А не приходил из одного стыда. Все придумывал, что сказать. Я тебя обидел, у парадной оставил... — Я сам остался, и я на тебя не в обиде. — Я скучал по тебе, Сава. — И я, — шепнул тот, крепче прижимаясь к другу. — Нужно выпить микстуру, — Трофим потянулся за одним из шести пузырьков, но Савелий его остановил: — Я не хочу. — Эту чушь я слушать не стану, — Трофим взял лекарство с прикроватного столика и тщательно проверил его название, удивительно точно помня беглые наставления Татьяны Илларионовны о том, что и в каком количестве следует принять. — А ну открывай рот. Доктор вон тебе целых шесть склянок оставил. Но Савелий сжал губы, точно упрямый ребенок. Трофим обреченно вздохнул и поглядел на него со строгим укором: — Я дважды повторять не намерен, сударь. — Ты меня любишь? — неожиданно обронил Савелий. — Хоть чуть-чуть? Хоть самую капельку? Подобная откровенность застала Трофима врасплох, и на мгновение он так и замер с пузырьком, не зная, какие слова окажутся приемлемыми. Сава приютился у него на груди, зажмурившись в ожидании ответа, и Трофим крепче закутал его в одеяло, словно нежность могла выиграть время для раздумий. Чувства, которые он испытывал к Савелию, были светлыми, бескорыстными и совсем не похожими на все, что Трофим когда-либо знал, но у него не было имени для этих чувств, а потому, чтобы не тревожить юношу и убедить его принять лекарство, он тихонько кивнул: — Люблю, Савушка. — Тогда эта ночь самая счастливая. — Микстура или пилюли? — Зачем мне поправляться? — умиротворенно продолжал юноша. — Ты меня нынче любишь из сострадания, но после наступят будни, и ты опять станешь женат. Ты не оставишь Афанасия Александровича, а я не посмею отнять тебя у него. Я его уважаю. Он очень хороший. Он тебя достоин. Но нынче ты только мой, и счастливее мне уже не бывать. Пусть судьба решает, проснусь ли я утром. — Ты вовсе разума лишился?! — шепотом крикнул Трофим. — Что за вздор ты несешь?! Подумай, что станет с твоей сестрой! С тетушкой! Да они ополоумеют от горя, избалованный ты барчонок! — Я всегда был для них обузой. Если меня не станет, они погорюют немного, а после вздохнут с облегчением. — С облегчением?! — Трофим со злостью тряхнул булькнувшей склянкой, поборов желание как следует тряхнуть самого Савелия. — Послушай, воробушек, в тебе говорит болезнь. Прошу тебя, выпей лекарство. Судьба судьбою, но если ты утром не проснешься, я себя никогда не прощу. Ты мне родной, Сава. Я за тебя в ответе. Ты мне всю жизнь перечеркнешь. Я же спать ночами не смогу, я же с ума сойду оттого, что сидел тут с тобой в одной кровати с микстурой в руке и ничего не смог сделать. Я же... В эту минуту Савелий подался к Трофиму и, ласково поцеловав его в щеку, улыбнулся: — Я люблю тебя. — Пожалуйста, выпей лекарство, — вздохнул Трофим. — Ради меня. — А ты не уйдешь, когда я усну? — Не уйду. — Tu me promets? — Обещаю, — ответил Трофим. Савелий наконец-таки покорился, и Трофим, мысленно вознося хвалы Господу, накормил его всеми нужными пилюлями и микстурами. Запив лекарство теплой водой, Сава потянул друга на подушки, и они легли, обнявшись, под одеяло. — Ты такой хороший, — сонно бормотал Савелий. — Ты честный, и сильный, и добрый, и строгий тоже. Трофим ничего не отвечал, мягко поглаживая обессиленного юношу по голове. — Я еще кое о чем думал, — вдруг шепнул Савелий. — О чем? — О том... — юноша выждал многозначительную паузу. — Я хочу, чтобы это был ты. Я верю тебе, а ты, конечно, знаешь, как сделать все... правильно. Мне так стыдно это говорить. Пусть будет без любви. Я знаю, что ты должен быть первым. — Мы это обсудим в другой раз, хорошо? — оторопело выговорил Трофим и остался лежать подле Савелия, который беспрестанно кашлял и лепетал что-то по-французски, пока наконец не провалился в сотворенный лекарствами сон. После этого Трофим аккуратно выбрался из постели и, строго глянув на примостившегося в ногах хозяина Шарли, погасил свечу. Спальня погрузилась в зловещий мрак. Лишь в самом углу маленькая свечка упрямо горела перед распятием. Трофим подошел к нему, опустился на колени и, закрыв глаза, одними губами зашептал молитву. Тем временем Афанасий, все еще бывший в гостиной подле Татьяны Илларионовны, чудом убедил несчастную женщину принять снотворное. Теперь, забывшись хрупкой надрывной дремой, княгиня лежала на кушетке. Дождавшись минуты, когда Татьяна Илларионовна ослабит доверительное пожатие руки, Лавров мягко высвободился из женской скорби и решил пройтись по дому, дабы хоть сколько-нибудь унять взбудораженные от душевных волнений мысли. Отчего жизнь так сурова? Разве справедливо умирать в шестнадцать лет? И отчего! От единственной безрассудной ночи! Сердце у Лаврова болело о Савелии, и граф невольно думал о собственных потерях. Ему едва минул девятый год, когда утонула мать. Поиски ее заняли слишком долгое время, чтобы установить, был то удар, или судорога, или, чему никто в их семье не верил, — самоубийство. С тех пор Афанасий лишился сна, а все родовое имение Лавровых — своей трепетной нежности, которую позже стремилась вернуть супруга Гордея Анастасия Ивановна. В прошлом году она скончалась от чахотки, а еще двумя годами ранее не стало отца семейства, Александра Петровича. Для Афанасия смерть не была незнакомкой, и встречу с ней он переживал стоически, куда более тревожась нынче о Трофиме. Миновав спальню Савелия и следующую за ней небольшую гостиную, Лавров вдруг услышал женские всхлипы, доносившиеся из-за приоткрытой двери. Приблизившись к комнате, Афанасий аккуратно толкнул дверь и увидал распластанную поперек кровати княжну Яхонтову. Мари была совершенно одна. Зарывшись лицом в подушку, она заходилась глухими рыданиями и содрогалась всем своим хрупким телом. На ней было чайное платье, предназначенное для встречи с доктором, из чего Афанасий сделал неутешительный вывод о том, как долго уже плачет бедняжка. — Мария Николаевна, — осторожно позвал Лавров, не решаясь переступить порог. Несчастная барышня не заметила оклика, и Афанасий, пытаясь сообразить, что предпринять, все же приблизился, постоял над княжной с минуту, а после присел рядом с нею на постель. Девушка была настолько поглощена страданиями, что не обратила внимания и на такое вторжение. Афанасий мог бы уйти незамеченным, но душу в нем саднило горечью. Он покосился на дверь, за которой не было слышно ни шороха, и дотронулся до руки Мари, но и это не вернуло девушку к жизни. Тогда Афанасий осмелился на отчаянный поступок: бережно приподняв княжну за плечи, он обнял ее и прижал ее маленькую головку к своей груди. Если бы хоть кто-то в эту минуту обнаружил их вместе: незамужнюю девушку и молодого человека вдвоем в темной ночной спальне, то Мари была бы скомпрометирована и Афанасию пришлось бы на ней жениться. Но убитая горем княжна не думала о приличиях и, доверчиво прижавшись к Лаврову, крепко обняла его обеими руками. — Афанасий Александрович! — всхлипнула она. — Как вы здесь очутились? О, я не знаю, как теперь жить! Я умру вместе с ним! — Ну что вы, Машенька, он поправится, — с неловкой лаской шепнул Афанасий, гладя княжну по голове. — Ne pleurez pas, je vous en prie. — Он никогда не болел так ужасно. Этот кашель, боже мой... — Все будет хорошо, — тихо прервал ее Лавров. — Вы всегда такой рассудительный. Рядом с вами все тревоги исчезают. — Поверьте, я тревожусь ничуть не меньше прочих. — Вы такой умный, и добрый, и взрослый. Я всегда хотела такого брата, как вы, — пробормотала Мари и тут же, опомнившись, зарыдала с новыми силами: — Да что же я говорю! У меня есть брат! Он самый замечательный, самый чудесный, самый добрый! Никого мне другого не надо! Афанасий крепче обнял ее, шепча слова утешения. — Скажите, здесь ли Трофим Федорович? — вдруг спросила Мари. — Матушка сказала, ваш кузен наша единственная надежда. — Он у Савелия. — Слава богу! — с облегчением выдохнула княжна. — Он ведь даст ему лекарства? — Конечно. — Он хороший человек, как и вы. Наверное, он у вас выучился благородству, он ведь деревенский мальчишка, и только. Иной бы меня погубил, а он пожалел, ни словом, ни взглядом меня не выдал, а я ведь знаю, что он получил записку, — Мари снова всхлипнула. — Если бы он мною воспользовался, как бы я стала дальше жить? Но теперь все прошло. Я нынче мыслю здраво. Сава поправится, и мы все будем друзьями. Ведь так, Афанасий Александрович? — Да, так, — отрешенно кивнул Лавров, чувствуя, как шальная буря внутри него сметает и рушит хваленую рассудочность. Какая записка? Что там произошло? Что еще Трофим от него утаил? Однако внезапный порыв ревности так же скоро и отступил. В соседней комнате Савелий мучится болезнью. К чему нынче злиться на какую-то детскую влюбленность, к тому же остывшую? Да и как бы Трофим поведал о чувствах Мари Афанасию, не задев тем самым ее честь? Лавров бережно уложил обессиленную княжну на постель, как давеча ее родительницу, и, укрыв бедняжку одеялом, тихо вышел из комнаты. Какими суетными показались ему вдруг былые переживания! Он сердился на Трофима за пару вечеров в кабаке и желание трудиться. Боже, какая глупость! Он возвратился в гостиную и хотел присесть подле Татьяны Илларионовны в кресло, как вдруг Трофим показался из спальни Савелия. Юноша притворил за собою дверь совершенно неслышно, но княгине хватило малейшего дуновения воздуха, чтобы проснуться. Завидев Трофима, она подскочила на ноги и метнулась к нему изо всех оставшихся сил. Он сказал ей что-то полушепотом, после чего Татьяна Илларионовна со стоном облегчения бросилась ему на шею и тут же скрылась в спальне племянника. Гостиная вновь погрузилась в тишину. Заметив Афанасия, Трофим сделал к нему несколько усталых шагов. Он выглядел скорбным и разбитым. Белая рубашка измятыми складками нависала над поясом брюк. Волосы растрепались, в черных глазах плескалась горечь. Он остановился против Лаврова, и некоторое время они стояли лицом к лицу, онемелые и недвижимые, как и весь затаивший дыхание дом. Наконец, не в силах больше храбриться, Трофим уронил голову Афанасию на плечо. — Я чудовище, — выдохнул юноша. — Перестань, — утешительно шепнул Лавров. — Ты ни в чем не виноват. — Все, кто мне дорог, страдают, — глухо пробормотал Трофим. — Я сын дьявола. Я проклят. Я все порчу. — Хватит, Троша. Ты и сам знаешь, что это неправда, — Афанасий заключил его в объятия, чувствуя, как трещит и ломается лед, сковавший его сердце в последнюю неделю. — Прости меня, — Трофим сомкнул руки у него за спиной. — Если хочешь, я брошу черную работу. Выучу что-нибудь другое. Ты мне важнее. — Нет-нет, мой запрет нелепый. Не бросай из-за меня... то, что ты делаешь. — Я работаю плотником на стройке. — О, — только и проронил Афанасий. — Если ты против... — Ни в коем случае, — мягко, но настойчиво прервал Лавров. — Я не знаю, кто и зачем присылает цветы, клянусь, — сказал Трофим, отстранившись. — Я пил, как свинья, но всегда был тебе верным. У меня и мыслей таких поганых не было. Ты один у меня, Фоша. — Я знаю, — ласково ответил Афанасий. Душа его уже трепетала от нежности. — Я нынче все думаю... — Трофим со вздохом провел руками по лицу. — Если тебе будет грозить опасность или, не дай бог, что-то... — Ничего со мною не случится, — Лавров тихонько пригладил волосы, упавшие Трофиму на лоб, и привлек юношу к себе, потому как смотреть в его прекрасные, увлажненные печалью глаза было невыносимо. — Я буду избегать сквозняков и надевать самые теплые вещи, чтобы не простудиться. — И больше никаких открытых окон ночью в декабре. — Хорошо, — Афанасий с улыбкой кивнул. Они присели на кушетку, где давеча дремала княгиня. Трофим прижался к Афанасию, привычно теребя манжету на его рубашке, и так, в утешении друг друга, они коротали длинные ночные минуты, изредка прерывая недвижимость тихим разговором или поцелуем, покуда солнце не окрасило черные гардины пурпуром, а из спальни Савелия не раздался громкий благословенный кашель, вмиг раздробивший траур дома на улице Р. всеобщим облегчением и счастьем.