Цыганенок

(Танец втроем)

Я Вас люблю. — Как грозовая туча Над Вами — грех — За то, что Вы язвительны и жгучи И лучше всех. М. Цветаева *песня к главе: ZOË – Loin d’ici

Каким восторгом искрилось то памятное зимнее утро! Трофим бросился к Савелию как подстреленный, по пути обогнав спешившую из своей комнаты Мари, и в спальню княжна и цыган ворвались почти одновременно, толкаясь локтями, будто дети. Сава сидел на постели, закутанный в теплое пуховое одеяло. Маленький Шарли, точно юла, крутился подле с таким радостным тявканьем, словно понимал все не хуже людей. Савелий был так же, как давеча, бледен, однако новый огонек жизни уже мерцал в его исхудалом лице, и от этого огонька, как от свечки, всем вокруг было светло и радостно. Татьяна Илларионовна забрала у племянника пустую чашку и, передав ее лакею, обернулась к посетителям с приветствием, но те не обратили на княгиню внимания и тотчас, едва чашка покинула руку Савы, наперегонки метнулись к нему, вспрыгнули на постель, схватили изумленного юношу и повалили его на перины. От подобного самоуправства Татьяна Илларионовна вскочила, в ужасе прижав руки к груди и наблюдая, как дочь ее катается по постели с двумя юношами, один из которых, к слову сказать, ей не кузен. Однако радость, в которую сбилась куча-мала, была до того искренней и детской, что княгиня не посмела одернуть Мари и лишь умилялась Саве, который, смеясь, понарошку отбивался от настигнувшей его любви. Афанасий вошел в спальню несколько погодя. Увидав затеянную троицей чехарду и прыгающего по постели щенка, он изумленно помедлил на пороге, после чего почтительно приблизился к Татьяне Илларионовне. Та встретила графа растроганной улыбкой и нежным увлажненным взглядом. Протянув навстречу руки, княгиня увлекла Лаврова в проникновенное объятие, чересчур доверительное и интимное для юношеских глаз. Афанасий оторопел и был даже отчасти фраппирован, но Татьяна Илларионовна так трепетно прислонилась к его груди, облегченно вздыхая и утирая слезинки счастья, что отстранить ее сейчас было совершенно невозможно. Очевидно, в понимании княгини минувшая ночь каким-то образом изменила суть ее отношений с Афанасием. Савелий и Мари были поглощены своей радостью и ничего не замечали. Трофим же, наткнувшись на графа беглым взглядом, скорчил издевательски одобрительную гримасу и со знанием дела кивнул, чем тут же заставил Лаврова конфузливо покраснеть. — Зачем ты о ней так тревожишься? — спросил Трофим, когда после обильного завтрака и бессчетных благодарностей хозяйки они наконец отъехали от дома на улице Р. — Ее к тебе чувства безвредны. — Я дал тебе отличный повод для насмешек, да? — Афанасий обреченно вздохнул и не смог удержаться от улыбки. — Брось! — притворно запротестовал Трофим. — Я же со всей искренностью, по доброте душевной! Ты ведь никогда не был с женщиной, а тут такой шанс! — Боже правый... — Если тебя удерживает мое согласие, я тебя благословляю, — торжественно изрек юноша. — Дерзайте, Ваше сиятельство. — Ну все, сударь! — Афанасий скинул перчатки, и Трофим с хохотом бросился в угол кареты, спасаясь от его нападений. Несмотря на беззаботную утреннюю радость, мгновенного исцеления Савелия не случилось, и юноше предстоял длительный путь восстановления физического здоровья, благо душевные силы его понемногу шли на поправку, как тем же днем заверил княгиню семейный доктор. Саве запрещалось выходить на улицу, но он о том совсем не горевал, потому как впервые боролся с болезнью не в одиночку. Трофим навещал его ежедневно, тайком принося сладости, которые Савелий очень любил. Юный князь начинал ждать друга с той самой минуты, когда большие часы в белой гостиной, где тетушка принимала общество, били заветные шесть часов — окончание рабочего дня Трофима, и Мари ни за что не удавалось успокоить кузена, которому доктор настоятельно советовал избегать любых волнений. Княжна давно знала о чувствах Савелия к Трофиму. Крепостной крестьянин стал первым близким другом ее брата и первой его любовью. Чем ближе Сава узнавал Трофима, тем сильнее запутывался в его темных цыганских чарах, которые поначалу вскружили голову и Mariette. Но если Мари быстро возобладала над собой и отринула колдовскую влюбленность, то Савелий погряз в ней, как в трясине. По обыкновению он поверил душевные терзания сестре, и та выслушала его с потрясением и сочувствием. Она в жизни не могла подумать, что один мужчина может любить другого, как женщину. Некоторое время потребовалось Мари, чтобы преодолеть стыд и принять эту интимную истину о брате. Однако чувство опеки над Савелием и обыкновенное юношеское любопытство вскоре возобладали, и Mariette стала для Савы поверенной. Именно она утешала израненное надеждами сердце и вытирала стыдливые слезы отчаяния, которые порой одолевали Саву в ночном укрытии его спальни. Мари очень хотела, чтобы Трофим Лавров провалился сквозь землю и никогда больше не мучил ее брата своими ханжескими благодеяниями, но всякий раз, когда крестьянин переступал порог их дома, Савелий преисполнялся такого счастья, что, казалось, болезнь его пройдет тотчас, в одну секунду. Да и сам Трофим, как ни силилась Мари его возненавидеть, проявлял к ее брату честную, бескорыстную заботу, а его грубоватые манеры только добавляли всем его словам и поступкам искренности и даже шарма. Принося каждый день сладости, Трофим справлялся и о лекарствах и очень сердился, если Сава забывал принять хоть какую-нибудь из своего десятка микстур, хотя и Мари, и сам Трофим понимали, что Сава делает это нарочно, дабы привлечь внимание друга. Трофим безустанно закрывал двери во избежание сквозняков и проверял, достаточно ли тепло Савелий одет, словно о том же не пеклась целыми днями тетушка. Он играл с глупым веселым Шарли, который в его присутствии становился удивительно послушным и даже выучил команду «ко мне». Он рассказывал уморительные истории о своей деревенской жизни и особенно о лошадях, которые очень нравились Савелию. Все в доме положительно сошли от него с ума. Посему, как бы ни хотела Мари обратиться в скепсис, ей оставалось лишь с хмурым молчанием наблюдать, как ее кузен, дождавшись благословенных шести часов, садится у окна в счастливом ожидании той минуты, когда в потоке пешеходов появится юноша в черном пальто и без шляпы. Дни выздоровления проходили в гармонии до тех пор, пока княгиня неожиданно не возвестила о намерении провести рождественский бал и вслед за тем покинуть Швейцарию ради теплой Италии. Новость обрушилась на Савелия, будто наледь с крыши, но Татьяна Илларионовна была непреклонна. Из-за знакомства с Лавровыми она осталась в Женеве на всю осень, что привело к печальным последствиям: болезни любимого племянника. К тому же, втайне уверяла себя княгиня, теперь ее отношения с графом стали иными, а значит, в скорейшем будущем, когда он претворит в жизнь священные обязанности мужчины, он ей наскучит. Савелий не только не верил в решенность отъезда, но тотчас утвердил сам с собою его избежание. Встретившись на будущий день с Трофимом, Сава пресек любые разговоры о своем самочувствии и быстро изложил неутешительные тетушкины планы, после чего вдруг бросился другу на шею и горячо поклялся, что никуда не уедет. Трофим был сбит с толку этим спонтанным жестом и обнял Савелия в ответ, думая, что причиной подобного поведения служит болезнь, однако вскоре он разобрался в истинной сути несчастья и плавно отстранил от себя юного князя, который продолжал лепетать какие-то безумные идеи о собственной квартире и работе переводчиком. — До Рождества еще полно времени, княгиня может передумать, — заверил Савелия Трофим. — Она не передумает, — горестно ответил юноша. — Это все из-за меня. Я заболел, и потому она решила уехать. — Если ты уедешь, я поеду за тобой. Что меня здесь держит? — Афанасий Александрович? — робко предположил Савелий. — Мы с ним поедем вместе. — Ты в самом деле это сделаешь? — Конечно, — твердо заявил цыган и подкрепил уверенность улыбкой, хотя и понимая при этом, что в действительности никуда за Савелием не поедет и во все оставшееся до Рождества время будет молиться, чтобы Татьяна Илларионовна переменила свое решение. Успокоенный обещаниями друга, Савелий повеселел и пригласил Трофима на бал, от которого тот немедленно отказался, сославшись на танцевальное неумение. Однако подобная причина, в понимании Трофима очень серьезная, для Савы и особенно для Мари стала, напротив, вызовом, и брат с сестрою уже на будущий день принялись обучать друга светским манерам и танцам. Как ни разыгрывал Трофим нежелание, угрюмость и сердитость, противостоять Яхонтовым не мог да и не хотел. С одной стороны, Сава танцевал прелестно и, как легкая птичка, порхал по маленькой гостиной с таким изяществом, что невозможно было отвести от него глаз. С другой стороны, Трофим давно мечтал приобщиться к таинству знатных балов. Он хорошо помнил вершенский бал, на котором Гордей Александрович собирался сделать предложение руки и сердца княжне Анне Воронцовой. Каким красивым был в тот вечер Афанасий! Как чудесно сидел на нем фрак, как галантно кружил он в вальсе младшую сестру Анны Никитичны, устроив с Бестужевым дуэль. Трофим незаметно глядел на них через окна, притаившись в саду, и сердце в нем билось, как сумасшедшее, от одного лишь сознания того, что этот восхитительный господин, окруженный блеском свечей и бриллиантов, — его муж. Трофим всегда избегал деревенских танцев, считая их глупостью, и вместо того играл для товарищей на гитаре, но в танцевальных вечерах Мари и Савелия не было ни крупицы привычной Трофиму деревенской разнузданности, и юноше хотелось наконец-то побыть прилежным. Сава весь светился от счастья, показывая другу шаг полонеза и верное положение рук, и Трофим, в душе забавляясь над ним, вид принимал самый покладистый и внемлющий. Мари аккомпанировала на рояле под неустанным взором компаньонки Жаклин, которая считала, что танцевальная пара двух юношей смотрится гораздо благопристойней, чем пара с участием незамужней барышни. — Un, deux, trois, quatre, — считала Мари, заливаясь смехом над неуклюжими попытками Трофима сделать glissade или galop. — Да вы нарочно кривляетесь, Трофим Федорович! Сейчас же перестаньте! Вы замучили Саву! Но Савелий был только рад замучиться совершенно. Каждый раз от мимолетного прикосновения к горячим рукам его бросало в дрожь, и он готов был бесконечно повторять все переходы и повороты, лишь бы дольше чувствовать себя его дамой. — Pas du tout! — бодро отвечал он сестре. — Encore une fois, s'il te plaît, Mariette. Chaîne anglaise, balancer, tour de mains, сhaîne de dame! Oh, c’est moi! — Je ne comprends pas, — с улыбкой говорил Трофим, к тому времени начавший наконец постигать азы французской речи с помощью все тех же брата и сестры Яхонтовых. Савелий давно беспокоился, как его друг живет в чужой стране да еще и работает без какого-либо знания местного языка, однако Трофим не испытывал трудностей, научившись изъясняться отдельными словами и вполне понятными жестами. Все же Сава настоял на упорядочении известных другу слов хоть какой-то грамматикой и начал с того, что попросил Трофима поделиться своими познаниями. Цыган без труда припомнил то, что слышал от Афанасия, а затем принялся перечислять выражения, которые часто повторяли рабочие на стройке. Уже после третьего Мари прыснула в ладошку, а компаньонка принялась злобно ворчать. — Это все сквернословие, — со смущенной и одновременно лукавой улыбкой пояснил Савелий. Брат и сестра Яхонтовы были веселыми и невзыскательными преподавателями, а потому Трофим учился у них гораздо охотней, чем у Афанасия, и быстро достигал успехов как во французском языке, так и в танцевальных па. Только в самых раскованных мечтах Савелий воображал свой вальс с Трофимом и не мог поверить в то, как быстро мечты эти обратились в жизнь. ...его головокружительная близость почти так же сладка и интимна, как в ночь после театра. Глаза в глаза, смешение дыханий, губы напряжены, словно готовы вот-вот открыться поцелую. Тяжелая ладонь горячо дотрагивается до талии, заставляя вдохнуть и вытянуться, прежде чем сделать крошечный шаг навстречу. — C'est bien? — хриплый шепот. — Oui… Несмелые пальцы находят приют на широком крепком плече. Правая рука слепо ищет тепло другой руки, как мотылек огонь, и скользит в защиту раскрытой ладони, что тянет ее за собою наверх, в параллель паркету. Весь мир сосредоточен в нахлынувшем жаре. В черноте его глаз сияние бесконечности. Ладонь сильнее давит на спину. Нужно вместе сделать первый шаг. Долгожданное слияние двух тел, единое скольжение, баланс чувств. Он властвует и правит своею колдовскою силой... Et un, deux, trois... Un, deux, trois... Проводя вечера с Мари и Савелием, Трофим забывал о времени и мог воротиться домой далеко за полночь. Афанасий знал, где юноша пропадает после работы, однако сердце его было неспокойно. Он ведь сам хотел, чтобы Трофим сошелся с Савелием, и вот теперь, когда они сблизились, вновь недоволен. Рабочий день на стройке начинался ни свет ни заря, и, когда Афанасий ложился спать, Трофим уже просыпался. После работы он непременно отправлялся в дом на улице Р. и возвращался так поздно, что ни о какой прогулке, игре на инструментах или хоть чтении нельзя было и помыслить. Даже общение их ограничилось короткими расспросами о прошедшем дне. Пожелав Афанасию скорей закончить работу, Трофим целовал его и отправлялся в спальню, хотя оба они знали, что граф оставит перевод лишь на рассвете, а юноша к тому времени давно уже будет спать. Лавров утешался тем, что рано или поздно Савелий поправится, и Троше не придется из чувства вины, ибо только потому он его и навещает, проводить у Яхонтовых все вечера напролет. Афанасий с нетерпением ждал выздоровления юного князя, но отнюдь не из сопереживания, а единственно из корыстного эгоизма, которого весьма стыдился. В одну из таких ночей, когда Лавров предавался невеселым рассуждениям, дверь его кабинета тихонько приоткрылась. Трофим ушел спать с полчаса назад, потому Афанасий несколько удивился и хотел уже обернуться, как вдруг теплые руки ласково обняли его за плечи и бархатистый голос прошелестел над самым ухом: — Мне одиноко без тебя. — Я сейчас приду, — с деланной непринужденностью ответил Афанасий. Но нынче Трофима было не обмануть: — Не придешь, — грустно шепнул он. — Я скучаю по тебе. — Мы живем в одних стенах, — Лавров попробовал улыбнуться, но Трофим его не поддержал: — Ты знаешь, о чем я. У тебя очень важная работа? — Я должен закончить книгу до конца недели. Трофим несколько помедлил, а после все так же вполголоса произнес: — Мне разрешили не ходить завтра на стройку. Побудешь со мной? — Конечно, — Афанасий взял ладонь, лежавшую у него на груди, и ласково ее поцеловал. — Я весь в твоем распоряжении. — Ты сердишься, что я хожу к нему? — вдруг спросил Трофим. — Я вижу, что ты нарочно играешь беспечность. Он по моей вине заболел, я чувствую себя обязанным. — Я знаю, — Афанасий медленно наклонил голову назад, так чтобы видеть лицо Трофима в слабом полусвете настольной лампы. — У тебя руки стали сильными. — А раньше не были? — усмехнулся Трофим, нагибаясь к нему. — Стали еще сильнее, чем раньше, — Афанасий прикрыл глаза, отвечая на поцелуй. — В твоей работе есть очевидные преимущества. — Неужели? — приглушенно хмыкнул Трофим. — Я рад, что ты это признал. Я стал куда выносливей, чем в деревне. Хочешь проверить? — он игриво скользнул кончиками пальцев под воротник рубашки Афанасия. — Мне нужно работать, — слабо выдохнул граф. — К черту работу, — шепнул Трофим, касаясь губами до его уха. — Ты искуситель, знаешь ты это? — Знаю. И пользуюсь, — Трофим резко выпрямился, отстранившись от Афанасия, но лишь затем, чтобы обойти его стул, перекинуть через графа ногу и сесть на него сверху наездником. — Хорошо, к черту работу, — покорно кивнул Лавров. — Пойдем в спальню. — Зачем? — Трофим медленно поерзал на бедрах возлюбленного, а после провел кончиком пальца по пуговицам на его жилете и принялся их расстегивать. — Мне и здесь нравится. — Это мой кабинет. Я в нем работаю. — Ну так поработай хорошенько, — юноша изогнул бровь и вдруг припал к губам Афанасия с такой жадностью, что стул едва не опрокинулся назад. Бедный кабинет прежде не видывал в своих стенах такого рвения. Рубашки полетели на пол, стулья со скрежетом разъехались в стороны, а диванчик для чтения натужно закачался под весом двух тел, что обрушились на него переплетенной веревкой. Афанасий сдернул с Трофима брюки, швырнул их в сторону, перевернул юношу животом на диван и навис сверху, одной рукою гладя шрамы на смуглой спине, а другой зверски расправляясь с пуговицей своих брюк. — Стой. Стой, подожди, — вдруг выдохнул Трофим, поднимая голову. — Перестань. — Что? — удивился Афанасий, не сразу усмирив желание. Идти на попятную было совсем не в духе Трофима. Пораженный внезапным отказом, Лавров скатился с диванчика на пол и, дотянувшись до одной из рубашек, подал ее юноше. Тот быстро и как-то пристыженно натянул рубашку через голову, так что ткань слегка прикрыла бедра, и тут же спустился к Афанасию. — Я что-то неправильно сделал? — встревожился граф. — Я был слишком груб? Я не раз думал о том, что бываю грубым, но тебе это нравилось, и... — Дело не в тебе, — буркнул Трофим, отводя глаза в сторону. — Я не люблю так. Спиной. Когда я тебя не вижу. — Хорошо, прости, я не стану больше, — растерянно забормотал Афанасий и затем как-то глупо и излишне добавил: — Диван слишком маленький, так было удобней. — Это бездушно, — со злобой выплюнул Трофим. — Так делают те, кто не хочет видеть лица. Кому плевать. Кто жаждет собственного удовольствия. Кто поет соловьем, а потом над тобой же смеется. Кто и за человека тебя не считает. Мерзкие животные, которые... — Иди сюда, — Афанасий мягко привлек юношу к своей обнаженной груди. Трофим действительно не поворачивался к нему спиной во время близости и всякий раз, когда Афанасий пытался это изменить, юноша останавливал его деликатно, но вполне однозначно. До нынешней минуты Лавров конфузился откровенного разговора, полагая, что это только причуды и Трофиму попросту нравится видеть лицо любовника, но теперь все встало на свои места. — Он применял к тебе силу? — бесцветно спросил Афанасий. Трофим не раз говорил, что имел много беспорядочных связей в деревне, однако до появления Лаврова первым и единственным, кого юноша допустил в свое тело, оставался князь Дмитрий Бестужев. — Я знаю, тебе неприятно о том говорить, — пробормотал Трофим. — Про меня и него. Я думал, что выжег его из себя, но, видно, тело еще помнит. — Ты его любил? — Нет, — твердо ответил Трофим. — Я ничего не знал о любви в то время. Я до тебя совсем ничего не знал. Он сложил голову ему на плечо и с тихим вздохом обмяк, так что Афанасий, уже охваченный знакомым по вершенской ночи жжением ревности, обратился в нежность и, бережно погладив юношу по волосам, вымолвил: — Как он мог? Я никогда не знал его таким. — Он меняет обличье, словно бес. — Я не могу представить, что он способен поднять на кого-то руку. — Он меня не принуждал, — глухо выговорил Трофим. — Я сам к нему шел. Просто иногда его желания... словом, он мало думал о моем удовольствии. — Пойдем спать, — Афанасий прервал откровения, чувствуя, как сердце вновь потянуло бессильной ревностью. — Нам не стоит возвращаться к былому. — Да, ты прав, — юноша кивнул и, уловив переживания графа, добавил: — Ты не думай, будто я его с тобою равняю. Он и мизинца твоего не стоит. — Не будем об этом, хорошо? — спокойно, но настойчиво попросил Лавров. — Фоша, — Трофим отстранился и заглянул Афанасию в глаза почти что с упреком. — Я ценю каждый день с тобою, пусть даже показать того толком не умею. Пропадаю где-то, глупости творю, расстраиваю тебя. Я ведь не со зла. Я в себе самом перепутался, это со мною что-то. Я с миром твоим борюсь, не с тобой. Вся моя жизнь теперь — это ты. Я иногда вспоминаю, что ты мой барин, и не верю, ведь ты — это попросту ты, вот здесь, со мною, из плоти и крови. Свет мой, душа моя, мой Фоша... Он вдруг метнулся к нему, осыпал его лицо быстрыми поцелуями и тут же упал ему на руки, будто ребенок в поисках защиты. Афанасий даже забыл, что его Троша, всегда сильный и неуязвимый, в беспросветной глубине души — такой. Он медленно поднялся с пола, увлекая Трофима за собою, и, окрыленный сокровенностью минуты, подхватил его на руки, будто невесту, которую хотел нести через гостиную до брачного ложа. Но в этот момент Трофим неожиданно буркнул: — А ну опусти меня. — Ты устал, — ласково сказал Афанасий. — Опусти, я что, баба, по-твоему? — это был обычный сердитый Трофим. — Не опустишь, буду драться. — Понял, — Лавров с улыбкой поставил юношу на пол, и тот, жутко хмурый и строгий, гордо прошествовал из кабинета, щеголяя кокетливо выступавшими из-под полы рубашки ягодицами. Афанасий поглядел на оставленный беспорядок, на разбросанные стулья и смятые бумаги и, махнув на все рукой, поспешил за Трофимом в спальню. Тот уже забрался под одеяло и лежал, отвернувшись, в прозрачном отсвете луны, что рассеянно обливала белесостью холодные, тяжело качавшиеся за окном воды не покрытого льдом Женевского озера. Афанасий лег в нагретую постель и, подобравшись к Трофиму, обнял его сзади, по-прежнему переполненный нежностью к давешнему чернявому купидончику в просторной рубашке. — Отчего ты так добр ко мне? — внезапно спросил Трофим. — Я беглый крестьянин, ты граф. Ты старше меня чуть не на десять лет. У тебя больше власти. Зачем ты меня уважаешь, как равного? Зачем не ругаешь, не указываешь на место? — Затем, что я люблю тебя. И не верю в сословные предрассудки. — Ты ангел, — юноша утомленно вздохнул, закрывая глаза, и Афанасий мягко коснулся губами до его виска. — Люди моего круга всегда находили меня чудаком, — в полтона проговорил Лавров. — Дураки они, твои люди. — Не стану спорить. — Давай уедем отсюда после Рождества. — Дай угадаю, — усмехнулся Афанасий. — В Италию? Вслед за Яхонтовыми? — Куда угодно, кроме Италии, — Трофим сонливо перевернулся к нему лицом. — Поедем в Петербург, заберем из банка деньги, купим дом у озера и будем разводить коней. — Гляжу, ты все продумал. — Угу, — отозвался юноша. — Будем этими, как же их там, чертей... — Коннозаводчиками, — подсказал Афанасий. — Да, точно, — шепнул Трофим. — Я запишу это слово. Надо помнить, как зовется твоя мечта.