Цыганенок

(Истина в вине)

Ты мне нужен, если выстроил себя как крепость, если внутри тебя я чувствую плотную сердцевину. Садись рядом, ты есть. Антуан де Сент-Экзюпери «Цитадель» песня к главе: Indila – Tourner Dans Le Vide

На будущий день Афанасий решил навестить Леопольда Штерна, дабы посмотреть, как продвигается работа над Трошиным портретом. Трофим с недовольством отнекивался и тянул на себя одеяло, не желая покидать мягкой постели, в которой им было хорошо во все утро, но Лавров остался непреклонным, так что после обеда молодые люди отправились в мастерскую. Хотя визит гостей не предварялся запиской и носил спонтанный характер, хозяин оказался дома и появился в гостиной спустя какую-то четверть часа после того, как дворецкий впустил Афанасия и Трофима в одиннадцатикомнатную квартиру. Штерн был в превосходном расположении духа. Плотный и тяжелый, он громко прошествовал через все свои интерьеры и предстал перед гостями в распахнутом шелковом шлафроке, наброшенном поверх непритязательного наряда живописца. Трофим давно не видел Штерна, потому как кончил позировать для портрета да и в опиатном клубе больше не появлялся. Афанасий же не имел близкого общения с приятелем со времен выхода в театр и лишь мельком примечал Штерна в гостиных княгини Яхонтовой, пока и те не перестали собираться из-за болезни Савелия. Посему Афанасий и Трофим пребывали в замешательстве насчет того, какой прием им окажет немец, однако, едва оценив, кто из многочисленных знакомых почтил его визитом, Штерн расцвел сладчайшей своей улыбкой и, устремившись вперед, заключил Афанасия в медвежьи объятия. — Oh, meine liebe Kamille! Ich habe mich so schrecklich gelangweilt! — с чувством воскликнул он. — Du hast mir nicht geschrieben und ich war so allein. — Прекрати, я не верю ни единому слову, — скривился Афанасий, отстраняя обрадованного товарища. — Уверен, твои клубные приятели успешно меня заменили. — Какая жестокость! — ахнул Штерн. — Ты один в моем сердце, Kamille, и ты один можешь его разбить. Трофим громко кашлянул, напоминая о своем присутствии, и Афанасий поспешил его успокоить: — Он так шутит. — Вовсе нет, — буркнул Штерн, но, заметив, как взгляд Трофима наполняется весьма нехорошей серьезностью, насмешливо махнул рукой, отказываясь от любых претензий на Афанасия. Затем он позвал гостей в мастерскую, все такую же помпезную, золоченную и заполоненную всевозможной художественной утварью, что и прежде. Портрету Трофима отводилось здесь центральное место, будто крупной и редкой жемчужине, которой ловец хотел как следует насладиться до продажи. Мольберт бросался в глаза с самого порога, поскольку на несколько саженей был окружен пустотой, словно ни один предмет из жмущегося по стенам нагромождения не был достоин приблизиться к священному алтарю. Лишь табурет да столик для кистей смогли найти приют подле мольберта. Трофим был хорошо знаком с таким положением дел, Афанасию оно показалось несколько странным, хотя граф и не выказал озабоченности, полагая, что она может выглядеть нелепо. Начатый два месяца назад портрет был почти готов и находился на заключительном этапе лессировки, при котором Штерн наносил мелкие светлые штрихи и добавлял тени и различные детали. Хотя мастер утверждал, что судить готовую работу по теперешней еще рано, Афанасий был заворожен сходством портрета с Трофимом и вместе с тем их различием. Как яркие краски пейзажа способны усилить привычные оттенки наблюдаемых в жизни картин, так и характер Трофима был отпечатан в масляных штрихах с поразительною силой. Он был здесь не Цыганенок, но Цыган: черты острее и резче и даже смуглее, чем в жизни; красивое взрослое лицо, что заставляет оробеть; в глазах уверенность и наглость, на губах застыла усмешка, подбородок вздернут, в позе — непокорная страсть. Он был изображен на фоне геометрических восточных орнаментов — цвет ореха и тонкая позолота — и, хотя казался джентльменом, подобным тем, что имеют свои портреты, выглядел совсем иным. Галстук распущен в две черных ленты, верхняя пуговка на рубашке расстегнута. Он сидит вполоборота, будто прилежный мальчик, но вся суть его нараспашку: плевать на правила и приличия, я не вы, кровь в моих жилах бурлит, я свободен и молод, я могу встать и выйти за раму, а вы окаменеете от изумления, ведь люди на портретах не могут ходить, и так и останетесь недвижимыми мне на потеху. Штерн смотрел на Афанасия со спокойной уверенностью, однако не без ожидания вердикта. Трофим же до сих пор не мог свыкнуться с этим своим изображением. За прошедшие годы у него и зеркала толком не было, а теперь он разжился портретом, будто дворянин, коим никогда не хотел становиться. — Работа замечательная, — наконец изрек Афанасий. — Весьма... смелая. — Я лишь обратил внимание на то, что и без меня просится на волю, — улыбнулся Штерн. — Mein Flämmchen отнюдь не огонек, но настоящее пламя, которое тебе, liebe Kamille, ни в коем случае нельзя затушить. — Да, ты говоришь об этом далеко не впервые, — недовольно кивнул Афанасий. — Троша, что ты думаешь? Мне кажется, в жизни ты несколько мягче. — Не знаю, выглядит похоже, — Трофим пожал плечами. — Я в этом ничего не смыслю. Штерн иронично усмехнулся, но Афанасий обратился к юноше с прежней серьезностью: — Попробуй описать свои чувства. Что ты думаешь о портрете? Это в точности ты или же нет? Трофим закатил глаза и громко цокнул языком, после чего все же попытался составить впечатление: — Он похож на цыган, что я видел прошлой весною рядом с Вершами. Наверное, во мне живет то, что Штерн показал, не придумал же он это. Но когда я наблюдал за табором, я знал, что не могу смешаться с ними и сойти за своего. Хотя я выгляжу так же, я не говорю на их языке и ничего о них не знаю. Этот народ мне чужой. Во мне течет цыганская кровь, но я не такой цыган, каким выгляжу на этой картине. — Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, мой друг, — улыбнулся Штерн, — и вы совершенно правы. Kamille, ты всегда подчеркивал, что твой муж — о, как прелестно это звучит! — принадлежит другому миру. — Я никогда этого не подчеркивал, — буркнул Афанасий. — Это подчеркивало твое поведение, — отмахнулся Штерн, — и более того, ты страшно горд экзотичностью твоего мальчика. Однако, — он повернулся к Трофиму, — вы, mein Flämmchen, родились и были воспитаны в русской деревне, среди русских крестьян, и мать ваша русская. Вы знаете русские обычаи, русские песни. Вы беглый крепостной из Российской империи. И вы вовсе не цыган. Вы русский, мой милый. И совсем неважно, какое у вас лицо. — Я счастлив это слышать, но русские крестьяне из моей русской деревни никогда не считали меня своим, — с сарказмом ответил Трофим. — Для них я был цыганским выродком, меня звали Цыганенком, и, если б я хоть кому-то сказал, что я такой же русский, как прочие, меня бы засмеяли прямо в мое ничего не значащее лицо. Я и русский, и цыган, и ни тот, ни другой одновременно. Я сам по себе. — Вы когда-нибудь видели вашего отца? — прямо спросил Штерн, и Афанасий тотчас его одернул. — Нет, не видел, — процедил Трофим. — А цыган вообще? — не унимался художник. — Прошлой весной. Как я и сказал. — Хотите, я покажу вам ваш народ? — Штерн! — не выдержал Афанасий. — Уймись, ради всего святого! — Что вы собрались мне показать? — с вызовом бросил Трофим. — То, отчего вы признаете себя русским. — Прекратите, вы оба! — вновь вставил Афанасий. — Хочу, — сказал Трофим. — Человеку не пристало жить, не зная, кто он. — Прекрасно! — Штерн даже подпрыгнул от восторга. — У меня как раз выдался свободный вечер. Дайте мне четверть часа на сборы, и я отведу вас в одно из любимейших своих мест. Ну хватит хмуриться, Kamille, ты оттого становишься слишком очаровательным, я не могу того выносить. Ты пойдешь с нами? — Да, пойдет, — пригвоздил Трофим, не дав Афанасию даже рта раскрыть. — Wunderschön! — Штерн хлопнул в ладоши и, пулей умчавшись из мастерской, растворился среди своих одиннадцати комнат. В девятом часу они уже были в кафешантане, небольшом, но весьма оживленном благодаря компаниям, что не прекращали пить и громко хохотать. Столики в темном зале располагались на достаточной друг от друга удаленности, чтобы, как поначалу ошибочно решил Афанасий, одни гости не мешали другим. Среди общей приглушенности цветов и красок единственной звездой светилась крошечная сцена, на которой струнный квартет играл незатейливую радостную мелодию. Временами на оставленный свободным пятачок выходила молодая певичка в неожиданно пышном для нынешнего времени и места платье и исполняла романсы, явно перебарщивая с драматизмом, но очень выгодно попадая фальшивыми бриллиантами под свет украшавших сцену свечей в высоких медных подсвечниках. Афанасий не без грусти смотрел на певицу, обладавшую прекрасным голосом, но очевидно малым благочестием, и не мог не думать о Дмитрии. Он так же наряжался в вечерние платья и так же пел в петербургских кафешантанах на радость собравшимся исключительно ради него офицерам, с одним из которых, а может, и несколькими, он после отправлялся в разгул, до самого рассвета играя барышню. Афанасий решил, что умер бы на месте, увидь он хоть раз на подобной сцене свою первую любовь, и, обращенный к тоскливым мыслям и разгулявшемуся воображению, запоздало обратил внимание на то, как Трофим умелым галантным движением выдвинул для него стул. — Благодарю, — удивленно сказал он юноше, который сквозь табачную вуаль кафешантанной интимности отчего-то казался уже вовсе не юношей, но молодым мужчиной. Трофим снял сюртук, размашисто сел на неказистый деревянный стул, небрежно закатал рукава рубашки и, выставив локоть на стол, принялся курить пахитосу, так что Афанасию были видны тугие жилы и вены на его предплечье, которые проступали под кожей от каждого движения. — Я говорил, что у тебя красивые руки? — против воли выдохнул Лавров. — Говорил, что сильные, — Трофим улыбнулся, на мгновение обратившись в прежнего себя и тем самым успокоив взволнованного его преображением Афанасия. В это время Штерн устроился по другую сторону от Лаврова, так что граф оказался в центре обращенной к сцене троицы. Чувствовал он себя, по меньшей мере, неуютно, потому как совсем не привык к подобным заведениям, а в последнее время и вовсе выходил из дому лишь к ученикам да в издательство. Однако, не желая расстраивать Трошу, которому подобные вылазки были иногда необходимы, Афанасий постарался расслабиться и углядеть в происходящем то веселье, каким наслаждался Штерн. Тот уже подозвал официанта, заказал вина, а после раскурил толстую сигару. — Ты прелесть, — усмехнулся немец, глядя на смущенного Афанасия. — Позволь мне сегодня любоваться только тобой. — Ты ведь знаешь, что я другого поля ягода, — ответил Лавров. — Хочешь уйти? — обернулся Трофим. — Если тебе здесь не нравится, уйдем тотчас. — Уйти, да вы что! — всполошился Штерн. — Мы покинем это место не ранее представления, ради которого пришли. Однако обещанного немцем «представления» пришлось ждать невыносимо долгое время, в течение которого квартет отыграл с десяток мелодий, а певичка, кажется, начала исполнять свой репертуар по второму разу. Бутылки менялись на столике с завидной быстротой, а Штерн раздобыл где-то мальчика лет шестнадцати, который сперва сидел подле него на стуле, поддакивая каждому слову и заходясь звонким колокольчиком над каждым оброненным каламбуром, а после перекочевал к нему на колени, так что Афанасию пришлось отодвинуться ближе к Трофиму. — Мерзость, — пробурчал юноша. — Мы с тобой и получше умеем. — Только не здесь. — А что, стесняешься, недотрога? — Трофим игриво подмигнул и подлил Лаврову вина. — Когда мы с тобой делали что-нибудь безрассудное? — Даже не знаю, — Афанасий изобразил задумчивость. — Когда поженились? Когда сбежали из России? Когда были близки в вершенской реке? — Что-что? — Штерн на минуту оторвался от мальчика. — Прямо в реке? — Однажды я сношался с двумя мужчинами на крыше библиотеки, — с улыбкой ввернул мальчик, и Афанасий залпом осушил свой бокал. — Ты где такое слово раздобыл — сношался? — Трофим покосился на мальчика. — Отвратительно. Дайте мне сигару, Штерн. Тот быстрым движением перебросил ее прямо через стол и предложил: — Хотите, покажу вам кое-что интересное? — Еще интереснее, чем потаскуха у вас на коленях? — отозвался Трофим, раскуривая сигару с таким будничным видом, словно делал это постоянно. — Обожаю твою колючку, Kamille, — засмеялся Штерн. — Смотрите сюда, Трофим, вам понравится. Это зовется цыганским поцелуем. Мальчик у него на коленях захихикал, а Штерн неторопливо затянулся сигарой, наклонил его к себе и, выдохнув дым прямиком в распахнутый, как у птенца, рот, увлек мальчика в длинный поцелуй. Афанасий сглотнул, не в силах оторвать глаз от этого непристойного и одновременно манящего зрелища, как вдруг Трофим легко взбежал кончиками пальцев по его руке и, горячо дотронувшись до шеи, повернул его голову к себе. — Я знаю, ты хочешь, — шепнул он, придвигаясь ближе. Афанасий напрягся, затаив дыханье от неожиданной перемены своих чувств. Перед ним был уже не Троша, но мужчина с каменными мышцами под тонкой тканью рубашки, с хриплой дрожью в надтреснутом голосе, с жаждой и властью в искушающем взгляде. Он медленно поднес сигару к губам — каждая вена обрисовалась на тыльной стороне его ладони — и, перекатив во рту дым, подался навстречу. Афанасий не ведал, что происходит, он потерял над собою всякий контроль. Желание покориться, внушенное Трофимом в самый первый день их знакомства, одолело графа, и он прикрыл глаза, послушно отдаваясь воле своего повелителя. Их лица были так близко, что Лавров уже вдыхал терпкий аромат, и одновременно, не видя, но чувствуя, оба они разомкнули губы и обменялись густым дымом, в котором потонул следующий поцелуй. Голову у Афанасия закружило от щекотливости минуты, дым потек по нутру чернилами, и вместо того чтобы главенствовать поцелуем, Лавров позволил Трофиму делать все, что тот хочет. Острый язычок проник в горячий кратер его рта и захватил в нем власть проворными скользкими движениями, подчинив себе второй язык искусным танцем. Шум бурлящего океана был дыханием Трофима, губы его — хлыстами ветра, и Афанасий уже готов был лишиться чувств, когда неожиданно Штерн хлопнул его по колену и выдрал обратно в действительность, привлекая внимание к сцене. Трофим слегка улыбнулся, во взгляде его, обращенном к выпотрошенному Лаврову, засверкали искры, и, вновь поднеся сигару ко рту, он отвернулся к сцене, нарочно делая вид, словно ничего и не бывало. Тем временем вместо давешнего квартета и певички, очевидно исчерпавшей свой репертуар и порядком надоевшей даже той равнодушной публике, что собралась нынче в кабаке, на сцене появились новые лица, а именно цыганский ансамбль. Цыгане взошли на сцену пестротой рубах и мельтешением юбок, позолоченным перезвоном бубнов, колыханием бахромы на узорчатых платках, рябью гитарных струн и раскатистым хором. Шестеро мужчин играли на гитарах и скрипках, заняв дальнюю часть сцены, а женщины плыли перед ними в танце, как лодки с яркими парусами. Они неспешно ударяли в бубны, заставляя колыхаться привязанные к ним ленточки, и пели романс наливными сильными голосами, в которых дребезжала трагедия. Но не прошло и минуты, как лиричное вступление уже сменилось разудалым мотивом. Один из цыган длинно засвистел, и тотчас, в один миг, цыганки пустились в пляс. Полетела гитарная трель, скрипки устремились ввысь. Хор зашелся шумной песней. Ткани вздыбились пестрым морем, зазвенели браслеты и монисты, рассыпались по полу цветы, вплетенные в черные кудри. Штерн громко захохотал и ударил ладонью по столу, а затем пихнул Афанасия в плечо, как бы передавая ему веселье. Но Лаврова заботило совсем иное, что заставило его на минуту забыть даже о давешнем «цыганском поцелуе»: он видел, как Трофим застыл, будто кот, случайно наткнувшийся на другого кота, и не сводит со сцены взгляда. Афанасий не мог знать, какие чувства испытывает юноша. Они никогда не говорили о цыганском народе и его приниженном положении. Публика в кабаке шумно приветствовала хор и поддерживала его смехом и свистами, отчего цыганки с каждой новой песней добавляли все больше вольностей: распускали косы, прогибались в спине, демонстрируя окружности грудей в глубоких вырезах платьев, и забывались в диких плясках и залихватском пении. Вдруг одна из цыганок спрыгнула со сцены и, дождавшись, пока мелодия переменится на лиричную, плавно заскользила вдоль столиков. О, она была хороша: в самом расцвете, узкое лицо гордо и прекрасно, будто все человеческие чувства и чаяния ей незнакомы и вся она есть один только танец. Черты миловидны, но таят опасность. Глаза мечут ночные молнии из-под тонких, росчерком пера разлетевшихся бровей и опаляют каждого, кто случится у них на виду. Кудри ниспадают по спине чернильным вспененным водопадом, что пружинисто вспрыгивает от ее шагов. Взяв у одного господина шляпу, цыганка пошла с нею мимо столиков, неторопливо кружась и пританцовывая. Алая юбка ее развевалась, кольца в ушах блестели фальшивым золотом. Она поминутно останавливалась подле мужчин, обводила их лица быстрой ладонью или кокетливо приседала им на колени и тут же вскакивала, не давая к себе прикоснуться. Движения ее окутывало чародейство. Знакомая Афанасию магия густо разливалась по кабаку, способная уберечь и проклясть в одночасье. Трофим наблюдал за цыганкой не отрываясь и шевельнулся, лишь когда она оказалась со своей шляпой подле их столика. На выразительном смуглом лице еще сияла искусственная радость, когда цыганка впервые наткнулась взглядом на Трофима. В этот миг незаметная тень побежала по женскому лицу, и на мгновенье гипсовая маска стала прозрачной, как стекло, обнажив под собою удивление и любопытство. Цыганка не ожидала встретить здесь подобного себе, одетого с иголочки, с сигарой и бокалом дорогого вина, в компании двух джентльменов, и замешательство бегло вспыхнуло в ее глазах, бездонно-черных, как и у самого Трофима. Но сцена кончилась скоро: Штерн небрежно бросил в шляпу несколько купюр и тем самым прервал мгновение, в котором Трофим и цыганская танцовщица безмолвно изучали схожести друг друга. Магическое заклинание, сплетенное двумя чародеями, разбилось, и время снова потекло своим чередом. Загоготали пьяные повесы, забренчали гитары, и шумный цыганский хор затянул протяжный романс под звон бокалов и свист. Цыганка наклонилась к Трофиму, так что лица их оказались на одном уровне, а после вынула из черного водопада волос маленький красный цветок, протянула его юноше и сказала с неожиданной серьезностью в мягком голосе: — Tu es un bon garçon. Sois ce que tu veux être. — Je vais essayer. Merci, — приняв цветок, ответил ей Трофим, чем попросту ошеломил Афанасия. Вскоре выступление цыган окончилось, и они удалились со сцены, оставив после себя мутное эхо отгремевшего торжества и цветные сполохи в полумраке. Публика заметно оживилась, но центральный столик, где сидели Афанасий, Трофим и Штерн с его разовым спутником, напротив, омрачился тоской, которая ядовитым соком вытекала из алого цветка цыганки. Лавров смотрел на Трошу с сочувствием. Печальная обреченность переполняла юношу — то было заметно и беглым взглядом. Для чего Штерну понадобилось показать ему это зрелище? Пусть Трофим вырос среди русских и видел настоящих цыган лишь единожды, для чего стоило разрушать его идиллические представления о народе, с которым он никогда не воссоединится? Зачем было обращать в гадость единственную светлую мысль Троши о его отце: о гордости, о непокорности, о счастье вольной кочевой жизни? Афанасий испытал страшное отвращение к Штерну и его манере забавляться и наклонился к Трофиму, дабы утешить его и предложить поехать домой, как вдруг над ним раздался возбужденный и, что ужасно, знакомый голос: — Граф! Вот так встреча! Все четверо, сидевшие за столом, одновременно обернулись и увидали высокого, изящно сложенного господина в черном фраке. Господин этот был еще молод, что-то около тридцати, в лице имел неоспоримое благородство, а позой, нарядом и лоском густых темных волос обнаруживал в себе франта — словом, Трофима он обратил в шипы в первейшую секунду. — Давид Игоревич! — несколько растерянно обрадовался Афанасий. — Как неожиданно! — Надеюсь, я не помешал вашему отдыху? — улыбнулся галантный щеголь. — Нет-нет, отнюдь! — слишком энергично отмахнулся Лавров, немедленно вызвав господина на ответную фразу: — В таком случае позвольте похитить вас в свое общество. — Да, безусловно... конечно... — Афанасий бегло глянул на Трофима, которого лучше было вовсе не наблюдать, и тихо шепнул ему: — Я вернусь через минуту. — До встречи, — фыркнул юноша и, отвернувшись, с глубоко безразличным видом взялся за оставленную сигару. Афанасий еще немного помедлил, но с легкого кивка Штерна все же отошел в компании франта к дальней стене трактира. Едва только они остановились, Трофим разом перегнулся через стол, дыхнув на Штерна обжигающим дымом: — Ну и кто это такой? — Я впервые его вижу, — немец пожал плечами. В настоящую минуту он был занят тем, что дразнил мальчика у себя на коленях сочной виноградиной. — Так уж и впервые? — не отставал Трофим. — Абсолютно. — Да бросьте! Вы знаете всех педерастов в этом городе. — Его не знаю. Боже мой, ревность — самое трогательное чувство на свете. Трофим толкнулся на стуле назад, так что ножки с гадким скрипом проехались по полу, и собрался вставать, но Штерн остановил его неожиданно строгим тоном: — Не будьте ребенком. Вы не можете запретить Афанасию общаться с иными людьми. Это эгоистично и неправильно. Вы доверяете вашему мужу? Тогда сядьте и успокойтесь. И как бы Трофим ни злился, ему все же пришлось подчиниться. А дело было вот в чем: Штерн действительно не мог знать благородного господина по имени Давид Игоревич, ибо он появился в жизни Афанасия тому не более полутора недель. Трофим как раз начал проводить у Яхонтовых все вечера напролет, и граф остро переживал свое вынужденное одиночество. Дни его были серыми, полными работы и вялотекущей печали. После занятий он спешил в издательство, откуда возвращался обыкновенно уже затемно, нагруженный бумагами или новинками книг, любезно подаренных ему в знак плодотворного сотрудничества. В один из подобных вечеров Афанасий попал возле издательства под сильный снегопад. К счастью, книг у него с собой не имелось, а уязвимые бумаги были надежно спрятаны в учительский портфель. Однако граф решил проверить сохранность своих вещей и наклонился для того к портфелю. Подхваченный фонарной желтизной снег опадал на цилиндр и плечи Лаврова крупными хлопьями, так что пальто и шарф его намокли в считанную минуту. Впрочем, увлеченный защитой бумаг, Афанасий и не вспомнил бы о собственном благополучии, если бы над головой его вдруг не раскрылся зонт. От неожиданности граф распрямился и даже, кажется, вздрогнул, но человек с зонтом не представлял опасности: то был молодой джентльмен весьма приятной и даже красивой наружности. Афанасий пробормотал благодарности, запутавшись в простейших французских выражениях, отчего незнакомец тотчас узнал в нем русского и с мягкой улыбкой предложил перейти на родной язык. — Князь Винчугов, Давид Игоревич, — добродушно представился молодой человек. Афанасий назвал следом и свое имя, которое вызвало у собеседника вполне предсказуемое оживление: — Я имел честь видеть в Петербурге вашего брата, Гордея Александровича. Он великий человек, который день и ночь трудится на благо России. — Безусловно, — с натужной улыбкой кивнул Афанасий. — Вы, должно быть, приехали в Женеву по его поручению? Я слышал, сам государь прочил вам карьеру дипломата. То, к сожалению, было правдой. Афанасий действительно однажды видел императора, с которым Гордей поддерживал постоянные сношения. Старший из братьев Лавровых представил Его величеству младшего незадолго до отъезда последнего на учение в Европу, и за обедом, который для девятнадцатилетнего Афанасия явился настоящим воплощением кошмара, Александр обронил, что старания молодого философа не будут забыты при дворе и по возвращении на родину младший Лавров может рассчитывать на определенное покровительство. Гордей торжествовал, что в будущем это даст Афанасию должность посла и титул действительного статского советника. Казалось, карьера брата решена. Гордей намеревался добиться аудиенции Афанасия с императором после летнего отдыха в Вершах, вот только известные события внесли в эти планы свои изменения. — Да, я приехал в Женеву по делам, — уклончиво ответил новому знакомому Афанасий. — Вы, должно быть, промокли под снегом, — в голосе Винчугова проскользнуло сочувствие. — Позвольте вам помочь. — О, нет-нет, не нужно, — Афанасий с улыбкой отстранил портфель, дабы князь ни в коем случае не увидел материалы для учебных занятий. — Благодарю вас за заботу и не смею более задерживать. — Ну что вы, отнюдь. Помочь ближнему — мой долг. Я живу неподалеку. Вы не рассердитесь, если я предложу вам зайти на чашку чая? Афанасий растерялся от такого внезапного сближения. Ему нужно было возвращаться домой и приниматься за перевод. К какому-либо визиту он был совершенно не готов, а потому стал робко отказываться. — Бросьте, вы меня ничуть не стесните, — настаивал Винчугов. — Вы замерзли. Я не могу отпустить вас восвояси, уж простите мне эту дерзость. И в жестах своих, и в речах он был учтив и обходителен. Лицо его освещалось добротой, а зонт был раскрыт только над Афанасием, оставляя самого владельца под снегом. Казалось, намерения господина Винчугова чисты и вызваны родством Афанасия до «великого» Гордея Александровича. Улочка подле издательства была в этот час тиха и одинока, совсем как тоскующая душа Лаврова, и, проведя еще минуту в борьбе с совестью, он все же согласился выпить чаю с Винчуговым в надежде, что даже на Страшном суде Трофим ничего об этом не узнает. Галантность нового знакомого была такой естественной, что Афанасий, сам того не заметив, оказался в плену его очарования и сменил настороженность приветливостью. Дом Винчугова уступал габаритами особняку княгини Яхонтовой, однако внутренним убранством мог составить ему существенную конкуренцию. Люстры были отчего-то потушены, и комнаты слабо освещались группами настенных свечей, что придавали предметам масляный облепиховый окрас. Было что-то таинственное в неподвижной рыжеватости широких гостиных и зал с их паркетами, сусальной позолотой, причудливой резьбой на мебельных гарнитурах и замерзшими хрусталиками в настольных светильниках. Винчугов шел по анфиладе уверенным громким шагом, что раскалывал тонкий ледок тишины и отнимал у дома обособленность, обращая его из живого, трепетно дышащего существа в загроможденное вещами здание. Разговор меж князем и его гостем был негромким, но оживленным. Они сошлись как собеседники и обнаружили друг в друге схожие взгляды на многие вопросы. Давид Игоревич распорядился принести чай в библиотеку, уловив тяготение Лаврова именно к ней, и там они сели в глубокие кресла у растопленного камина, дабы согреться после обильного снега и промозглого вечернего ветра. Появившийся вскоре чай оказался восхитительно ароматным, и с каждым глотком Афанасий, действительно замерзший на улице, чувствовал, как все глубже проваливается в мягкие объятия кресла и уже не желает их покидать. Как же он соскучился по такому непритязательному общению с представителем своего круга, по возможности затрагивать темы, которые Троша и даже Штерн находили скучными, по ненавязчивому дружелюбию, чуждому гостиным княгини Яхонтовой. Винчугов располагал к себе в одночасье, и уже спустя полчаса Афанасий проникся к нему искренней теплотой. Он даже не заметил, как чай сменился вином — также исключительно для профилактики простуды. Неизвестно, как долго просидели знакомцы подле уютно потрескивавшего камина. От приятного разговора и вина Афанасия разморило, и поначалу он не заметил ничего настораживающего в тихих словах Винчугова: — Знаете, увидев вас на улице, я решил, что вы из Скандинавии. Вы обладаете истинно нордической красотой. — Благодарю, — чуть смутился Афанасий. — Я счастлив, что познакомился с вами. — Это взаимно, однако боюсь, мне пора возвращаться домой. Час поздний. — Да, в самом деле, — отозвался Винчугов. — Останьтесь. Афанасий вскинул на него изумленный взгляд, решив, что ослышался, но Винчугов, кажется, был совершенно серьезен. — Прошу прощения? — переспросил Лавров. — Вы знаете, что я имею в виду, — князь вдруг перегнулся через разделявший их маленький столик и осторожно накрыл руку Афанасия своей. — Не уходите. Даже в эту минуту в нем сохранялись прежняя доброта и деликатность. — Останьтесь со мной, — еще тише попросил Винчугов и осмелился сжать ладонь Афанасия, отчего тот встрепенулся не слишком убедительным отказом: — Простите меня, Давид Игоревич... — Зовите меня просто Давид. — Я боюсь, здесь наши намерения расходятся, господин Винчугов, — Афанасий высвободил руку. — Я женат. — В самом деле? — князь скользнул взглядом по серебряному обручальному кольцу. — Надо же, я думал, что не ошибся. Что вы подобны мне. То есть... — он отпрянул назад в свое кресло и, справившись с чувствами, принял прежний любезный вид. — Я прошу прощения за свое поведение. Это было недопустимо. — Не извиняйтесь, я не держу на вас зла, — Афанасий попытался сгладить неловкость. — Я действительно рад нашему знакомству и разговору. Надеюсь, что и вы также. Если, конечно, целью вашей ко мне доброты не было только... — О нет, ни в коем случае. — Тогда благодарю вас за заботу, за чай и за чудесную беседу, — Афанасий поднялся с кресла. — Надеюсь, мы еще встретимся. — Непременно, — с улыбкой ответил Винчугов. — Буду счастлив засвидетельствовать почтение вашей супруге. Лавров поежился от этих слов и хотел уже что-то ответить, но ограничился лишь скромной полуулыбкой. И вот теперь они оба, Афанасий и Винчугов, стояли подле темной стены маленького кабака, где цыганки показывали оголенные груди, а молодые юноши сидели на коленях у взрослых мужчин. Разумеется, Лавров не рассчитывал на новую встречу, к тому же подобного рода. Совесть в нем рвалась и металась, и он хотел как можно скорее расстаться со знакомцем, дабы вернуться к Трофиму и забыть этот чудовищный эпизод с другим мужчиной. Однако Винчугов не спешил отпускать Афанасия и, несмотря на щекотливость положения, в котором они оказались, выглядел еще более спокойным, чем в их первую встречу. — Признаться, вас я совсем не ожидал здесь увидеть, — с мимолетной улыбкой произнес Винчугов. — Да, наша встреча — весьма ироничный сюрприз, — чуть нервно отозвался Афанасий. — Полагаю, ваша супруга не знает о подобных развлечениях? — князь вальяжно привалился плечом к стене. В глазах его промелькнуло лукавство, и, поднеся к губам бокал, он спрятал в нем игривую усмешку. Афанасий растерянно потряс головой и пролепетал: — Это довольно... сложно. — О, я ни в коем случае вас не виню, — тотчас заявил Винчугов. — Напротив, я был рад наблюдать ваши шалости за столиком. Выходит, я в вас не ошибся, даже несмотря на вашу женитьбу. — Да... послушайте... — Афанасий чувствовал, как его лицо горит румянцем стыда и опьянения. — Не извиняйтесь, — Винчугов шагнул навстречу. Голос его сошел в тот самый мягкий полутон, которым он предлагал Лаврову разделить с ним ночь в пустом, освещенном тусклыми свечами доме. — Поцелуй с цыганом был прекрасен. Меня одурманило одно созерцание. Представляю, каково было вам... — Давид Игоревич... — слабо воспротивился Афанасий. — Нам некого бояться, — продолжал князь. — Эта ночь принадлежит нам. Мы встретились в заведении, которое нас обоих скомпрометировало, так почему бы не отринуть приличия и не узнать друг друга чуть ближе? — Я здесь не один... — Глупости, — изящные пальцы Винчугова дотронулись до талии Афанасия. — Уверен, ваш цыганский мальчик не останется нынче без оплаты. — Язык свой попридержи! — громко вторгся третий голос. Рука Винчугова тут же отдернулась от Афанасия, и меж собеседниками возник Трофим. Ярость расходилась от него дикими волнами и так накаляла воздух, что Лавров качнулся назад, хотя скорее от опьянения, нежели от страха. — Что вам угодно? — высокомерно справился у Трофима Винчугов. — Чтоб ты исчез, — огрызнулся юноша. — Поворачивайся и шагай отсюда. — Какое право вы имеете... — Ты не понял?! — Трофим выхватил у Винчугова бокал и с силой швырнул его об пол. Звон прокатился по ближайшим столикам и привлек внимание публики, возвестив, будто ударом гонга, начало конфликта. Винчугов вытаращился на Трофима с изумлением и насмешкой. — Вы мне угрожаете? Вы?! Что за чушь? Я попрошу охрану... — Охрану тебе надо? — Трофим пихнул князя в плечо. — Что, ручки марать не хочешь? А чужих мужей хватать не гнушаешься! — Не смейте меня трогать! — строго и брезгливо прикрикнул Винчугов. — Перестаньте, прошу! — Афанасий метнулся меж разошедшихся противников. — Давид Игоревич, у нас с вами снова вышло непонимание. Я не имел возможности представить вас друг другу. Этот молодой человек не тот, кем вы его посчитали. Это мой муж, Трофим Федорович Лавров. На мгновение в разогретом до кипения воздухе повисла поразительная тишина, после чего Винчугов, хлопнув ресницами, выдохнул: — Ваш — кто?.. — Это сложно объяснить, — быстро прибавил Афанасий. — Трофим и я живем, как в браке. Понимаю, это необычно... — Это незаконно, — перебил Винчугов, пораженный таким оборотом дела. — Тебя кто спрашивает?! — кинулся в атаку Трофим, но Афанасий преградил ему путь. — Стало быть, когда вы отказали мне, потому что женаты, вы имели в виду, что женаты на... на нем?! — Винчугов бросил на юношу полный презрения взгляд и, отступив на шаг, проговорил: — Знаете, Афанасий, я был о вас иного мнения. Я полагал, вы благородный молодой человек, и искренне надеялся с вами сойтись. Я не мог и помыслить о том, что вы станете звать цыганскую шлюху своим мужем. В этот момент случилось то, чего ни Афанасий, ни подоспевший Штерн не успели предотвратить: отпихнув Лаврова, Трофим прорвался к обидчику и ударил его кулаком в нос. Публика восторженно засвистела. Винчугов ахнул и шатнулся назад, схватившись за разбитое лицо. Неожиданно в глазах князя проснулось такое бешенство, какого Афанасий никогда бы за ним не подумал. Оправившись от удара, Винчугов бросился на Трофима, но тот был готов к атаке и, закаленный деревенскими драками, в два счета пресек нападение, схватив князя за лацканы фрака. — Цыганская шлюха, а?! Так ты сказал?! — Трофим отшвырнул Винчугова, так что тот полетел назад, с грохотом сшибая пустые столики и стулья. Князь пытался выправиться, но тщетно: Трофим вновь подхватил его, уже за ворот, и поволок из трактира на улицу. Публика заголосила, поднимаясь следом. Афанасий в ужасе схватился за ликовавшего Штерна. В растрепанной рубахе, залитой чужой кровью, Трофим тащил упиравшегося Винчугова, осыпая его трехэтажной бранью, какой не услышать в дворянских кругах. Наконец переборов остолбенение, Лавров ринулся за толпою, с трудом пробрался к выходу из трактира и вывалился в ледяную зимнюю темень. Задний двор трущобного дома, куда выходил трактир, качался от истошных воплей: то возбужденные пьяницы поддерживали Трофима. Он кинул Винчугова лицом в снег и, отойдя на несколько шагов, дождался, пока тот поднимется на ноги и соберет в себе силы для приличной драки. И лицо, и рубашка князя были багряными от крови, но он не собирался сдаваться и, едва Трофим успел закатать рукава, обрушился на него, как зверь. Афанасий вздрогнул. Драчуны упали и покатились по земле тугим клубком. Публика вопила. Штерн сумел пробиться вперед и оживленно воззрился на происходящее. — Леопольд, да они же убьют друг друга! — воскликнул Афанасий. — Все для тебя, Kamille, — развел руками художник. Несмотря на старания Винчугова, Трофим был проворней и сильнее него, а потому вскоре подмял его под себя и, усевшись сверху, занес кулак для ударов в лицо. — Хватит, Троша! — не выдержав, Афанасий выскочил на поле битвы. — Перестань! Да что же это за безумие! — Он трогал тебя, — прорычал Трофим. — Оставь его, прошу! Пьяные зеваки разочарованно загалдели и стали протяжно свистеть и улюлюкать, требуя кровавой развязки драки, однако Трофим медлил. Свирепый, избитый, взлохмаченный, перепачканный кровью, он внушал Лаврову истинный страх. — Трофим, пожалуйста, — вновь взмолился Афанасий, и тот, яростно рыкнув на пораженного соперника, подчинился. Неудовлетворенная толпа забурчала и медленно потянулась обратно в тепло кабака. Трофим поднялся на ноги, отошел на несколько шагов, сплюнул в снег и вытащил из кармана пахитосу, а Винчугов еще с минуту оставался лежать на спине, широко и грузно хватая окровавленным ртом колючий зимний воздух. Подле него присел Штерн, который сказал ему что-то в полтона, а после, с легким утешением и слегка брезгливо тронув его плечо кончиками пальцев, спешно вернулся к Трофиму и Афанасию. — Я лишь уточнил, что он не имеет к вам претензий, — улыбнулся художник. — Боже, это лучшая ночь за весь женевский сезон! Оставаться после подобной сцены в кабаке было невозможно, потому троица прихватила свои пальто и шляпы и скорее ретировалась под овации и даже торжественный марш. Прежде чем попрощаться со Штерном подле экипажа, Афанасий успел осушить последнюю бутылку вина. Во всю дорогу до дома ни он, ни сидевший против него Трофим не проронили ни слова. Юноша безотрывно глядел в окно. Грудь его раздувалась мощными вдохами, и Афанасию чудилось, что из ноздрей его вот-вот повалит драконий дым. Только у самого дома, когда кучер принялся поддергивать лошадей к остановке, Афанасий виновато обронил: — У меня с ним не было. — Я понял, — отсек Трофим с такой злобой, что Лавров вжался в сидение. Он был уже сильно пьян, но старался сохранить лицо. И почему на Трофима вино не действует? Эта чертова драка его отрезвила. «Надо же, он дрался из-за меня», — вдруг подумал Афанасий, и с какой-то мальчишеской гордостью расплылся в блаженной рассеянной улыбке. Трофим покосился на него, но ничего не сказал. Он выглядел грозным, властным, рассерженным, и неожиданно все впечатления минувшего вечера нахлынули на Афанасия раскаленною лавой: выдвинутый стул, сплетение тугих жил на крепком предплечье, приглушенная хрипотца терпкого голоса, головокружительный поцелуй и наконец драка, в которой Трофим одержал верх. Лавров скользнул взглядом по его рассеченной брови, по ссадине на скуле, по окровавленным воротничкам рубашки, что чуть выступали из ворота пальто, и, сглотнув, отвернулся. Нет, это безумие. Безумие. И все же... По лестнице поднимались в молчании. Трофим помог нетвердо шагавшему и отчего-то страшно серьезному Афанасию взобраться по ступенькам невредимым. В передней стояла жуткая темень, так что пальто пришлось снимать на ощупь. Трофим чувствовал беспокойство из-за давешней драки. Он никак не думал, что вечер обернется подобным происшествием, которое запросто может снова поссорить его с графом. Однако в эту минуту, прервав его рассуждения, сильное движение вдруг толкнуло юношу к стене, и он с размаху ударился о нее лопатками, так что стоявшие рядом зонты с грохотом повалились на пол. Пораженный, Трофим не сразу понял, что происходит, и опомнился лишь от горячего шепота: — Я хочу тебя здесь и сейчас. Немедленно. Нетерпеливые пальцы пробежались по его жилету и взялись за пуговицу брюк, но Трофим перехватил их с удивлением: — Что это с тобой? Я думал, ты станешь меня ругать. — Ругать? Зачем? — не понял Афанасий. — Нет-нет... ты был таким... ты прекрасен, я не могу больше ждать. Он рывком дернул его от стены и подтолкнул к гостиной. — Да что с тобой стряслось? — засмеялся Трофим. — Я весь в крови и грязи. — Плевать. Они на ощупь добрались до спальни и, сплетшись в поцелуе, рухнули на постель. Трофим по привычке перекатился на спину, ожидая, что Афанасий накроет его собою, но тот вдруг отстранился и остался лежать недвижимый на простынях. — Что такое? — нахмурился Трофим. — Я хочу по-другому, — отозвался Афанасий. — Я же говорил, что мне то не нравится, и ты обещал... — Нет, — отчего-то очень строго и взволнованно перебил граф. — По-другому. И в эту секунду по изменившемуся тону голоса, по внезапной скованности, по дрогнувшему дыханию Трофим вдруг понял, о чем именно говорит Афанасий. Он медленно передвинулся к нему и лег на бок, так что лица их оказались совсем близко, и без малейшей иронии шепнул: — Ты пьян. — Я хочу этого. — Нет, не хочешь. Афанасий подался к нему и ткнулся лбом в колючий подбородок. — Пусть пьян. Я бы иначе не решился, — глухо пробормотал он. — Я что-то чувствовал с самого первого дня, как увидел тебя в деревне. Я не знал, что со мною и как назвать это чувство. Ты сильнее меня, а я должен быть главным. Я устал бороться с тобою. — Что за глупости? — удивился Трофим. — Давно ли мы с тобою боремся? — Я хочу тебе покориться. Всегда хотел. И всегда боялся. — Да ты с ума сошел, — юноша чуть улыбнулся, стараясь скрыть от Афанасия охватившую его дрожь. — Я хочу быть твоим, — шепнул Афанасий, целуя Трофима в шею. — Хотя бы в эту ночь. Мне нужно знать, каково это. Я хочу чувствовать тебя. Хочу иметь в себе твой след. Хочу... Трофим рывком поддернул его к себе и накрыл его рот поцелуем. Кровь стучала у цыгана в ушах. Волнение шальным ветром гуляло по всему его телу. Перевернувшись на руках, он навис над Афанасием, и тот потянулся к нему с закрытыми глазами. От этой пугливой преданности жадность до обладания нахлынула на Трофима, и он быстрыми движениями сдернул с Афанасия брюки, а после расправился с пуговицами его жилета и рубашки. Обхватив графа одной рукой, он дернул его к себе, высвободил из одежды, а после вновь швырнул на простыни. Неистовство горело в нем, он с трудом справлялся с своими галстуком и жилетом, как вдруг почувствовал нечто странное: Афанасий лежал под ним чересчур напряженный. Он не помогал ему раздеться, не ласкал его, в лице его не было знакомой искры страсти. Трофим прервался, так и оставшись в расстегнутой рубашке, и задыхающимся от волнения шепотом спросил: — У тебя прежде был такой опыт? — Н-не совсем, — выдавил Афанасий. — Что значит не совсем?! — изумился Трофим. — Ты никогда прежде... — Не стоит об этом, — смущенно прервал Лавров. — Это ничего не меняет. — Не совсем, — подражая графу, ответил Трофим. — Я знаю, что делать. Я же видел, — протараторил Афанасий. — Я хоть и был с другой стороны, но это же... — Тише, — голос Трофима вдруг наполнился нежностью и, склонившись к Афанасию, юноша мягко коснулся его губ поцелуем. — Я все сделаю сам. Страсть его вдруг обратилась в неспешность, но вместо успокоения Афанасий испытал тревогу. Как много думал он в былое время об этой минуте, пытаясь вообразить первого, кому откроет свое тело. Он всегда главенствовал в постели и, переступив порог двадцати пяти лет, всерьез тяготился тем, что сам никогда не испытывал чувств, которые привык дарить. Долгое ожидание придало событию особую, усиленную значимость, и оттого Афанасий затрепетал, будто юная девушка, когда Трофим с уверенной смелостью принялся опалять кожу на его груди мелкими поцелуями. — Не тревожься, — прошелестел юноша, поглаживая мягкую курчавость внизу его живота. — Я буду осторожным. Афанасий ответил коротким вздохом. Жаркое томление забралось в постель, облекло изнывающее тело и проникло под кожу острым холодком, заставляя дышать часто и прерывно. Дразнящий язычок умело обласкал отзывчивую плоть и вдруг скользнул с привычных позиций ниже. Афанасий дернулся и сжал в ладони простынь, не сдержав тихого стона. Стыдливое наслаждение лишало его рассудка. Крепкие пальцы прочертили дорожку от живота до часто вздымавшейся груди, и Афанасий схватил их с силою, чувствуя легкое нажатие и вслед за ним — тугое упругое движение, от которого в одночасье было и некомфортно, и сладко. Трофим в самом деле был осторожен, но Афанасий едва ли мог это вытерпеть. Он хотел объять его собою, принять его внутрь, быть в его подчинении, отдать себя его мужественности. Нетерпение его передалось Трофиму, и вскоре Афанасий ощутил касание до своих бедер, плавно разводящее их в стороны, а после — серию проворных приготовительных движений. Он успел затаить дыхание, прежде чем резкая боль пронзила его и лавиною вжала в кровать. Трофим скользнул по его телу своим, накрыл его собою и медленно вошел в глубину, вырвав из Афанасия громкий стон. — Все хорошо? — Трофим склонился к нему, огладив губами мочку его уха. Афанасий едва заметно кивнул и, закрыв глаза, двинулся навстречу. Руки его легли на широкую сильную спину. Пальцы ощутили надрывы и рваные шрамы от розог, и эти выступы на горячей, как южные пески, коже в один миг придали Трофиму еще больше власти. Афанасий поймал его рот поцелуем, вжал ладони в его твердые плечи, скользнул по ключицам на гладкую грудь, на плавно движущиеся мышцы живота. Он ласкал Трофима с поклонением, с обожанием, с жадностью, все больше дразня юношу и призывая его рвущуюся на волю страсть. Он толкнулся к нему и, крепко обняв за шею, привлек к себе. Трофим старался быть бережным, но Афанасий не хотел, чтобы его щадили, и уговаривать цыгана не пришлось. Он навалился на графа сверху, схватившись руками за спинку кровати. Желание взяло верх, обладание стало свирепым, с глубокими стонами, с царапаньем, с искусанными, в кровь разодранными губами. Изрезанная шрамами спина взмокла от пота. Афанасия терзали с надрывным бешенством. Горловые стоны смешались с хриплым дыханьем. Кожа скользила по коже, губы хватали губы, скольженья обратились в атаки. Афанасий упал на подушки, не помня себя. Наконец, рванувшись внутрь него, Трофим замер, содрогаясь с тяжелым низким рычанием, и, вдруг обмякнув, размашисто отвалился на бок. Оба любовника жадно и громко дышали, постепенно оправляясь от бурных волн. Афанасий поглядел на Трофима, который лежал подле, запрокинув одну руку под голову. Вид его был возбужденным и строгим, будто у полководца, только что выигравшего финальную битву. Юноша был весь обращен в себя, и оттого Афанасий ощутил опустошение, как будто даже и брошенность. Он думал, что после свершившегося Трофим проявит к нему ласку, спросит о самочувствии, будет с ним нежен. Но тот оставался безучастным. Афанасий хотел уже отвернуться, как вдруг, заметив на себе долгий взгляд, Трофим слегка улыбнулся, протянул руку и бережно, но властно привлек Афанасия в свои объятия. Грудь его раздувалась широко и спокойно, а от всего покрытого испариной тела исходил благостный умиротворяющий жар. Тяжелая ладонь осторожно погладила графа по голове, ласково разделила светлые пряди и потянулась за одеялом. Афанасий устроился поудобней и, расслабленно вздохнув, поцеловал Трофима куда-то в подбородок, отвечая на безмолвный вопрос о самочувствии. Он полагал, что вовсе не сможет нынче спать, но, оказавшись у Трофима в руках, ощутил себя до того в тепле и защите, что, едва прикрыв глаза, тотчас провалился в глубокий, безмятежный сон.