Цыганенок

(Катарсис)

В окно постучала полночь, и стук ее был беззвучен. На смуглой руке блестели браслеты речных излучин. Рекою душа играла под синей ночною кровлей. А время на циферблатах уже истекало кровью. Ф.Г. Лорка «Ноктюрны из окна» (пер. А. Гелескула) *песня к главе: Ночные снайперы - Секунду назад

У Трофима оставался еще один шанс для объяснения с Афанасием: дома после бала. С этой надеждой юноша покинул Яхонтовых, от смятения чувств забыв попрощаться даже с Савелием. Он знал, что должен рассказать графу о сцене в мастерской, и уже изготовил для этого пламенную речь, однако все намерения его разлетелись в труху: Афанасий не пришел ночевать в квартиру. Если бы Трофим не услышал краем уха оброненную на балу фразу, что дуэль состоится завтра после обеда, он бы, наверное, лишился рассудка. В ожидании он мерил гостиную беспокойными шагами и то и дело выглядывал в переднюю, словно неким волшебным образом это могло приблизить возвращение Афанасия. Трофим терялся в догадках, где и как он коротает время. Ночное отсутствие было так чудовищно на него не похоже и так надрывно кричало обидой, что еще острее и глубже вонзало свои стальные крюки юноше в душу. Что с ним теперь? Что если он ушел к Винчугову? Что если бродит один по женевским улицам? Что если глушит страдания вином? С каждым таким допущением все жилы в Трофиме сжимались от знобкого холода. Снова и снова подходил юноша к окнам гостиной. Как счастливы были они с Афанасием в первые дни своего пребывания в Женеве! Как радовались и чистому воздуху, и озеру, и горам, как любовались ими из спальни. Как боялись разлучиться хоть на миг. Афанасий всегда оставался добрым и жертвенным. В сложившемся положении Трофим винил себя одного, и, глядя, как марципановые краски рассвета медленно втекают в серость озерного льда, чувствовал к себе истовую ненависть. Наконец в десятом часу утра, когда Трофим усилием воли заставил себя выпить горячего чаю, чтобы хоть как-то унять ледяную дрожь, Лавров вернулся. Он вошел в квартиру будничным шагом, спокойно снял в передней пальто, помедлил то ли с тростью, то ли со шляпой и невозмутимо прошествовал в гостиную, держа курс на кабинет. — Постой, пожалуйста, — Трофим вышел из столовой ему навстречу. Афанасий обернулся с нарочитой вежливостью. Он по-прежнему был в бальной визитке, теперь казавшейся гротескной шуткой. На лице его не выражалось ни малейшего чувства, кроме обычной бессонной усталости. — Где ты был? — спросил юноша, силясь звучать миролюбиво. Голос хрипел и готовился вот-вот сорваться от напряжения, так что Трофиму пришлось быстро откашляться. — Я провел ночь в гостинице. Вернулся, чтобы переменить наряд. Сейчас у меня урок, а после я встречаюсь со Штерном, — сухо отозвался Афанасий и вознамерился продолжить свой путь, но Трофим остановил его, не сдержав беспомощного удивления: — Ты что же, вот так и уйдешь? — Что-то должно мне помешать? — обычно мягкий голос оледенел подчеркнутой отчужденностью. — Выслушай меня, — попытал счастья юноша. — Какие бы гадости ни сказал тебе Штерн, я всегда был тебе верен. — Я не желаю этого слушать. — Я никогда не спал с ним, клянусь. Мне и думать о том противно, — Трофим изо всех сил душил желание обвинить самого Афанасия в вечной ревности. — Он взбесился, потому что я испортил портрет. Я сделал это в порыве, по глупости. — Он сказал мне про родинку на животе. — Он пытался меня соблазнить, и я снял одежду ему назло, а потом... — Довольно, Трофим, — строгим тоном прервал Афанасий. — Я смертельно устал тебя оправдывать. Ты пьешь по кабакам, потому что порой тебе нужно быть пьяным. Ты работаешь на стройке с бродягами, чтобы применять свои умения. Ты пропадаешь у Савелия, потому что чувствуешь вину за его болезнь. Ты танцуешь с проститутками, чтобы разобраться в своей сложной душе. У тебя всегда есть пристойное объяснение. Я убежден, что с твоей точки зрения и со Штерном все держалось в рамках приличия. Как дворянин я обязан защитить твою честь вне зависимости от того, правдивы обвинения или нет, потому в настоящий момент меня не интересует, что меж вами случилось. Возможно, вскоре меня уже ничего не будет интересовать. Слова эти ударили Трофима под дых. — Я составил завещание, — как бы между прочим обронил Лавров. — В случае гибели все мое имущество, включая московское и южные имения, перейдет тебе. Я уверен, что с помощью суда ты легко заберешь у Гордея мои деньги. Ты сможешь не только выкупить себя и мать из крепостничества, но и приобрести собственный дом и конюшню. Ты станешь свободным человеком, у тебя будет свое дело, капитал и доход. Тебе совершенно не о чем беспокоиться. — Ты в своем уме?! — задохнулся Трофим, но Афанасий уже направился в спальню, откуда минутой позже вышел со стопкой чистого белья. Спокойно прошествовав по гостиной, он скрылся в кабинете с такой жестокой отстраненностью, что Трофим не посмел его тревожить. Все дальнейшее смешалось для юноши в сплошной ком. Он помнил в мельчайших подробностях узор расписного потолка спальни, потому как лежал недвижимый, устремив кверху не моргающие и саднящие от сухости глаза. Он слышал хлопок входной двери, который повторился пару часов спустя. Да как Афанасий может идти к своим ученикам в такой день?! После полудня явился секундант. Неразборчивые мужские голоса, стук каблуков по паркету, щелчок кабинетной двери. Рука у Штерна не дрогнет. Шаг. Шаг. Шаг. Шум из передней. Трофим заставил себя подняться и выйти из спальни. К тому времени Афанасий и секундант уже облачались в верхнюю одежду. Трофим пересек гостиную и показался в передней тихо и несмело, точно провинившийся ребенок. — Добрый день, господин Лавров, — поприветствовал секундант, имени которого Трофим не знал. Он видел только Афанасия, отчего-то бывшего в эту минуту чудесно обыкновенным, будничным, точно он направлялся в кондитерскую. Краешек шарфа чуть загнулся, новые перчатки еще жмут и принуждают пальцы к мелким движениям, одна из пуговиц на пальто слабее прочих. Трофим знал его пальто на ощупь. Он хотел запомнить нынешнее прощание в ничтожнейших деталях, чтобы и десятки лет спустя знать наверняка, с какой стороны из-под его шляпы в тот миг выбился неприметный, светлый, как пух, волосок. — Ты ничего не хочешь мне сказать? — вдруг спросил Афанасий, заметив на себе слишком долгий взгляд. — Возвращайся скорее, — Трофим отвернулся, не сдержав чувств, и спешно ретировался в гостиную, хотя напоследок все же увидал в руках секунданта тяжелый ящик с пистолетами. Юноша надеялся, что, вопреки напряженности минуты, ссоре и присутствию свидетеля, Афанасий придет к нему и обнимет на прощание, скажет какую-нибудь сентиментальную бессмыслицу, поцелует в макушку, попросит не тревожиться и тем самым обратится в самого себя, дотошного романтика, которого Трофим и журил, и любил за его сантименты. Но ничего подобного не случилось, и вместо объятия Трофима застал лишь хлопок двери, а после — мертвая тишина. Несколько времени юноша не мог и шевельнуться — до того в нем все окаменело, выставив действительности барьер. Живя в деревне, он и помыслить не мог, что дворянские дуэли, отголоски которых изредка разносились по Вершам вместе с прочими сплетнями, однажды коснутся его самого. Он никогда не думал, что будет стоять посреди квартиры с видом на Женевское озеро в наряде от лучшего городского портного и испытывать чудовищный, сосущий, черный страх перед далекой дуэлью. Первыми дернулись веки: Трофим моргнул и перевел взгляд на каминные часы. Прошло менее четверти часа. Юноша сделал несмелый шаг вперед. Короткий стук каблука подтолкнул его к жизни. Вероятно, дуэль назначена на три пополудни, стало быть, к четырем или пяти часам появятся известия. Нужно переждать не более двух с половиной часов. Пять раз по полчаса. Десять четвертей. Такое число укладывается даже в счет на пальцах. И Трофим принялся ждать. Он ходил по гостиной, заложив руки за спину: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Узор на обоях светлее в западной части комнаты. Цветок в единственной уцелевшей вазе начал увядать. Пылинки кажутся мелкой шерсткой на крышке рояля. Отчего горничная не вытирает пыль? Вторая от столика половица скрипит. Солнце стоит высоко, большая часть озера недвижима подо льдом, но мелкие проталины рябят на ветру. Птица пролетела мимо окна и скрылась за соседним домом. По улице идет кухарка с двумя вилками капусты. Нужно проводить ее взглядом, так времени станет меньше. Минутная стрелка дергается под стеклянным колпаком. Прошла четверть часа. Осталось девять. Трофим пересекал гостиную по прямой, наискосок, обходил по часовой стрелке и против нее, выслушивал в методичном тике часов особый музыкальный ритм, и после второй четверти часа позволил себе захватить столовую. В половине четвертого в качестве награды за усердие Трофим ступил в переднюю. В начале пятого можно будет гулять по гостиной, столовой, передней и спальне, каждый обход будет занимать не менее трех минут, а там уже с минуты на минуту... Он положительно сходил с ума, заполняя разум нелепыми комбинациями чисел, чтобы ни в коем случае не допустить единственной важной мысли: к половине четвертого Штерн уже мог выстрелить. Гостиная, столовая, передняя, гостиная, столовая, передняя, гостиная, столовая, передняя. Трофим заставлял себя шагать, дышать и считать минуты и начал даже чувствовать нечто похожее на забвение, как вдруг, в сотый раз оказавшись в передней, случайно заметил на полу круглое черное пятнышко: то была пуговица от пальто Афанасия. Очень медленно Трофим наклонился к ней. В один миг он лишился четкости зрения, крепкие руки его затряслись, и он едва не рухнул на колени. Пуговка скользнула ему в ладонь. Он принялся рассматривать ее глянцевые края и ровные золотисто-белые блики солнечного отражения на ее круглой поверхности. Часы тикали у него за спиной, отсчитывая благословенные минуты, но Трофим того более не примечал. Пуговица выпала из трясущейся руки и глухо стукнула о паркет, сорвав с юноши невидимую паутину. Штормовой порыв ударил его в грудь, он задохнулся, вскочил на ноги и как ошалелый бросился к Афанасию в кабинет. Рухнув за письменный стол, он схватил в охапку бумаги, испещренные стройным витиеватым почерком, и принялся лихорадочно перебирать их, громко шурша и раскидывая листы во все стороны. Взгляд его, замутненный безумием, выхватывал отдельные слова, которые прочитывались голосом Афанасия. Наконец Трофим нашел что искал: завещание. Оно выделялось особой прочностью бумаги, еще большей строгостью начертания и красивейшей подписью со всевозможными завитками и петлями, повторить которые Трофим не смог бы и в целый день. Не прочитав ни единого слова, кроме названия, юноша с силой порвал лист надвое, вчетверо, а после — на мелкие ошметки, что разлетелись по столу мятым черно-белым ворохом. И тут бы ему встать и ринуться из кабинета вон, но было уже слишком поздно: он заметил словари, не открытые, как бывало, все одновременно, а уложенные ровной стопкой на краю стола, и чисто вытертое стальное перо в футляре подле закрытой чернильницы, и его собственный маленький портрет в настольной рамке, писанный Штерном в первые женевские дни, — и того хватило сполна, чтобы ужас накрыл Трофима с головой. Уходя, Афанасий думал, что не вернется. Словно в приступе, юноша притянул к себе листы из дальней части стола. Начертанное на верхнем из них начиналось так: «Давнымъ-давно въ одной далекой странѣ жилъ-былъ маленькій бѣдный мальчикъ...» Трофим в изумлении перелистал всю стопку. То был не перевод, ибо Афанасий работал над сложными философскими романами французских авторов. То был черновик детской сказки. Некоторые слова были зачеркнуты, другие переставлены. Трофим силился читать, но не мог — буквы прыгали, сливаясь в издевательские кляксы. Афанасий никогда не говорил, что пишет сказки. Так вот каким образом он коротал одинокие ночные часы, пока Трофима не было дома, вот куда выплескивал свое молчаливое отчаяние, чем заглушал тоску и горечь. Страдания его воплощались в трогательных добрых сказках, о которых он никогда никому не говорил. Трофим сгреб все листы, до которых смог дотянуться, и с силой прижал их к груди, словно повязку поверх кровоточащей раны. В эту минуту в передней раздался стук. Трофим вздрогнул, выронил листы и вскочил натянутой струной. Ведро колодезной воды опрокинулось ему в душу. Ноги его были студнем, но он промчался через квартиру в считанные мгновения и резко распахнул входную дверь. За ней стоял посыльный из дома на улице Р. — Une letter pour monsieur Trofim... — Идите вы к черту! — Трофим вырвал конверт и что было сил выхлопнул ошарашенного посыльного за дверь. Да что ему вечно неймется, этому слезливому ребенку?! Не может он хоть немного прожить без жалоб, страданий и соплей?! «Завтра мой послѣдній день въ Женевѣ, - гласило послание. - Прошу, пріѣзжай будущимъ утромъ. Я долженъ увидѣть тебя на прощаніе. Хоть на минуту, хоть на мигъ! С.» Невозможно было выбрать еще более неподходящее время. Трофим со злостью отшвырнул письмо и скорее вернулся в кабинет. Часы в фарфоровом корпусе, стоявшие на письменном столе, показывали половину пятого. Пора! Это ему должен был принадлежать стук в дверь. Прекрати двигаться, чертова стрелка, перестань! Минуло слишком много времени. Где он? Что с ним? Отчего так долго? Что если дуэль состоялась не в три, но позже? Что если она происходит сейчас? Трофим бросился из кабинета. Мысли хлестали его, будто розги. Каждый уголок квартиры пестрел воспоминаниями. Всюду, куда ни кинь взгляд, были вещи Афанасия. Голова у Трофима пошла кругом. Он ринулся в переднюю и принялся ощупывать карманы своего пальто в поисках табакерки с гашишем. Курить хотелось нестерпимо, отчаянно, так что нутро раздирало ведьмиными когтями, но заветная табакерка исчезла без следа. Выругавшись сквозь зубы, Трофим вернулся в гостиную, перерыл все свои тайники, но и в них было пусто. С глухим шумным дыханием юноша запустил пальцы в волосы, пытаясь вспомнить судьбу табакерки. Холодный пот выступил у него на лбу, дрожь била каждую мышцу судорогой. Стрелки часов обратились в молотки, что со всей силы колотили его по темени. Найти бы хоть одну понюшку! Он не курил уже четыре дня, поклявшись Афанасию расстаться и с опием, и с гашишем, но нынче был особый случай. Отчего так долго нет вестей?! Проще разодрать себе грудь и вырвать сердце, чем ждать, и ждать, и ждать! Где эта чертова табакерка?! Он обещал Афанасию. Он отдал ему табакерку в ту ночь, когда танцевал с Хасаном. То был знак примирения. С гашишем покончено, сказал Афанасий, развеяв порошок над Женевским озером, а саму табакерку кинув в ближайшую урну. Они сделали это на рассвете, а после вернулись домой, выпили горячего чаю и вместе легли спать. Трофим тяжело ввалился в спальню, прошел к одному из стульев и стащил с него рубашку, в которой Афанасий давеча ездил на бал. Она была мягкой и пахла его духами и табаком. Трофим прижал к себе белую ткань, вдохнул ее аромат, и в эту минуту чувства его подкосили. Он обессиленно рухнул на колени, давясь рыданиями, комкая рубашку и содрогаясь от оглушительного, как расстрел, тика часов. Левая рука нащупала висевший на шее крест и стиснула его до боли в пальцах. С беззвучными молитвами Трофим упал на ковер, медленно съежился, прижав к груди измятую рубашку, как ребенка, и лежал так, пока зимнее солнце не откатилось за верхушки чернеющих гор. Тогда он провалился в забытье. Предположение Трофима о дуэли в три часа пополудни оказалось верным. Покинув пределы Женевы, Афанасий и его секундант по фамилии Желтецов направились к горным дорогам, которые были совершенно неизвестны первому и прекрасно знакомы второму. Оба ехали верхом на казенных лошадях, ибо ни один экипаж не смог бы взобраться по заснеженным ухабистым тропам. Место для дуэли выбрали тихое и отдаленное, чтобы никоим образом не привлечь внимания свидетелей, вдруг случившихся в Альпах на прогулке. Желтецов, молодой князь несколько за тридцать лет, ненавязчиво, но усердно пытался дать Афанасию наставления о правильной позиции и прицеле, потому как даже их поверхностных сношений хватало, чтобы обнаружить в графе натуру, крайне неподходящую для дуэлей. К несчастью, помимо очевидного дилетантства господин Лавров отличался и упрямством, ибо не только не слушал старшего товарища, но и наотрез отказывался пересмотреть саму необходимость дуэли, словно непременно хотел быть сегодня убит. Подобный исход казался Желтецову вероятным: последним, что Лавров попросил перед выездом за город, были пахитоса и чашка крепкого кофею, дабы взбодриться после бессонной ночи. Куда и как собирался стрелять этот господин, оставалось для Желтецова большой загадкой. На выбранную для дуэли поляну они явились несколько позже Штерна и второго секунданта, но, поскольку карманные часы всех присутствовавших еще не показывали трех, опоздание не могло считаться оскорбительным. Штерн был облачен в коричного цвета пальто и светло-кремовый сюртук, будто в насмешку над возможностью получить от Афанасия кровоточащую рану, однако выражение его лица, напротив, снимало любые подозрения в легкомыслии. К удивлению Лаврова, в Штерне не было ни капли давешней глумливости. Он нетерпеливо переминался с пяток на носки, а, увидав Афанасия, сменил озабоченность раскаянием. — Kamille! — еще издали обратился он к графу, который, проигнорировав зов, неторопливо спешился и привязал коня к ближайшему деревцу. Снег упруго и звонко хрустел под подошвами, поблескивая на солнце. Афанасий потрепал коня по гриве и вышел в центр поляны, где уже стояли и Штерн, и оба секунданта. — Господа, я хотел бы покончить с этим как можно скорее, — сухо проговорил Лавров, избегая смотреть на Штерна, один вид которого внушал ему физическое отвращение. — Необходимо соблюсти формальности, — деловитым тоном вступил Желтецов. — Имеете ли вы намерения, господин Лавров, господин Штерн, прийти к немедленному согласию, избегнув кровопролития? — Нет, не имею, — бросил Афанасий и уже кивнул Желтецову доставать пистолеты, как тут Штерн воззвал с новым отчаянием: — Kamille! Да разве мы с тобою дикие звери?! Твой кузен испортил портрет, над которым я трудился три месяца. Я был расстроен, пьян и неправ. Давай помиримся и поедем пить шампанское. — Я знал, что вы обнаружите трусость, — процедил Афанасий. — Спроси его, как все было. Про его выходку и про белила. Ни я, ни Хасан не трогали твоей драгоценной родинки. — В данную минуту это не имеет значения, господин Штерн. Ваше поведение и без того нанесло достаточно оскорблений моему кузену и мне. Мы будем стреляться. Штерн коротко выругался, прибавив по-немецки, что Афанасий и Трофим стоят друг друга. Вскрыв один из двух принесенных ящиков, секунданты принялись заряжать пистолеты, напоминая оговоренные на балу правила поединка: — Схождение начинается с тридцати шагов. Ближний барьер установлен на десяти шагах. Стрелять допускается в любой момент. Выстрел на воздух, равно как и осечка считаются за попытку. Дуэль длится до первого ранения. — До смерти, — хладнокровно поправил Афанасий. — В случае если ранение окажется смертельным, господин Лавров. Мы здесь не для расстрела собрались. Штерн по-прежнему пораженно качал головой. Очевидно, он всерьез рассчитывал на обычную рассудочность Афанасия, которая бы не позволила ему поставить под удар не только собственную жизнь, но и судьбу Трофима. Однако Афанасий перестал вести себя обычным образом. Нападение Штерна стало не причиной, но лишь последней каплей метаморфозы, что дала волю всей скопившейся в Лаврове ярости. Афанасий знал, что Трофим бы никогда не согласился разделить со Штерном постель, однако все пережитые страдания вкупе с вечным одиночеством сплелись в душе Лаврова в такой огромный, тугой и колючий ком, что остановить его грохочущее падение с горы благоразумия было уже невозможно. Афанасия не заботил портрет. Он хотел стрелять не в Штерна, но в его развратность, в клуб the Joint, в Трошино пьянство, в опиатные трубки, в знакомство с Яхонтовыми, в свои бессонные ночи, в стройку на краю города и во весь этот город, который отравил их с Трофимом светлую деревенскую любовь. Афанасий и Штерн взяли тяжелые пистолеты, украшенные обильной, чрезмерно изысканной резьбой, и разошлись на тридцать шагов. Лавров скинул пальто и шляпу, оставшись в тонкой рубашке, и обернулся к Штерну, который последовал примеру соперника и также избавился от верхней одежды. День был морозный, но безветренный. Солнце стояло еще высоко. Было так тихо, что голос секунданта Штерна эхом разлетелся в воздухе, будто планирующая над горной цепью птица: — Сходитесь! Афанасий вскинул правую руку, крепко держа пистолет, и шагнул вперед. Он хорошо различал на белом фоне кремовый сюртук Штерна. Немец приближался неспешной поступью, аккуратно и точно прицеливаясь противнику в грудь. Несмотря на беспрекословную убежденность и Желтецова, и Трофима в том, что Афанасий никогда не стрелял, то было неправдой. Он стрелял и, что никогда нельзя было в нем угадать, весьма недурно. Хотя Лавров обладал сдержанной натурой и убежденно верил в пацифизм, он воспитывался вместе с Дмитрием Бестужевым, который умел в один миг хладнокровно убить бегущую вдалеке лисицу. Стрельба всегда завораживала Бестужева, и в юности он упражнялся днями напролет. Что было делать Афанасию, лучшему другу, а после и любовнику, которого Дмитрий не отпускал от себя ни на шаг? Они вместе учились стрельбе, и, хотя Афанасий до сих пор истово ненавидел оружие и не брал его в руки уже более пяти лет, навести пистолет в нужном направлении и нажать спусковой крючок он еще мог, вразрез с опасениями господина Желтецова. Безусловно, прежде ему не доводилось целиться в людей, но в настоящую минуту сознание его было до того задурманено обидой и злобой, что он и не помыслил о последствиях. И выстрелил с тринадцати шагов. Штерна толкнуло назад. С левой стороны его груди принялась распускаться алая роза. Лавров остановился, но не вследствие правил дуэли, что приказывают замереть после выстрела, а от внезапности своего поступка. Он выстрелил в Штерна. Пустил пулю в живого человека. Неожиданная простота и фатальность содеянного поразили его. Левая половина светлого сюртука густо окрасилась багряным, будто брусничное варенье опрокинули в тесто. Ранение обездвижило левую руку Штерна, но правая была невредимой, и он поднял ее, держа пистолет на прицеле. Афанасий успокоил дыхание. Он знал, что можно незаметно стать вполоборота, дабы защититься от пули плечом, но не шевельнулся. Штерн прекрасный стрелок. Ему не помешает такая уловка. — Стреляйте, барон! — крикнул ему Желтецов. И Штерн выстрелил. Громкий хлопок разорвался над поляной. Вспорхнули птицы. Штерн отвел дуло от мирного зимнего неба и выронил пистолет в рубиново красный снег. — Tut mir leid, Kamille, — негромко, но отчетливо выговорил он. — Du bist mein Freund und meine Muse. — Дуэль окончена, господа! — провозгласил секундант Штерна и немедленно ринулся ему на помощь. Однако немец вдруг снялся с места и побрел к Афанасию, грузно ступая по снежному покрову и оставляя позади себя рваный кровавый след. Лавров отбросил пистолет, давая понять, что более не причинит сопернику вреда. Добравшись до графа, Штерн тяжело навалился на его плечо окровавленной левой рукой. — Ich möchte lieben wie du liebst, — едва слышно шепнул он. — Er hat dich nicht verdient. — Du brauchst einen Doktor, — коротко выговорил Афанасий. — Na ja, — Штерн беспечно отмахнулся и, глянув на Лаврова с усмешкой, осел в мясисто-красный снег. Позже Афанасий много думал о том, зачем Штерн его пощадил. Что бы ни тараторил перед дуэлью немец, он не мог искренне раскаяться в свершенном поступке. Штерн всегда был упрямцем, и Лавров хорошо о том знал. Даже если, унявшись, он сознал свою неправоту, он был слишком горд, чтобы это признать. И оттого он избрал более изощренную тактику: унижение великодушием. Своим якобы благородным поступком он даровал противнику жизнь, но, пострадав физически, одержал-таки духовную победу, сделав Афанасия своим должником. И все же, в ту последнюю минуту, голос Штерна звучал непривычно мягко, а в глазах, всегда насмешливых и колючих, светилась печальная нежность. Афанасий помедлил на этой детали. Он и не догадывался, что Штерн считает его музой. Меж ними никогда не было интимного сближения. В начале знакомства Штерн делал небезызвестные намеки, но ведь то Штерн, который ухлестывает чуть не за всеми, к тому же Афанасий пресек его ухаживания на корню. Они стали товарищами, и Лавров бы очень удивился, если бы истинной причиной, помешавшей Штерну сделать смертельный выстрел, вдруг оказалось не коварство, но чувства. Граф вспомнил давешние сбивчивые объяснения Трофима и то, что пытался сказать перед дуэлью сам Штерн. Как нелепо ни звучала история с раздеванием и испорченным портретом, Афанасий верил в ее истинность. В последние дни Трофим находился в больном состоянии рассудка и мог выкинуть что угодно. Но неужели Штерн так дорожил этим портретом, что решился на дуэль и обрушил гневный порыв на того, кого многие годы считал своим другом? Афанасий ни за что бы тому не поверил. Штерн относился к жизни легко. Встреча с Лавровыми, сезон в Женеве, работа над портретом — все это было для него не более чем развлечением, пьеской, которую он сам пишет и тотчас разыгрывает. А в пьеске, конечно, должна быть своя кульминация. Штерну не было дела до уязвленной чести. Он оскорбил Афанасия от скуки, от порыва к драме, от желания взбодрить себя. Вот только довести свою пьеску до красивого финала у него не хватило духу. По возвращении в город секундант немедленно увез раненого Штерна к доктору. Афанасий же попрощался с Желтецовым и долго бродил по заснеженным улицам в привычном одиночестве, успокаивая разметенное в пух и прах сердце. Даже по прошествии нескольких часов он не раскаивался в выстреле. Перед взором его то и дело возникало ползущее по светлому сюртуку пятно крови, но Афанасий не чувствовал вины. Он полагал, что выстрел возбудит в нем панику, а спасение от смерти заставит переосмыслить всю прошедшую и дальнейшую жизнь, но ничего подобного не случилось. Афанасий был попросту измотан бессонной ночью и своим уже утихшим гневом. Он не надеялся встретить нынешний закат и отчего-то, лишь наблюдая его, осознал, что принимал это совершенно спокойно. Его ждало возвращение домой, а значит, и непотушенный пожар давешней ссоры. Хотя Лавров понимал, что Трофима со Штерном связывает не более чем совместное курение гашиша, это ничуть не умаляло давящего отчаяния. Тот, к кому графу предстояло вернуться, превратился лишь в тень озорного вершенского Цыганенка. Дерзкий огонек, который Афанасий так любил в Трофиме, почти потух, и Лаврову стоило больших трудов не думать о вечно угрюмом и отчужденном юноше как об алкоголике и гашишисте. Он винил в его несчастье всякого, а более всех — себя самого, ведь кто если не он по своей прихоти вырвал Трофима из привычной среды и забрал с собою туда, где юноша, будто цветок, никак не может прижиться. Лавров чувствовал, что совершил ошибку и что повинен перед Трофимом не меньше, чем Трофим перед ним. Вместо совместной радости от исхода дуэли им предстоял новый тяжелый разговор. Оттого граф не спешил возвращаться домой и лишь в десятом часу вечера, продрогнув до костей, все же вышел на знакомую набережную. Квартира была черной, словно выгоревшей дотла. В гостиной одиноко тикали каминные часы. Лавров горестно усмехнулся, снимая пальто и шляпу. Ну разумеется. Он давно уже в клубе или у Яхонтовых, они ведь со дня на день уезжают. Афанасий не был ни удивлен, ни расстроен. Если Трофим и волнуется за его жизнь, то, уж конечно, не в четырех стенах. Однако для успокоения совести Лавров осмотрел гостиную, столовую и даже ванную, а после и кабинет, в котором царил полнейший хаос. Такая месть была ребячеством, но вполне соответствовала характеру Трофима. Благо, что переводы уже сданы. Афанасий смиренно вздохнул, решив, что приберет в кабинете завтра, и перешел в спальню, где, к полнейшему своему изумлению, обнаружил Трофима на полу. Лунный свет слабо просачивался в комнату сквозь незанавешенные окна и наливал на ковер белесые озера, в одном из которых, свернувшись в клубок, спал юноша. Сначала Афанасию почудилось, что Трофим пьян и лежит без чувств, и он метнулся к нему в большом испуге. Однако юноша пах не вином, но лишь яблочным маслом для непослушных кудрей, а вместо пустой бутылки прижимал к груди белую рубашку, в которой Афанасий ездил на бал к Яхонтовым. Граф медленно опустился на колени. Да что с ним такое? Откуда в нем этот цинизм, эта желчь? Уж он ли это? Как мог он подозревать Трошу в таком жестоком безразличии? Как мог думать, что он ждет его лишь для продолжения прерванной ссоры? Афанасий осторожно дотронулся до плеча юноши. В тот же миг Трофим встрепенулся, словно вовсе не спал, и, озираясь по сторонам, попытался встать. — Все хорошо, ежик, это я, — шепнул Афанасий. Услышав знакомый голос, Трофим охнул и, выронив рубашку, бросился Лаврову на шею. — Ты вернулся! Слава богу! Отчего так долго? Ты настоящий? Ты живой? — Живой, Троша, живой. Юноша принялся осыпать Афанасия поцелуями, беспорядочно припадать губами к его губам, щекам, судорожно сжимать его руки в своих, гладить его, как в беспамятстве, и шептать притом: «Родной мой... родной...». Эта искренность обрушилась на Афанасия лавиной, сметая все баррикады, выстроенные им против Трофима. Юноша мелко дрожал от волнения и пережитого испуга. Он не на миг не выпускал Афанасия, словно боялся, что, отстранившись, потеряет его навек. Граф хотел его успокоить, но ничего не мог: усталость совсем его подкосила. — Ты ранен? — Трофим в беспокойстве и с большой осторожностью коснулся до загрубевшего пятна на его рубашке. — Я тотчас за доктором. Я сейчас. — Все хорошо, — Афанасий мягко удержал его, уже дернувшегося вставать. — Это кровь Штерна. — Ты убил Штерна?! — Ранил в грудь. — А он промахнулся? — Выстрелил на воздух. — Разве так можно? — удивился Трофим. — Я думал, нужно стрелять, пока не убьешь. Ты его очень ранил? — Жить будет. — Жаль. Афанасий чуть улыбнулся. Он все еще не испытывал вины. Трофим тем временем вновь принялся путанно и быстро пересказывать историю с портретом, без конца повторяя, что не допускал ни единой мысли об измене. — Я тебе верю, Троша, — прервал Афанасий. — Зачем тогда вызвал его на дуэль? — чуть не сердито спросил юноша. — Он пагубно на тебя влияет. — Ты безумец, — Трофим обхватил его лицо ладонями, и, метнувшись навстречу, прижался к губам поцелуем. Афанасий обнял его на миг, но тут же отпрянул — голову закружило. — Что не так? — встревожился Трофим. — Ничего, — Лавров слабо качнул головой. — Пустое. Но Трофим уже видел, что Афанасий с трудом держится в сознании, а потому немедленно вскочил на ноги и потянул графа к постели. Они тяжело опустились на перину, и Трофим едва успел взбить подушку, прежде чем Афанасий изможденно на нее повалился. — Знаешь, что я обнаружил на дуэли? — вымолвил он, пока Трофим снимал с него жилет и окровавленную рубашку. — Когда я спешился с коня, то увидал, что на моем пальто недостает пуговицы. — Я нашел ее в передней, — отозвался Трофим. — Доктор бы стал раздевать мое мертвое тело, а у меня, графа Лаврова, недостает пуговицы на пальто. Ужасный конфуз. Трофим так и замер с жилетом в руках. — Еще слишком рано для подобных шуток, да? — спросил Афанасий. — Определенно. Покончив с раздеванием, Трофим заботливо накрыл Лаврова одеялом и опустился возле постели на корточки. — Если тебе что-то нужно, скажи, я мигом. — Ты читал мои бумаги? — вдруг спросил Афанасий. Трофим смешался и растерянно молвил: — Там было что-то важное? Я все перепутал. Я искал завещание. — Зачем? — Чтобы порвать. Афанасий не удержал улыбки. — Или ты не хотел, чтобы я видел сказки? — всполошился Трофим. — Я не нарочно, честное слово! — Нет-нет, пусть, — успокоил его Афанасий. — Я писал их для себя и не думал, что они станут тебе интересны. Я могу их доработать, если нужно. — Конечно! — с жаром откликнулся Трофим. — Я помню, как ты сочинял сказки для вершенской ребятни. Ты прирожденный сказочник. — Почитай мне, пожалуйста. — Что ты хочешь? — «Руслана и Людмилу». Книжка в том шкафу... — Я знаю, я сейчас, — Трофим поцеловал Афанасия в лоб и, поправив одеяло, убежал в кабинет. Поиск книги отнял несколько времени, и, вернувшись, юноша обнаружил, что граф уже крепко спит. Мед растекся у Трофима в груди. Он отложил книгу на столик и, потушив свечу, осторожно забрался в постель. Афанасий вздохнул, словно просыпаясь от неожиданного вторжения, но Трофим тотчас успокоил его ласковым поглаживанием и крепко прижался к его спине. Вся любовь, какую он к нему испытывал, словно переродилась за прошедший день. Он знал теперь наверняка, чувствовал всем своим естеством, можно ли полюбить в семнадцать лет и на всю жизнь. «Можно, — думал он, тихонько поглаживая спящего Афанасия, — конечно можно». Никого, ничего иного не было ему нужно. Совсем скоро они уедут, у них будет свой дом и конюшня, они будут счастливы. В душе у Трофима набирал силу протест против клуба, гашиша и всего, что причиняло Афанасию боль. Юноша видел в этих переменах божью благодать и, слушая родное сонное дыхание, без устали целовал свой нательный крест и шептал благодарности за то, что Афанасий и философы назвали бы непонятным, но красивым словом катарсис.