Цыганенок

(Без обиняков)

Мужчина, и, что бы ты там ни думал, настоящий. Ты вот не знаешь, что это такое. Это значит — порой испытывать потребность причинять боль, чтобы разгорячиться: так лошади бьют копытами. Потом снова становишься нежным, сам не понимая, как это происходит. А потом, едва став нежным, начинаешь стыдиться себя. И тогда вновь становишься злым. М. Жуандо «Школа мальчиков» *песня к главе: Manizha — Вдохни Меня

Будущим утром, заверив Афанасия, который безмятежно укладывал чемоданы, в скорейшем возвращении, Трофим отчего-то повернул не на улицу Р., как намеревался первоначально, а к дому Штерна. Дверь открыл молодой человек едва ли старше самого Трофима, имевший безукоризненно правильные пропорции лица и фигуры и кожу столь гладкую и даже сияющую, словно ее вымазали маслом. Юнец предстал перед гостем в тонком распахнутом халате и, приторно заулыбавшись, пригласил войти. Трофим пренебрежительно искривил бровь и во весь путь по многочисленным комнатам не обременил себя ни единой ответной любезностью. Хорошо зная мастерскую, Трофим, однако, имел крайне смутное представление о прочих комнатах. Нынче хозяин апартаментов возлежал в одной из спален на постели, укрытой шелковым покрывалом леопардовой расцветки. Изобилие всевозможной скульптуры, живописи, мелкой керамики и цветов произвели на Трофима неприятное впечатление. На столике подле кровати находились несколько склянок с лекарствами и графин чистой воды, но куда большим утешением для раненого были, разумеется, двое юношей, похожие на безропотных спутников римских императоров, которые лежали с обеих сторон от Штерна, изогнув податливые тела в кошачьих позах. Сам Штерн был обнажен по пояс и туго перетянут бинтами, сквозь которые на левой груди размазано проступала кровь. Увечье, кажется, занимало немца не так сильно, как беседа с юношами и дольки апельсина, которые он игриво вкладывал в их просящие рты в качестве награды за понравившуюся ему ремарку. — Пошли вон, — с порога велел Трофим. В отличие от своих обожателей, Штерн не выказал уязвленности или удивления. По его губам всего лишь скользнула довольная улыбка. — J'ai dit dégagez! — прикрикнул Трофим, так что оба юноши испуганно вспорхнули с постели. Штерн остался безмолвным, и юные нарциссы, прихватив третьего товарища, мгновенно испарились в смежной комнате. — Я знал, что еще увижу вас, mein Flämmchen, — с привычной медовой доброжелательностью начал Штерн, наблюдая, как Трофим волочет за собою стул, царапая его острыми ножками дорогой наборный паркет. — Думаете, я о вашем здоровье пришел справиться? Не дождетесь, — повернув стул спинкой вперед, Трофим плюхнулся на него наездником и полоснул немца такой потрясающей ненавистью во взгляде, что художник даже отложил на тарелку оставшиеся дольки апельсина. — Что вам нужно? — храбрясь, вопросил Штерн. — Прежде чем вы ответите, вспомните, что ваш муж жив исключительно благодаря мне. — Что ж не стреляли, коли вызвали? — Он меня вызвал, — уточнил Штерн. — Я не хотел драки. — Бросьте елейничать, — выплюнул Трофим. — Вы нарочно ему наплели с три короба. Знали, что он того не стерпит. — Mein Herz, Sie sprechen zu schnell. Ich kann Sie nicht verstehen. — По-русски говорите. — Я и вам того посоветую, — отозвался Штерн. — Вы ведь умеете говорить на грамотном наречии. Безусловно, ваш деревенский выговор очарователен, но я с трудом могу вспомнить, что значит слово «елейничать». — Может, вам кулаком по лбу треснуть, чтоб быстрей вспоминалось?! — Трофим качнулся на стуле вперед и уперся рукою в постель. Штерн нервно хмыкнул. — Зачем вы не стреляли в Афанасия? Вы из-за портрета взбеленились, хотели потешить уязвленную душонку, так стреляли бы. — Боже правый, что вы такое говорите?! — изумился Штерн. — Вы что, хотели, чтобы я убил господина Лаврова?! — Что вас с ним связывает? — оборвал Трофим. — Я не верю, что вы пожалели о своей выходке на балу. Будь на его месте другой, вы бы стреляли. Ну? — Ах вот оно что! — Штерн вдруг расхохотался, непринужденно откинувшись на подушки. — Как это прелестно! Вы полагаете, я влюблен в вашего мужа? — А вы влюблены? — без тени иронии спросил Трофим. — Вы нашли нам квартиру, работу, поселились по соседству, давали нам деньги, написали два моих портрета, водили нас в театр. Весьма трепетная дружба, не находите? Штерн помолчал с минуту, глядя на Трофима с вычурной, ядовитой усмешкой, а после проговорил спокойным и неожиданно строгим тоном: — Если я люблю его, зачем мне вы? — Затем, что вы похотливая тварь, это ничего не меняет, — Трофим соскочил со стула и в два счета перепрыгнул на край штерновой постели. Немец вздрогнул. — Вы в самом деле источаете нечто сверхъестественное, — в полтона молвил он. — Я полагал, ваши цыганские чары всего лишь выдумка влюбленного сердца Лаврова, а вы и впрямь умете так... ich weiß nicht… — Я и сглазить могу, и проклясть, — черные глаза нехорошо сверкнули. В действительности Трофим не имел представления о цыганских сглазах, хотя все семнадцать лет своей жизни слышал обратное и не упускал случая припугнуть суеверных противников. — Откуда такая страсть, mein Flämmchen? — тянул время Штерн. — Из вас двоих вы всегда казались мне менее влюбленным. С чего вдруг ревность? — Когда кажется, крестятся. Любите вы Афанасия или нет? — А-а-а, я вижу... — неожиданно Штерн оттолкнулся от нагромождения подушек. Растерянность его как рукой сняло. Он качнулся Трофиму навстречу, лукаво сощурив глаза. Голос его обратился в испытующий шепот: — Ваши чувства обострены неестественными причинами. Звуки кажутся громче, цвета и запахи усилились, а сердце словно на скачках. Давеча вы, должно быть, ужасно мучились. Вас бросало то в жар, то в холод. Все ваши члены колотил озноб. Вас преследовали кошмары. Вы корчились и стонали, пока преданный добрый Афанасий — а вы, прошу заметить, и мизинца его не стоите — находился подле вас и подавал вам водичку и плевательницу. И все из-за чего? — Штерн потянулся к прикроватному столику и, отворив ящик, легким движением извлек трубку вместе с коробком спичек. — Уж не это ли вы вожделели? Трофим порывисто метнулся назад и, соскочив с постели, отпрыгнул на несколько шагов, будто кошка от воды. Взгляд его уцепился за трубку, кончик которой Штерн с благоговейным наслаждением поместил меж своих приоткрытых и улыбающихся губ. — Согласитесь, мой мальчик, вам не найти большего удовольствия, — немец чиркнул спичкой о коробок и принялся неторопливо раскуривать опиатную смесь. — Вспомните, как дым растекается внутри вас горячей патокой. Как ваше тело расслабляется в благодатном кейфе. Заботы вас более не тревожат. Нет страданий и вечного чувства вины. Вы свободны, как ветер в звенящем от летнего зноя поле. — Не смейте, — прошипел Трофим, до боли сжимая вздрагивающие кулаки. — Проклятое вы чудовище. Знакомый аромат тонкой струйкой просочился в сладко надушенный воздух. Трофим против воли сделал глубокий вдох и тут же пошатнулся от мучительной и в одночасье благословенной рези во всем теле. — Это не я чудовище, mein Flämmchen, отнюдь, — удовлетворенно произнес Штерн, любуясь муками юноши. — Чудовище здесь вы. Вы, должно быть, помните тот чудесный зеленоватый джем, который так и не отважились попробовать? — Ваш гадючий давамеск? — сквозь зубы выговорил Трофим. Ему казалось, что еще мгновение, и он убьет Штерна ради его злосчастной трубки. Давамеск был настоящим ядом, одна чайная ложка которого сводила с ума на всю оставшуюся ночь. — Подарок от наших французских друзей оказался вам во всех отношениях не по зубам, — продолжал торжествовать Штерн. — Однако минувшей ночью нашелся смельчак, который не преминул испытать на себе его действие. — Что? — не понял Трофим. — О чем вы толкуете? — Буквально с час тому я получил интереснейшие вести из клуба, — сделав длинную выразительную затяжку, начал Штерн. — Оказывается, наш с вами общий знакомый, один, скажем так, юный господин из высшего общества, решил познакомиться с ночной жизнью. Он явился в the Joint в расстроенных чувствах, но наши друзья, разумеется, не позволили ему грустить. Вы сами некогда ощутили их гостеприимство. Цветы и статуи поплыли у Трофима перед глазами, мешая белила с пестрой зеленью. — Он был совершенно неопытен и в выпивке, и в ухаживаниях. Настоящий бриллиант. Гостиная чуть не взорвалась от восторга. Хотел бы я это видеть! — усмехнулся Штерн. — Мальчику предложили вино и давамеск, от которых он не отказался. Бедняжка совершенно не знал, когда должен остановиться, и потому в скором времени перестал что-либо понимать. — Замолчите, — прошипел Трофим. — Закройте свой поганый рот. Но Штерн был безжалостен и продолжил издевательски спокойным тоном: — Затем, как я слышал, трое молодых людей сопроводили его в комнаты для отдыха и помогли забыть о былых тревогах. Говорят, бедный мальчик так кричал, что гости из примыкающего ресторана бросились врассыпную. — Ах ты скотина! — взревел Трофим. Он вспрыгнул на постель, зажал немца коленями и схватил с подноса мелкий нож для разрезания апельсинов. В ту же секунду двери в спальню распахнулись, и за мгновенье до удара Трофим попал в капкан массивных рук. Нож вылетел на покрывало. Штерн перепугано вжался в подушки, давясь застрявшим в горле дымом. Белая повязка его сочилась кровью. Трофим боролся, но противники превосходили его числом. То были уже не давешние юноши, но настоящие сторожевые псы. Они потащили цыгана через комнаты, а тот все бился, заходясь исступленной бранью, пока Штерн кричал ему вслед приторным, чуть дрожащим от волнения голосом: — А ведь я говорил, что ждал вашего прихода, mein Flämmchen! Трофима бросили в парадную, не причинив вреда, и громко захлопнули за ним квартирную дверь. Напрасно колотил он в нее целую четверть часа. Никто и не думал открывать. Сорвав в конечном счете молоток, Трофим яростно метнул его в окно парадной. Стеклянный дождь с оглушительным звоном пролился в цветочные кадки, где-то залаяла собака, но дверь штерновой квартиры так и осталась закрытой. Покинув злосчастный дом, Трофим выбежал в ледяное утро и, чертыхаясь, захлебываясь, ринулся в сторону улицы Р. Снег хрустел и запутывался у него под ногами, превращался в баррикады, с каждой минутой наполняя юношу гневом и бессилием. Невозможно, неправда, безумие! Штерн нарочно выдумал эту ложь! Никакая подобная гнусность не могла случиться с Савелием. Она бы рассыпалась в прах, едва коснувшись всесильной чистоты его невинности. И все же на дне циничного, изъеденного жизнью сердца Трофим чувствовал — и оттого бежал все скорее — что минувшая ночь в самом деле могла завершиться для Савы трагедией. Он вспомнил их давешнее расставание и тихие Савины слезы, что падали с его щек прямиком на дрожавшие, побелевшие от напряжения ладони. Милый Сава! Если б только вернуть время вспять, Трофим знал, он бы отказался от своих жестоких слов. Медовый окрас фасада с черными прожилками пилястр и витиеватых балконных решеток превращал особняк в подобие солнечного блика, без спросу забравшегося в глухую чащобу. Над Женевой хмурилось серое, петербургское небо, и оттого фонари, дома, улицы и даже сам воздух казались покрытыми тонким слоем удушливой пыли. Трофим бежал очертя голову. Гнев толкал его в спину. Он мчался от собственного воображения. Как наяву невзрачные пейзажи города обращались в полумрак гостиной, подернутой интимной сладостью кальянного дыма. Трофим видел троих мужчин, среди которых непременно был итальянец по имени Алесси. Они ласково манили за собою опьяненного и оттого совсем доверчивого мальчика. Аккуратно придерживая его, шатающегося, за талию, они поднимались по узкой лестнице к тем самым комнатам, где Трофим обыкновенно встречался с Хасаном. Дверь запирается на маленький ключик. Они усаживают мальчика на мягкую постель, готовую безмолвно принять в себя любую страшную тайну. Двое становятся по разные стороны от кровати, третий в ее изножье. «Не бойся, дорогой, — с улыбкой говорит Алесси, расстегивая пуговицу на жилете. — Мы будем нежными». Издав яростный вопль, Трофим с силой пнул валявшуюся на мостовой бочку. Твари! Животные! Поломать бы им руки! Выдавить им глаза! Он знал, какие люди собираются в the Joint. Они бы не погнушались, о нет, они бы набросились на беззащитного мальчика, они бы раздирали его на части, они бы радовались, наслаждались. Ни один из них бы не выказал сочувствия. Красная пелена застлала Трофиму глаза. От отчаяния он готов был реветь медведем. Высокие решетчатые ворота особняка были заперты на засов, и швейцар, казавшийся с наружной стороны разрезанным на узкие вертикальные полосы, остался безучастным к мольбам Трофима. Юноша пустил в ход все красноречие, припомнил даже те французские слова, которых в помине не знал, но ответом ему неизменно становилось молчание. Спустя целых полчаса другой швейцар, наблюдавший сцену чуть поодаль, наконец не выдержал и, приблизившись, коротко сообщил, что госпожа велела не принимать Лавровых. Трофим остолбенел. Новость застала его врасплох. В первоначальном ужасе он решил было, что княгиня узнала о ссоре меж ним и Савелием, однако быстро понял ошибочность такой идеи. Сава бы ни за что не открылся тетушке. Стало быть, причина в ином. Отчего Татьяна Илларионовна в последнюю минуту раззнакомилась с Лавровыми? Неужели давеча меж ней и Афанасием случилась какая-то сцена? В настоящий момент Трофиму было невозможно думать еще и об этом. Он дернул прутья ворот, чтобы привлечь внимание швейцаров, и, с трудом состыковывая французские слова, спросил о здоровье Савелия. Переглянувшись, швейцары в полтона сообщили, что утром у господина Вивьена был доктор и с тех пор все тихо. Трофим никак не мог понять, зачем они толкуют про «месье Вивьена», пока не вспомнил, что только русские знакомцы Яхонтовых зовут юного князя Савелием. Для прочих, в том числе женевской прислуги, он носит имя Вивьен Риваль. Поговорив со швейцарами через решетку еще несколько времени, Трофим выяснил, что Саву привезли в четвертом часу утра, он был страшно пьян, но шел от экипажа сам вопреки тетушкиным протестам. Рассвет был встречен в настоящем хаосе, весь дом ходил на ушах, и только благодаря доктору все наконец унялось. Княгиня заходилась истерическими рыданиями, заламывала руки, колотила слуг и чуть не рвала на себе волосы. Тут швейцары совсем тихо прибавили, что признаки нервического припадка стали проявляться у нее еще после ухода графа Лаврова. Разумеется, прислуга не могла знать всей истины, а Трофим, заметив давеча в Афанасии некую холодность, истолковал ее не вполне верным образом. Меж тем граф и княгиня действительно имели объяснение, назревавшее с самого начала их надломленных безответным чувством сношений. Получив от Татьяны Илларионовны письмо, Афанасий приехал к ней безо всякого злого умысла. Он полагал, что, как и Савелий, княгиня хочет попрощаться, пусть даже выбранная для этого форма отнюдь не соответствовала дамам ее круга, которые бы ни за что не посмели писать мужчине первой. Однако, едва переступив порог затемненного к ночи будуара, Афанасий немедленно столкнулся с тем, что во всю осень и зиму скрывалось за любезными улыбками, кокетливыми беседами и зовущими, неутомимыми женскими взорами. Княгиня была в кружевном пеньюаре и, увидев графа, вихрем бросилась в его объятия. — Милый мой! — в горячем отчаянии выдохнула она. — Ты жив! Слава богу, ты жив! От фантастического изумления Афанасий совершенно растерялся. Княгиня надрывно плакала и орошала его лицо короткими, судорожными поцелуями. Признаться, то был первый раз, когда Лаврова целовала женщина, к тому же облаченная в пеньюар. Наконец опомнившись, граф мягко отстранил Татьяну Илларионовну и присел вместе с ней на кушетку. Обессиленная, она вновь упала ему на грудь, говоря, что пропала, что пойдет за ним до самого гроба, что ей теперь все одно, что без него ей не нужна Италия — то была настоящая сцена из любовного романа, и бедный Афанасий не мог вклинить в поток излияний ни единого ответного слова. — Когда ты стрелялся, мой милый, я думала, что умру, непременно умру, — бормотала Татьяна Илларионовна. — Я знала, что штернов доктор друг нашего. Я упросила о вестях. Я пятнадцать лет вдовствую и никого еще так не любила, как тебя теперь. Делай со мною что хочешь, без тебя мне жизни нет. Подобное признание было вовсе не тем, что Афанасий хотел бы услышать накануне отъезда в Петербург. С крайней деликатностью и даже нежностью он сказал, что недостоин такой светлой любви, что княгиня во всех отношениях лучше него и потому заслуживает самого короля, а не жалкого русского графа. — Я не имею и сотой доли вашей жизненной мудрости. Мне всего двадцать пять лет, — гладя княгиню по голове, точно ребенка, приговаривал Афанасий. — Я не могу быть вам серьезной партией. Вы заскучаете со мной, сочтете меня юнцом. Я и есть таковой рядом с вами. Но никакие речи не могли утешить Татьяну Илларионовну, так что в конце концов сцена затянулась, и причитания княгини стали несколько раздражать Лаврова. К тому моменту он перепробовал все средства отказа, кроме последнего и неотвратимо действенного, состоявшего в двух коротких словах: «Я женат». Услышав это откровение, княгиня даже вздрогнула и отшатнулась от Афанасия так, будто он заявил ей о наклонности к убийствам. — Женат?! — выдохнула она. Лицо ее было мокро от слез. — Но как же так... как же... как я не знала?.. — Я ношу обручальное кольцо, — сказал Афанасий, и оба они невольно скосили к нему взгляды. Татьяна Илларионовна никак не могла оправиться от удара и отрешенно лепетала: — Я видела подобное кольцо у вашего кузена и полагала, что это фамильная ценность... В этот миг Афанасий с содроганием понял, что не заготовил должного ответа на будущий закономерный вопрос, однако Татьяна Илларионовна бросила одинаковость обручальных колец двух мужчин ради того, что казалось ей куда более важным: — Где ваша жена? Отчего она не с вами? Афанасий и здесь не сразу нашелся с ответом, и, помедлив, выговорил самое, на его взгляд, вероятное: — В Петербурге. — Стало быть... — задохнулась Татьяна Илларионовна, — во все это время вы нарочно молчали. Вы жили с кузеном, как холостой, не потрудившись оповестить меня или кого-либо еще о том, что у вас есть супруга. Разве станет честный человек скрывать свой брак, словно нечто позорное? А вы так и делали. Вы принимали мою благосклонность и внимание, посещали мои гостиные, танцевали со мною вальс. Даже теперь, когда я упала вам в ноги, вы сообщаете о браке в последнюю очередь. Боже мой! — княгиня вскочила на ноги. — Как вы могли?! Я вам открылась! Я вам верила! Убирайтесь вон! — Татьяна Илларионовна... — безуспешно начал Лавров. Он был сбит с толку и страшно сконфужен. Помимо семьи, куда он некогда включал Бестужева, а теперь Трофима, никто не смел повышать на него голос, и потому он не знал, как вести себя в подобном положении. К тому же, в сношениях с женщинами Афанасий был совершенный профан. Вероятно, ему стоило утешить Татьяну Илларионовну словом или прикосновением — она так ужасно плакала, что у графа разрывалось сердце — но он не посмел и, произнеся неуклюжие извинения, в спешке ретировался. С его уходом в княгине и случился тот самый припадок, о последствиях которого швейцары теперь красочно рассказывали Трофиму. Убедившись, что эти беседы не откроют ему ворот, юноша попрощался и пошел вдоль высокой решетки, как бы отказываясь от своих намерений. На самом деле он и не думал уходить. Узорчатая, искусно кованая решетка окружала особняк княгини Яхонтовой и примыкавший к нему сад, и Трофим надеялся, что, отойдя подальше от главных ворот, незаметно переберется на нужную сторону. Во время разговора со швейцарами он уже наметил в железных ажурах подходящие выступы и теперь неспешно отступал из поля зрения ленивых стражников. К несчастью, плану не суждено было сбыться: сложные орнаменты украшали лишь те пролеты, что примыкали к воротам и просматривались с главной улицы. Остальная часть решетки ввиду экономии или же защиты от посетителей подобных Трофиму представляла собою простые вертикальные прутья, натыканные безобразным частоколом, сквозь который с трудом пролезала рука. Напрасно Трофим искал в этом палисаде изъяны, скользя продрогшими ладонями по ледяному железу, — решетка была что в остроге. Преследуя обманчивую надежду, юноша шел все быстрее, пока наконец не сорвался на бег, который закончился падением у самой дальней части пустынного сада и приступом безбрежного отчаяния. Прислонив затылок к железным прутьям, Трофим с рваным свистом хватал изломанный морозом воздух. В нем больше не было отрицания, миновала и ярость. Горесть пришла на их место, и, закрыв руками голову, Трофим глухо закричал в соединенные локти. Беспомощность сводила его с ума. Он всегда хотел быть для Савы защитником. Хасан однажды сказал, что таким способом Трофим возвращает отданное Афанасию главенство. Именно потому, храня верность другому, он не может отпустить Саву. Трофим никогда не верил в подобную эгоистичность, но теперь понял, что Хасан прав. Если бы он в самом деле искренне и бескорыстно желал Савелию добра, то прервал бы сношения, едва узнав о Савиных чувствах. Но нет же, ему требовалось потешить тщеславие, почувствовать свою значимость, сделаться объектом обожания. Трофим хотел стать для Савелия тем, кем для него самого стал Афанасий. Беспрестанно заявляя о своей заботе, чем он на самом деле помог Саве? Научил раздетым прыгать через забор, чтобы после едва не умереть от простуды? Научил целовать женатых мужчин? Научил адресу гашишного вертепа? Позади заснеженного сада, скрытый от всех, кроме редко каркавших ворон, Трофим всхлипывал в колени, будто хотел спрятать слабость даже и от себя самого. Он его не уберег. Чудовищный сон оказался вещим. Это он, Трофим, главнейший насильник и преступник. Правы деревенские: поганое цыганское отродье, он проклят навеки, а потому каждый, кто с ним соприкоснется, неизбежно замажется в черной грязи. Еще не родившись, он разрушил жизнь своей матери. Он убил Гефестию. Из-за него Афанасий, знатный дворянин, ютится на диванчике для чтения и не отрывает от работы головы. Из-за него Сава оказался в опиатном клубе. Во имя всех, кого он любит, — он должен остаться один. В эту минуту Трофим услышал подле себя глухое ворчание и, утерев кулаками влажные глаза, повернулся. Из-за решетки на него внимательно смотрел щенок Савелия Шарли. За прошедшие месяцы пес заметно подрос и растолстел, хотя по натуре остался прежним непоседой. Убедившись, что Трофим его заметил, Шарли пришел в неистовство от счастья. Он затявкал, принялся прыгать и метаться вдоль решетки на своих коротких лапках, махая хвостом, как безумный, и Трофим готов был поклясться, что морда его притом еще и улыбалась. — Здравствуй, Шарли, — юноша протянул сквозь решетку руки, в которые щенок бросился без оглядки. — Ты меня нашел? Вот умница. Он потрепал его по золотистой шерстке. Шарли тыкал носом в железные прутья, гавкал, скребся и даже скулил, будто чувствовал горечь дорогого человека и хотел его утешить. — Вот бы ты мог позвать Саву, Шарли, — подавленным голосом приговаривал Трофим. — Сбегал бы в дом и привел его ко мне. Милый, милый Шарли, за что ты меня любишь? Щенок лизал ему ладони, валился на спину и подставлял живот, принимался прыгать, стучал мокрым носом о решетку и всячески выказывал другу хозяина свою преданность. — Побудь здесь, Шарли. Ведь он возьмет тебя в Италию? Стало быть, начнет искать перед отъездом. А ты со мной. Только непременно он сам должен тебя искать. Иначе тебя заберут, и я его не увижу. А ну-ка встань на две лапки, Шарли. Шарли! Но пес вдруг отбежал от Трофима к парковой аллее, помахал на прощанье хвостом и припустил обратно к дому, забирая с собой последнюю шальную надежду. Трофим проводил Шарли взглядом и, дернув прутья решетки, поднялся на ноги. Молочный воздух начинал горкнуть серостью — смеркалось. Юноша пошел вдоль решетки обратно к особняку, наблюдая, как внутри него зажигают лампы. Швейцары сказали, что отъезд перенесли на вечер. Стало быть, Сава еще здесь, в доме, который стоит перед самыми глазами. Бестолковая, недосягаемая близость! Вернувшись к главным воротам, Трофим уселся подле них прямиком в снег, чем весьма удивил давешних швейцаров, и принялся ждать. Уже совершенно стемнело, когда к парадным дверям особняка подали два экипажа. Продрогший до костей Трофим тотчас встрепенулся и судорожно бросился к решетке. Слуги носили в задний экипаж чемоданы. Нет-нет, они ведь не уедут через боковые ворота? Те ворота предназначены для побочных надобностей. Княгиня должна покидать свой дом с помпой. Впрочем, швейцары, которые начали суетиться с запорами главных ворот, развеяли опасения Трофима. Прошло не менее часа, прежде чем задний экипаж отправился в путь через боковые ворота, а на парадной лестнице наконец показались Яхонтовы. Издалека, да еще и в темноте, Трофим едва их различал. Первой спустилась княгиня, за нею Мари, третьим был Савелий. Трофим припал к решетке, до боли вцепившись в прутья окоченевшими пальцами. Сава ступал робко и осторожно, но он шел сам и сам забрался в экипаж. Швейцары бросились к воротам, бранными криками отгоняя от них цыгана. Экипаж тронулся в путь. Юркнув мимо вопящих швейцаров, Трофим выскочил на дорогу. Он готов был во второй раз остановить лошадей на полном ходу, совсем как во время аварии, познакомившей его с Яхонтовыми, но в последнее мгновение, когда двойка, завидев его, уже почти что взбрыкнула, вдруг отшатнулся. Экипаж с грохотом промчался мимо и устремился навстречу городским огням. Трофим лишь обернулся ему вслед. Кто он такой, чтобы теперь останавливать Саву? Какой в этом смысл? Но то была единственная минута сомнений. В следующий же миг, глядя на стремительно отдаляющиеся каретные фонари, Трофим опомнился и, как подстреленный, ринулся за ними следом. Впрыгнув в первый свободный экипаж, он велел кучеру гнать на воксал. Да разве можно не попрощаться?! Воксальная многолюдность сбивала его с толку. Он продирался через людей, ища взглядом знакомые фигуры или хотя бы мелькнувшие в давешнем полумраке верхние платья, но в баснословной восторженно-несчастной толчее не было ни малейшего признака Яхонтовых. Нетерпение гнало Трофима в спину. Он понимал, что нынешняя возможность — последняя, и действовал по наитию, так что уже спустя мгновения, расталкивая пассажиров и их компаньонов, выкатился на перрон. Ноги сами несли его к вагонам первого класса. Он знал, что найдет его там. Суетливые носильщики, большой чемодан, собачки, упавшее пенсне — все смазалось в цветное пятно, каким становится мир, если быстро кружиться на месте. Где-то дали свисток. Трофим подскочил, ужаснулся и в этот миг — увидал Савелия. Он шел впереди него: беззащитно тоненький в своем плотном пальто и теплом объемном шарфе. Тетушка и сестра его уже отдалились. Удивительно, что они оставили Саву одного. Маленькая головка в круглой шляпе понурилась, плечи, ссутулившись, сгорбили узкую спину. Трофим узнал его в считанные секунды. Чудесный цветок, он мог бы сломаться теперь от малейшего дуновения ветра. — Сава! — крикнул он ему сквозь шум толпы и неуемное ворчанье паровоза. Савелий дрогнул, будто оклик ударил его в спину копьем, и вдруг обмяк, осел и после обернулся. Трофим метнулся ему навстречу. Перрон исчез. Не было больше воксала. Они остались один на один, окруженные застывшим предчувствием неизбежного. Вблизи Савелий выглядел иным, и перемены эти состояли не только в посеревшей бледности его лица и в тяжелых черных кругах под его глазами, но в поразившей Трофима взрослости устремленного из этих глаз взгляда. — Савушка! — он схватил его руки в свои. Они были мягкими, тонкими, знакомыми и в одночасье совсем другими — спокойными и теплыми. — Ты пришел, — с облегчением выдохнул Савелий. — Пришел, воробушек, как же я мог не прийти? — Трофим сжал его ладони с чрезмерной силой, понимая, что объятие невозможно, и чувствуя свою неспособность соединить разбегающиеся, как муравьи, слова в единое связное извинение. — Я видел тебя подле ворот, но не посмел остановить экипаж, — полушепотом произнес Савелий. — Я боялся, что брежу, и все же верил, что ты придешь на воксал. Медовые глаза лучились тихой лаской, расцвеченной прожилками нового взрослого чувства. Трофим тщетно пытался разглядеть в их чистоте ожидаемые ненависть, горечь или стыд. Ничего того не было. Савелий казался таким же безгрешным, что прежде, и сердце в Трофиме взвыло с утроенной горечью. — Что же ты... — бессвязно зашептал он. — Зачем... — Я расстался с детством, — мягким голосом ответил Сава. — Это ничего. Это не страшно. — Кто это был? Итальянец? Алесси? Он на такое способен, я знаю. Кто еще? — Неважно, — чуть настойчивей произнес Савелий. — Это прошло. Он рассматривал лицо Трофима с нежностью и тем восторженным трепетом, с каким дети изучают узор необычной снежинки. — Это моя вина, — сокрушался Трофим. — Это все из-за меня. Ну дурак! Какой же я дурак! Зачем я тебе наболтал этой дряни?! Ведь сам страдал, а все одно говорил, будто кто меня за язык тянул! Я давеча сам не свой был, все в голове перемешалось, я не хотел, я никогда о тебе так не думал. Сава! Отчего ж я по-людски не могу... В эту минуту Савелий вдруг привлек его к себе за руки и обнял, утешительно погладив по спине. Трофим стиснул его в ответных объятиях до того крепко, что Сава охнул. — Прости, тебе, должно быть, больно, — Трофим ослабил руки и виновато отступил, выпуская Савелия на волю. По губам юного князя бродила все та же блаженная, невозможная в эту минуту улыбка, от которой Трофиму стало и легче, и много горше. — Чего улыбаешься? — спросил он. — Все неправда, — шепнул Савелий. — Все те слова — выдумка. Ты не презираешь меня всерьез. — Нет! Нет, что ты! — всполошился Трофим. — Все, что я говорил, было глупостью. Я хотел излечить тебя от себя. Я хотел как лучше. Я нарочно сказал, чтоб заставить тебя ненавидеть. — Но я не могу тебя ненавидеть, — покачал головою Сава. — Не кори себя. Что случилось, то случилось. Я сегодня чувствую себя иначе. Будто душа во мне унялась. Трофим заглядывал в лучистые, освещенные глубинным сиянием глаза и не верил, что Сава действительно ходил минувшей ночью в клуб, что он пережил его постыдные бесчинства и стоит теперь здесь, нежный и мирный, словно после молитвы. — Ты самое безгрешное создание из всех, что я видел, — невольно проговорил Трофим. — Даже нынче. Особенно нынче. Я смотрю на тебя, как на икону, как на святого. Савелий кротко улыбнулся, и Трофим вдруг подумал, что случилось бы, предложи Сава сбежать. Он представил, как, бросив сестру и тетушку, Савелий хватает его за руку, и они вспрыгивают в соседний поезд, что отправляется в кромешную неизвестность. Так мог поступить прежний Сава, но нынешний был другим. Он мягко выпустил руки Трофима, будто бы угадав его шальные мысли, и начал печально приговаривать: — Я все испортил, Троша, я все разрушил. — Перестань, — с чувством возразил Трофим. — Ты будешь очень счастлив, клянусь тебе. — Я сделал что-то плохое. — Ты ни в чем не виноват. Эти дьяволы тобой воспользовались. — Речь не обо мне, а о тебе, — тихо прервал Савелий и, глянув на Трофима, добавил коротко и очень серьезно: — Прости меня, если однажды сможешь. Трофим был до того поражен, что не смог ответить. Казалось невозможным, что в нынешнюю минуту Сава нашел повод просить у него прощения. Повод, однако, был, но открылся он позже — лишь когда Трофим возвратился домой. — Прошу, назови мне свой адрес, — не унимался цыган, вновь и вновь хватая то ладони Савы, то его предплечья, то хоть краешек рукава пальто, словно это придавало ему уверенности и возвращало чувство былой близости. — Мы недолго пробудем в Италии, — отказывался Сава. — Куда после? — допытывался Трофим. — Я непременно тебе напишу. — Не нужно, Троша. — Отчего нет? — Я буду ждать твоего письма. Трофим с пониманием кивнул и все же попросил, не сдержавшись: — Скажи мне хотя бы город. — Зальцбург, — обронил Савелий, и Трофим вторил эхом: — Зальцбург... — Не грусти обо мне, — молвил Сава. — Ты хотел, чтобы я увез добрые мысли. Так и есть. Мне тепло теперь и легко, во мне стало так много света, и в нем всегда — всегда, — его голос чуть дрогнул, — будешь ты. Трофим подался ему навстречу и с трепетом коснулся губами его лба. Прозрачные карие глаза заблестели отраженьями ограненных стеклом фонарей. — Не смей реветь, — шепнул ему Трофим. — Не буду, — ответил Савелий. — Ты велел мне быть мужчиной. Он подарил ему последнюю улыбку и, повернувшись, направился к своему вагону. Трофим знал, что он не обернется, и чувствовал, как слезы стынут в глазах на холодном январском ветру. Он стоял на перроне до тех самых пор, пока визгливый свисток не вспугнул ухнувший черной копотью поезд и тот не потащился вперед, забирая с собою Савелия. Вероятно, последняя встреча должна была утешить Трофима. Физическое и душевное здоровье Савы, хотя и были подорваны, оказались крепче, чем полагал его беспутный друг. Савелий держался на ногах, сохранил здравый ум и вместо желания свести счеты с жизнью, напротив, возродился, как Лазарь. Он не держал на Трофима зла, и оттого самобичевание последнего должно было, кажется, смягчиться, однако непоправимость трагедии, нынешнее расставание, а также вся выстраданная за день горечь обратились в свирепую ярость к клубным насильникам. Едва поезд отъехал, Трофим крутанулся на каблуках и с решимостью убийцы отправился вершить свою месть. Клуб был переполнен, словно нарочно для удобства юноши, который ворвался в гостиную посреди очередного танца волооких ублажателей. Завсегдатаям не терпелось обсудить ночное происшествие, чем они с удовольствием и занимались в кальянных компаниях. Увидев Трофима, мужчины насмешливо засвистели и принялись издевательски аплодировать. Все знали, благодаря кому давешний мальчик узнал о клубе. Гнусные приветствия не имели воздействия на Трофима. И без того он был разъярен, что бык в смертной схватке с укротителем. Поймав взглядом стоявшего у дальней стены Алесси, молодого итальянца с матовой кожей и белоснежными, будто жемчужное ожерелье, зубами, Трофим ринулся в его сторону. Загремели бронзовые подносы, попавшие под ногу. Полетели во все стороны фрукты. Бой тамтамов унялся, и танцовщик в страхе юркнул за колонну. Трофим подлетел к Алесси и с размаху ударил его в нос. Кто-то пораженно вскрикнул. Алесси выронил бокал и отшатнулся, прижимая к лицу ладони. Сквозь пальцы его полилась кровь. Нос был свернут набок. Трофим схватил итальянца за грудки и треснул затылком о стену. Алесси охнул. Трофим несколько раз ударил его в живот и отшвырнул, как тряпичную куклу, в сторону. В эту минуту одурманенная клубная публика наконец начала приходить в себя. Мужчины загалдели, поднимаясь с мест. Началась неразбериха. Кто-то бросился в защиту Алесси, но Трофим, озверев от вида его крови, преисполнился сверхъестественной ненависти и сил. Он принялся сыпать удары направо и налево. Каждый из мужчин виделся ему насильником, мучившим Саву, и каждый заслуживал расплаты. Завязалась потасовка. Несколько противников налетели на Трофима, но он крутился меж ними, как волчок. Он знал толк в таких драках. Семеро на одного было привычным делом в его деревенской юности. Он разбил бокал о чью-то голову, другому тут же ударил локтем в грудь, третьего схватил за волосы и приложил лицом о стол. Алесси корчился на полу, получая пинки при всякой возможности. Наконец подоспели верзилы, призванные соблюдать порядок в гостиной. Давеча Трофим столкнулся с ними в квартире Штерна и потерпел поражение. Теперь он не собирался сдаваться. Однако пятеро громил были не то что кучка слабосильных гашишистов. Они навалились на Трофима горой, обрушили его наземь и, прежде чем он опомнился, принялись молотить кулачищами и сапогами. Остальные тотчас присоединились. Трофим не успевал и вдохнуть: до того беспрерывными были удары. Боль зажала его в капкан. Все исчезло в кромешной тьме, из которой сверкали красные звезды. Визгливое разноязычное жужжание затопило ему голову. Он схватился за чью-то ногу, дернул ее к себе, вцепился в нее, как собака, зубами. Он рвался и бился остервенело, отчаянно, стремясь вылезти из адова круга, но его тут же запинывали обратно. Наконец, едва живой, он почувствовал, что его волокут куда-то под руки. Толпа бесновалась. Звякнули колокольчики красной китайской передней, и в следующий миг Трофим полетел со ступенек прямиком в изъеденный грязью снег. Его выбросили на задний двор, с которого однажды началось его знакомство с the Joint. Дверь захлопнулась. Он лежал в снегу и дышал с короткими присвистами, взрезая пальцами колючее грязно-белое месиво. Тело его содрогалось от болезненных волн, и он тихо стонал от любого движения. Снег набивался в его кровоточащий рот. В ушах колотило: Сава! Сава! Сава! Он вскарабкался на четвереньки и постоял так несколько времени. Он знал свои силы. Он еще может драться. Понемногу мир превращался в себя самое. Трофим с рычанием взгромоздился на ноги и сделал шаг к закрытой двери. Он убьет их всех. Всех до единого. Но в эту минуту порывистое движение вдруг толкнуло его назад. Чьи-то руки вцепились в него, на шее повис нетяжелый, но крепкий груз. — Не ходи! Не дам! — прокричал голос Хасана. Чертыхнувшись, Трофим попытался сбросить юношу, но старания оказались тщетными — он переоценил себя и был слишком слаб даже для того, чтобы справиться с тонким, как тростник, танцовщиком. Ноги его подкосились, и он вновь осел в снег вместе с заботливым и встревоженным перезвоном чужих браслетов. — Тебе нельзя туда, — Хасан опустился подле Трофима на колени. В руках его была тряпка, пахнувшая чем-то свежим и целебным. — Ты один. Они очень много. Он принялся быстро утирать разбитое лицо Трофима, тем самым приводя друга в чувства. Грошовые браслеты катались по его предплечьям, звеня, будто рождественские колокольчики в дуге запряженной двойки. Дымчато-черные глаза, впервые не подкрашенные угольком, сверкали беспокойством. На Хасане был потертый старый тулуп, и Трофим на мгновение удивился такой неожиданной одетости и простоте своего друга. — Зачем ты ничего не сделал? — безысходно спросил он. — Зачем ты их не остановил? Ты ведь знал его. Ты видел меня с ним. Как ты позволил им его увести? Манящая красота Хасана уступила место состраданию. — Я не мог делать, — ответил он, мешая изломанные русские звуки в приглушенную неразбериху. — Он должен был. — Должен был что? — у Трофима не осталось сил бушевать. — Пережить, — сказал Хасан. — Я то видел. Душа была ранена. Он должен был пасть, чтобы лететь. — Ты как та кошка из Египта, что говорит загадками. — Сфинкс? — спросил Хасан. Трофим кивнул. — Я мог его спасти, но ненадолго, — с глубокой убежденностью произнес Хасан. — Он хотел умирать. Трофим непонимающе покачал головой. — Они убили его прошлого. И теперь он станет другой. Если бы не они, он бы сам себя убил. Но уже навсегда, — попытался объяснить Хасан. — Кто это был? — спросил Трофим. — Алесси, кто другие двое? — Другие? — Хасан задумчиво нахмурился. — Мне сказали, их было трое. — Не трое, нет. Всего два, — ответил танцовщик так, словно это могло стать для Трофима большим утешением. — Он правда так кричал, что гости из ресторана разбежались? — глухо спросил Трофим. Хасан мотнул головой. — Не кричал. Я сам был с один и потом был с другой. Они... как это говорить... заботятся. Они не делают, когда больно. Он не телом страдал. В нем душа страдала. Им правил зеленый дьявол, — так Хасан звал алжирский давамеск. — Он пил много вина. Он ничего не помнит. Танцовщик опустил ресницы, растратив все имеющиеся в запасе аргументы, а после метнулся вперед и порывисто обнял друга. Трофим застонал от боли сквозь сжатые зубы и ткнулся головой в его плечо. — Я чудовище, — выдохнул Трофим. — Это была его первая близость. — Не вини себя, — мягко шепнул Хасан. — Он делал то, что хотел. Теперь он станет лучше, умнее и счастливее. — Я каждый день буду о том молиться. — Тебе очень больно? Хочешь моя помощь, чтобы идти домой? Нужно идти. Здесь холодно. — Я справлюсь, — отказался Трофим. — Афанасий тебя не слишком жалует. — Я был такой же, если я он, — Хасан чуть нахмурился, понимая, что сказал неправильно. — Если бы я стал он... — Ты его не винишь, я понял, — прервал Трофим и вдруг, отстранив Хасана за плечи, горячо обратился к нему: — Прошу тебя, уходи из этого клуба. Беги. Ты видишь, какие здесь люди. Это дьявольское место. — Я уже не раз был с двумя, — спокойно ответил Хасан. — И все другие, кто танцует. Это часто. Но ты не бойся. Я уйду. Я скоро еду домой. Мои родители бежали из тюрьмы. — О, — только и смог ответить Трофим. — Это... это чудесная весть. Хасан улыбнулся, почти застенчиво отведя взгляд в сторону, и прибавил: — Я потому так одет. Последний раз здесь. Нужно взять деньги. — Нет-нет-нет! — немедленно встрепенулся Трофим. — Не смей туда больше идти. Они убьют тебя. Узнают, что бросаешь их, и убьют. Хасан, миленький, не ходи туда. Возвращайся к сестрам и брату, прошу! — Но деньги... — юноша растерянно захлопал ресницами. — К черту деньги! Жизнь дороже! — Трофим вывалил из карманов все деньги, какие у него были, сунул их Хасану и, поднявшись, потянул юношу со двора. — Я ведь друг тебе? — Да, — кивнул Хасан. — Ты мной дорожишь? — Да. — Тогда поклянись мне, что не вернешься в клуб. — Троша... — Ну же, Хасан! — прикрикнул Трофим. — Хорошо-хорошо, — испуганно пробормотал юноша. — Я туда не пойду. Хасан в самом деле сдержал данное другу обещание и вскоре вернулся со своей семьей на родину, хотя Трофиму уже не привелось о том узнать. Равно как и о том, что в ту ночь он действительно уберег Хасана от расправы, испокон веков бывшей исходом для тех танцовщиков, которые хотели покинуть the Joint ради праведной жизни. Желтоватый отблеск рассеянного света крался из гостиной в переднюю и так, ползучи, касался до подставки с зонтами и ножек консоли, будто кисточка в руках живописца-аматера. Глухая тишина прерывалась отрывистым тиком часов. Было холодно, словно декады минули с тех пор, как последние жильцы пытались обрести в этих стенах свое счастье. Трофим снял пальто и медленно прошел в гостиную. В глаза ему бросилась неожиданная пустынность в привычном интерьере и скудность оставленных на виду вещей. Все было прибрано и спрятано, кроме того, что принадлежало французской хозяйке. В одно мгновение квартира, где они с Афанасием привели долгие три месяца, обратилась в безликие апартаменты, которые вскоре, быть может, уже на будущий день перейдут во владение иным людям. Единственным, что еще связывало квартиру с нынешними жильцами, были четыре дутых чемодана подле рояля. Сверху них лежала гитара. В гостиной горели несколько свечей, и светлые тени бродили по темным стенам, будто вывернутые наизнанку призраки. Афанасий сидел на кушетке, неспешно куря пахитосу в тонком мундштуке. Зажав мундштук меж длинными пальцами, он спокойно подносил его ко рту и, сделав легкую затяжку, выпускал дым тонкой струйкой. Трофим впервые видел в его исполнении такую бестужевскую сцену. В другой руке Афанасий держал бокал вина. Наполовину опустошенная бутылка стояла на столике, нарочно придвинутом к кушетке. Граф раздумчиво смотрел в незанавешенное окно на мерзлое черное озеро и нарисованные углем зубцы, поутру обращавшиеся в горы. Услышав шаги, Афанасий обернулся. Лицо его было ледяным. Если бы Трофим не знал графа, то немедленно увидел бы в его выражении и позе циничную дворянскую надменность, которая будто умышленно гармонировала с холодной аристократичной красотой и хлопковым цветом волос. Но Трофима не обманула эта напускная заносчивость, служившая кривым зеркалом для истинных чувств. Пронзительная яркость синих глаз, которые юноша боготворил, была задымлена остывающим пеплом. Афанасий оглядел избитого, вывалянного в грязном снегу мужа с головы до ног, слегка изогнув бровь, словно в совершенном безразличии, и приглушенным, хриплым от долгого молчания голосом выговорил: — Вижу, тебя истово не хотели отпускать с работы. Он вновь отвернулся к окну и налил себе еще вина. Трофим хотел что-то ответить, но замешкался, сознавая неожиданное и совсем неуместное влечение к такому ложно высокомерному Афанасию. — За тобой на столике лежит письмо, — произнес граф. — Полагаю, ты найдешь его занятным. Трофим недоуменно свел брови, обернулся и с тягостным предчувствием шагнул к чересчур броскому среди пустоты листу бумаги. Давешним утром Афанасий проводил возлюбленного коротким поцелуем и шутливо наказал не задерживаться на работе. Он бодро отделял свои рубашки от рубашек Трофима и даже напевал под нос мелодию из модной нынче оперетты. Они собирались в Петербург. У них все было хорошо. Трофим взял письмо, чувствуя, как внутри набирает размах стылая вьюга. Он сразу узнал этот нерешительный почерк. Минувшим вечером он читал послание, писанное тою же самой рукой. Так вот за что Савелий извинялся на перроне. Вот что он успел совершить напоследок. Ни обращения, ни подписи не было. Мелкие буквы, нацарапанные на листе, сцеплялись друг с другом в следующий текст: «Вамъ слѣдовало выстрѣлить въ меня. Вы были правы въ своей мести, но обратили ее противъ невѣрнаго человѣка. Господинъ Штернъ не былъ вашимъ главнымъ врагомъ, поскольку имъ былъ я. Я любилъ вашего мужа съ самаго перваго дня, съ той минуты, когда вы впервые появились въ тетушкиной гостиной. Всѣ мои мечты и чаянія были съ тѣхъ поръ обращены къ нему, и я не знаю, какая звѣзда хранила и берегла мои безсовѣстныя чувства отъ вашего гнѣва. Я смелъ воображать взаимность, и я почти добился ее, когда Трофимъ поцѣловалъ меня на прогулкѣ послѣ театра. Я былъ счастливъ въ той мѣрѣ, въ какой можетъ быть счастливъ человѣкъ. Но въ ту же минуту я узналъ, что вы ему не кузенъ, но мужъ. Онъ не могъ васъ предать. И по-прежнему не можетъ. Ваша съ нимъ исторія - самая красивая изъ всѣхъ, что я когда-либо зналъ. Вы полюбили и похитили крѣпостного крестьянина. Вы отказались отъ своей семьи и достатка, чтобы быть съ возлюбленнымъ. Вся его жизнь зависитъ отъ васъ, и вы безмолвно и преданно несете на свои плечахъ эту ношу. Кто я такой подлѣ васъ? Избалованный тетушкинъ птенецъ. Я всегда робѣлъ и благоговѣлъ передъ вами. Я безконечно васъ уважаю. Для меня вы идеалъ благородства и чести. Я никогда не забуду вашу доброту ко мнѣ, ее недостойному. Вы впустили меня въ свой домъ, вы открыли мнѣ свою работу, вы постелили для меня постель. Если бы вы погибли на дуэли, я ходилъ бы на вашу могилу паломникомъ. Но знайте, что въ тотъ день, когда вы стрѣлялись, я желалъ вашей смерти. Вашъ мужъ благороденъ. Онъ всегда старался быть ко мнѣ снисходительнымъ. Онъ щадилъ мои чувства въ ущербъ вашимъ. Съ нимъ я позналъ, что значитъ любить, и отъ того я никогда не посмѣю отречься. Я прошу у васъ прощенія за то, что сталъ причиной вашихъ семейныхъ ссоръ, что из-за меня Трофимъ принялся ходить въ клубъ, чувствуя свою вамъ невѣрность. Я всегда былъ у васъ на виду и притомъ ударялъ васъ въ спину. Но теперь я ухожу. Я каюсь передъ вами, какъ на исповѣди, хотя совѣсть моя никогда не будетъ чиста. Я не имѣю ни правъ, ни требованій. Прошу васъ, молю, заклинаю, будьте къ нему милосердны! Обратите вашу ненависть ко мнѣ вмѣсто него. Мы всѣ совершаемъ ошибки. Его къ вамъ любовь разбила мнѣ сердце. Во имя вашей мудрости и благоразумія простите его, а меня никогда не прощайте» — У тебя, вероятно, уже готово оправдание, — неожиданно раздался все тот же отстраненный и жесткий голос Афанасия. — Мне не терпится его услышать. Трофим медленно опустил листок на прежнее место, так, словно и вовсе к нему не прикасался, и, развернувшись, спокойно ответил: — Нет никакого оправдания. Он действительно меня любил. И тотчас, словно по волшебству, вся дерзость и циничность Афанасия посыплись с него стекольной крошкой. В один миг он стал собой: растерянным, усталым и убитым горем. Бокал вздрогнул в его руке, и он немедленно отставил его на столик, едва слышно спросив: — А ты любил его? Он был до боли напряжен и в то же время обессилен, и Трофим в тягости наблюдал такой контраст. Он сознавал, что не может выговорить: «Я не любил Савелия», однако и тем, чего страшился Афанасий, их сношения никогда не являлись. Спустя целую минуту раздумий Трофим наконец произнес, выделив голосом последнее слово: — Я люблю тебя. Он знал, что ничего, кроме отрицания чувств к Савелию, Афанасий не примет, и все же надеялся избежать разочарования на лице любимого мужчины. Все существо его рвалось метнуться к Афанасию, упасть ему в ноги, стереть его страдания глупыми сентиментальными ласками, сделать хоть что-нибудь, но вместо того Трофим снова заговорил: — Он целовал меня перед тем, как разбил чашку. На прогулке после театра. В ночь болезни. И после, когда пытался добиться близости. Этой близости не случилось. — Какое облегчение, — с горестью усмехнулся Афанасий. — Я был его первой любовью, — сказал Трофим, чувствуя, как все пережитые за день впечатления придают ему сил. — Все, что он написал тебе, правда. Я не знаю, что еще добавить. — Можешь добавить, что сожалеешь. Так говорят из вежливости. — Я тебя ранил. Дров наломал. Этого не исправить словами. — Стало быть, можно попросту таиться, — кивнул Афанасий. Трофим ничего не ответил. — Я всегда просил тебя быть со мной честным, — продолжил Афанасий. Голос его стал таким же серым, как полуночные тени на голых квартирных стенах. — Я понимал, что тебе нелегко в чужой стране, что ты слишком молод для брака, что тебе не хватает друзей и веселья. Я просил лишь о честности. Если бы ты открыл мне чувства Савелия, я бы и не думал сердиться. Но ты все решил за меня и доверился Штерну и кучке любителей опиума. Полагаешь, для меня есть разница в том, что он добивался тебя, а не наоборот? Отнюдь. Ты вскружил ему голову, и он отдался тебе, как слепой котенок. — Думаешь, я этого не знаю?! — вспылил Трофим, раздраженный назидательным тоном Лаврова. — Думаешь, глаза мне разул?! Да, я главный демон, главный растлитель, насильник и изменник! Большая новость! Я таким и был, когда ты увез меня из деревни! Я целый год таскал к себе всех, кто под руку подвернется! Ты всегда знал, каков я! Я не святой! — Есть еще что-нибудь, что ты от меня утаил? — проигнорировав вспышку, спросил Афанасий. Его холодность отрезвила Трофима, и, отшатнувшись, юноша постарался возобладать над собою. — Трофим? — повторил Афанасий. — Есть еще что-то, чего я о тебе не знаю? Цыган с шумом выдохнул раскаленный добела воздух, остервенело, до мяса кусая разбитые в драке губы. — Трофим? — Я спал с Бестужевым, — выпалил он прежде, чем вновь успел удержать это признание, и тотчас глянул на Афанасия. Во все прошедшие месяцы он был уверен, что открытие правды станет раскатом грома, началом ужасной разрушительной бури. Однако реакция Афанасия отнюдь не походила на бурю. — Я это знаю, — спокойно произнес он. И так, неожиданно столкнувшись с заблуждением, которое спасало их обоих с самого лета, Трофим в одну секунду понял всю безжалостность и неотвратимость того, что сейчас произойдет. Кровь нервическими толчками билась по всему его телу. Он чувствовал, будто не слова застряли у него во рту, но острый клинок вдруг возник в его руке, и вместо ответа он должен всадить острие Афанасию в грудь. Никогда до настоящей минуты совершенное летом предательство не казалось Трофиму более ощутимым. Он медленно подошел к Лаврову и рухнул подле него на кушетку. Головокружительно родные ароматы духов и табака диковинно смешивали сладость и горечь с мягкостью и колючестью и придавали Афанасию в одночасье и нежно любимую Трофимом ранимость, и строгую мужественность. Раскаяние пропороло юноше горло, он быстро откашлялся и, крепясь всеми силами, сказал: — Я спал с ним в ту ночь, когда погибла Гефестия. Когда я упал в овраг. Афанасий тихо выдохнул. С минуту они оба молчали, после чего граф заговорил: — Стало быть, в ту же ночь после бала и сцены в саду... — Послушай... — Ты поехал в Садково и... — Афанасий! — Когда я узнал о вашей связи, ты в ту же ночь поехал к нему и вы... — Все было не так! — Спустя день после того, как мы с тобой обменялись кольцами... — Я не хотел этого, клянусь! — в отчаянии воскликнул Трофим. — Все случилось ненамеренно, само собою... — Само собою! — пораженно выдохнул Афанасий. — Я словно разума лишился. Я сам себя позабыл. Я не знаю, что он со мною сделал, он же дьявол в обличье смертного! — Трофим в панике видел, что ни одно его слово уже не достигает графа. — Я не умел сказать тебе о таком. Ты ведь едва узнал, что мы с ним были вместе минувшим летом. А после, казалось, прошло, улеглось. Мы уехали, началась новая жизнь. Я не хотел мутить старую воду. Я не хотел тебя ранить. Решил, что забуду как не бывало, но, видишь, не удалось. Вся причина моих бед в этом. Савелий меня целовал безвинно, а я тут же о прошлом предательстве вспомнил, и оттого страдал, оттого таился, и оттого стал пить. Я этот груз с самых Вершей и до нынешней минуты на себе волок и никак не мог сбросить. Иных тайн у меня перед тобою нет, клянусь. Я весь на ладони. Делай со мною, что хочешь. Езжай в Петербург без меня, выброси меня, как собаку, на улицу, я... Но в ответ на эту горячую исповедь Афанасий только поднялся с кушетки и молча прошел в кабинет. Сердце его было взорвано, как пушечное ядро.