Цыганенок

Тоскливей ничего на свете нету, чем вечером, дыша холодной тьмой, тоскливо закуривши сигарету, подумать, что не хочется домой. И. Губерман *песня к главе: polnalyubvi - Твои глаза

В Петербург возвращались в молчании, словно чужие или ненавистные друг другу люди. От Афанасия исходила мерзлая стужа. Никогда прежде Трофим не видел его таким высокомерно отчужденным и гордым. Окружив себя ледяною коркой, граф скрывал душевные муки, которые, несмотря на все усердия, отражались в его некогда ярких глазах мельчайшей белесой паутинкой, подобно той, что покрывает озерную гладь в первые заморозки. Трофим пытался всячески угождать Афанасию: открывал перед ним двери, подхватывал чемоданы, вызывал к столику официанта, покупал на перронах свежие номера тех газет, которые граф обыкновенно читал в Женеве, и незаметно клал их на его сидение в вагоне — однако и сам он, и, конечно, Лавров понимали жалкую мелочность таких безмолвных потуг к примирению. Афанасий вынашивал оскорбленность, Трофим страшился объяснения и не переставая чувствовал вину. Истязательство в виде нахождения рука об руку могло принять гротескные формы, если бы сразу после выезда из Женевы в Трофиме не случилась болезнь, вызванная многочасовым ожиданием на морозе подле особняка Яхонтовых, дракой в клубе, нервными потрясениями и отказом от гашиша. Выросший в деревне, где доктор был большой редкостью, Трофим воспитал в себе крепкое здоровье, а потому все эти беды могли миновать без серьезных осложнений. Однако последним штрихом, довершившим атаку, что подкосила юношу, стали их с Афанасием переезды. Открывая перед Лавровым двери, Трофим старательно прятал воспаленные глаза, официанта он подзывал хриплым от кашля голосом, а чемоданы хватал с деланной непринужденностью, которой отдавал последние истощенные силы. Его знобило в поездах, а каждый пассажир, беспечно куривший на перроне пахитосу, вызывал желание к насилию. Трофиму была ненавистна мысль, что Афанасий заметит его слабость и сочтет ее пошлым призывом к жалости, однако граф невооруженным взглядом видел, что юноше действительно плохо, и, сохраняя внешнюю неприступность, страдал о нем и ни о чем ином, кроме его здоровья, не мог и думать. Он решил чередовать переезды с отдыхом в привокзальных гостиницах, однако Трофим, разгадав эти планы, отчаянно запротестовал и призвал графа вернуться в Петербург как можно скорее. То был их первый за целую неделю разговор, и состоялся он на повышенных, чуть не обвинительных тонах. Трофим упорствовал так настойчиво, словно в столице его ждали неотложные дела. Это вызвало у Лаврова закономерный вопрос, на который Трофим ответил лишь, что родной воздух — лучшее средство от любого недуга. В конечном счете, им все же пришлось сделать непреднамеренную трехдневную остановку в Гамбурге, когда Трофим едва не упал на перроне без чувств. Афанасий нанял номер и вызвал доктора, который прибыл поздним вечером под сильнейшим, стеной валившим снегом и заверил графа, что его кузену нужно всего лишь выспаться и набраться сил. Оставив рецепт на простудные микстуры, доктор удалился, а Лавров, несколько времени проведя у отдельно стоявшей постели больного, отправился восвояси. Ни единого слова сердечной тревоги, ни проблеска нежности во взгляде, ни крупицы былой душевности — Трофим не получил от Афанасия ничего. Лавров оставался холоден, и забота его была такой выверенной и деловой, будто и в самом деле они с Трофимом приходились друг другу не более чем кузенами. В ту ночь ни юноша, ни граф так и не сомкнули глаз в своих разделенных на ширину комнаты постелях. Трофим, вопреки потребности поспать и набраться сил, до рассвета боролся с постыдными приступами слез и комкал себя в клубок под одеялом, чтобы не рассыпаться от безостановочной, мелкой, как рябь на воде, нервной дрожи. Афанасий вновь был заложником бессонницы, усугубленной жуткой тревогой о Троше и готовностью в любую секунду, при малейшем неровном вдохе, метнуться к нему, послав к черту свои праведные обиды. Однако все было тихо, и затянутую в тугой корсет молчания ночь сменило такое же аскетически безмолвное утро. В последующие дни здоровье Трофима улучшилось, а потому, несмотря на все проволочки, в Петербург путники вернулись, как и предполагали, на Крещение. Последние минуты до замороженного перрона поезд тащился улиткой, жалобно и тоскливо причитая скрипучими рессорами и плюясь густым угольным дымом. Трофим сидел против Афанасия в вагоне первого класса и глядел, как на покрытое изморосью стекло медленно вползают продрогшие встречающие. На лицах, похожих и вместе с тем удивительно отличных от лиц европейских, читалась искренняя радость долгожданным свиданиям. В Трофиме не было даже тени радости. С Афанасием они по-прежнему лишь изредка обменивались формальными репликами о сопряженных с переездом вопросах, и с каждым днем юноша воображал все более зловещие метаморфозы, свершаемые в графе его признанием. Бестужев победил. Навсегда оставшись для Трофима в стенах раскуроченной страстью библиотеки, он все равно, как и грозился, разрушил его любовь с Афанасием. Отделенный от них тысячами верст, границами нескольких государств и будто бы даже самой жизнью, он все равно получил свое, дождавшись, пока его месть настоится, чтобы благоухать, как вино. От этих мыслей Трофиму было особенно гадко. Он сам, будто марионетка в руках невидимого кукловода, сделал все, чтобы Бестужев в конечном счете оказался правым. Воспитанному на европейский манер графу и вздорному крестьянину никогда не делить на двоих одно счастье. Трофим нащупал пальцами левой руки обручальное кольцо и принялся покручивать его, чтобы снять. Для него эта история была кончена. Он мимолетно посмотрел на Афанасия, уверенный, что тот, нарочно обратившись в профиль, сосредоточенно вглядывается в окно, но неожиданно столкнулся с ответным взором. Лавров опустил глаза к кольцу, с которым Трофим совершал бесхитростные манипуляции, и в следующее мгновение впервые за весь путь приобрел на лице отчетливое выражение чувства. Этим чувством было отрицание. Афанасий понимал, что не имеет никакого представления о совместном будущем. Он даже не знал, куда отправиться через несколько минут с воксала. Однако за все прошедшее после Женевы время он ни минуты не думал о разрыве сношений с Трофимом. Подобная идея попросту не появлялась в его сознании. Трофим был его мужем, и пусть союз их никогда не мог узакониться православным венчанием, Афанасий безоговорочно считал себя женатым мужчиной, которому уже не стать одиночкой. Оттого, как Трофим вертит и пытается снять кольцо, Афанасия пронзило иглою, и, пораженный тем, что он, оскорбленная сторона в этом конфликте, даже не думал о подобном исходе, Лавров потерял контроль над чувствами, которые тотчас выплеснулись на его лицо искренним протестом и испугом. Трофим немедленно отнял руку от кольца, оставив его на положенном месте, и воззрился на графа с надеждой. Сердце в нем забилось, как ошалелое. Быть может, хоть сейчас, в последнюю минуту?.. — Афанасий... — позвал он, но в это мгновение поезд, сильно поддав вперед, мучительно закряхтел и наконец испустил дух, после чего пассажиры в один момент подскочили с мест, загалдели, затопали каблуками, зашумели шубами и покатились гурьбою на выход. Афанасий также поднялся, надел пальто и цилиндр и молча присоединился к общей сутолоке. После мимолетной вспышки просветления он стал еще более отчужденным, и Трофим не мог угадать, что причина тому не жестокость, но абсолютная растерянность перед дальнейшей неизвестностью. Впрочем, муки Афанасия неожиданным образом разрешились, едва он ступил на родную землю. На перроне их ждал Гордей. Афанасий резко отшатнулся, едва не толкнув сошедшего с поезда Трофима. Старший из братьев Лавровых был не один, его окружала группа из четырех господ, которые с равной вероятностью могли оказаться и знакомцами Гордея, и городовыми в штатском. Афанасию показалось, что брат привел их на случай физического сопротивления. Толпа протекала мимо прибывших беглецов и встречавшего их конвоя, как вода, беспрепятственно огибающая на своем пути камни. Афанасий медленно отшагнул от поезда и стал точно против Гордея. Незаметно он подтянулся и расправил плечи, так чтобы ни ростом, ни выправкой не уступать старшему брату, и в завершении слегка вздернул подбородок, ощетинившись упрямством, которое испокон веков переходило по наследству в семье Лавровых. Трофим поразился очевидной схожести и вместе с тем различием меж Афанасием и Гордеем Александровичем. Они были что два породистых жеребца, один вороной, а другой соловой масти, взращенные в одной конюшне и теперь готовые к битве за верховенство. — Ну здравствуй, братец Афанасий, — подчеркнуто спокойным тоном произнес старший Лавров. — Давненько не видались. — Здравствуй, Гордей, — так же холодно ответил его брат. Трофим встал несколько за спиною Афанасия, переминаясь с ноги на ногу и остро чувствуя грозную силу, которая широкими волнами исходила от ничуть не изменившегося за четыре месяца барина. Воздух закоченел от сухой грубой стужи. Хотя зима нового, 1861 года, выдалась в Петербурге по-европейски мягкой, на Крещение ударили настоящие православные морозы, и беглецы за минуту продрогли в своих тонких женевских пальто. — Как ты узнал о нашем приезде? — коротко спросил у брата Афанасий. В ответ Гордей Александрович молча вытащил из мехового кармана вчетверо сложенный листок и, зажав его меж указательным и средним пальцами, небрежно протянул Афанасию. Тот постарался не выказать удивления и, приняв загадочное послание, развернул его под наблюдением шестерых свидетелей. Вьюга тотчас вскружилась у него в груди — еще до прочтения он узнал смелый почерк, которому сам некогда обучил насмешливого крепостного юношу. Пальцы вцепились в острые бумажные края. Афанасий вдавился взглядом в ровные округлые буквы, что скрывали крестьянина и выдавали художника. Слова прыгали, как кузнечики, и с трудом воспринимались истощенным бессонницей разумом. Трофим коротко сообщал Гордею о намерении вернуться в Россию. В подписи значилось только имя, без малейшего намека на приобретенную в браке дворянскую фамилию. Афанасий вернул листок брату и медленно обратил ошеломленный взор к стоявшему чуть поодаль юноше. Трофим с раскаянием качнул головой, безмолвно пытаясь сказать, что сделал это во благо. — Это письмо пришло незадолго до католического рождества, — произнес Гордей. — Затем настал существенный перерыв, и я решил, что отправлявший, очевидно, изменил свои намерения. Но недавно я получил пару писем с дороги, с точной датой и временем прибытия. Я был весьма удивлен прогрессом моего крепостного конюха в чистописании, но хорошо, что, если не мой родной брат, то хотя бы его наложница наконец снизошла до моей скромной персоны. Афанасий понимал, что наложница — самое мягкое из имеющихся у брата определений статуса Трофима, но, тем не менее, такая характеристика вызвала у него мгновенную реакцию: — Не смей говорить о нем в подобном тоне. На это Гордей лишь вздохнул и, спокойным движением опустив письмо обратно в карман, подытожил: — Мы с тобой едем домой на Мойку. Цыган едет в деревню. И в ту же минуту четверо незнакомцев одновременно шагнули в сторону Трофима, будто псы, что дождались заученной команды. — Он никуда без меня не поедет, — отрезал Афанасий, ничуть не впечатленный выступлением квартета. — Ты хочешь домой или в острог? — раздраженно нажал Гордей. — Отведите крепостного в зал ожидания. Мужчины вновь дернулись к Трофиму, но Афанасий коротким движением вскинул трость, преграждая им путь. — Я сказал, он никуда без меня не поедет. Трофим съежился от подобной суровости. Гордей Александрович также был удивлен хладнокровной жесткостью младшего брата. — Хорошо, — кивнул он. — Тогда мы все поедем в Верши. Ты же не думаешь, что я введу крепостного цыгана в свой дом? — Крепостного цыгана зовут Трофим, — ответил Афанасий. Голос его опустился на тон и звенел в ледяном воздухе сталью. — Полагаю, нам стоит покинуть перрон и дождаться поезда на Павловск. Почти трехчасовое ожидание прошло в фантастическом молчании. Спутники Гордея Александровича были ему на воксале компанией, с которой он изредка удалялся выкурить пахитоску, оставляя своих одеревеневших от напряжения пленников безо всякого присмотра. Даже наедине Трофим с Афанасием продолжали избегать друг друга с фанатичным усердием. Письма юноши Гордею еще усилили былую отчужденность. Четверо незнакомцев остались в Петербурге, и в Павловск уехали только Трофим и Лавровы, к которым юноша себя отнюдь не причислял, как выяснил из его подписи Афанасий. Пассажиров в вагоне оказалось немного, равно как и публики на павловском воксале. Студеный разгар января был совершенно неуместным временем для выезда на дачи и в имения. Афанасий более пяти лет не видел зимнего павловского пейзажа, ослепительная белизна которого, искрящаяся алмазною крошкой в непривычно ярком солнечном сиянии, до боли резала глаз чистотой своего цвета. Громко и жестко хрустя подошвами сапог по утоптанному снегу, Гордей возглавил сошедшую с поезда молчаливую группу, и так, в сопровождении четырех чемоданов и гитары, висевшей у Трофима на одном плече, они прошли до высокой, вычерненной крещенской ясностью ограды царского сада, вдоль которой пролегала дорога в имения и где теперь стоял экипаж, который в конце августа влюбленные беглецы бросили на этом самом месте. Подле экипажа, как будто растолстевший из-за пухлости тулупа, валенок и бесформенной самосшитой шапки, мелко припрыгивал от кусавшегося мороза Гордеев конюх Федор. Заметив приближающуюся троицу, он на мгновение стал навытяжку и уже почти бросился навстречу, чтобы по обыкновению помочь с чемоданами, как вдруг поймал взглядом Трофима, охнул и так и застыл. Изумление проступало на лице Федора так выразительно, как не у всякого столичного актера. Будто вовсе забыв о господах, он пораженно разглядывал названого сына, изучал его пальто, и шарф, и бриллиантовые кольца на пальцах, и дорожный цилиндр, и чемоданы, и дорогую гитару, и всего его так, словно прошло не четыре месяца, но целых четыре года. Углубленный в безрадостные думы, Трофим шел с понурой головой, потому лишь у самого экипажа наконец тоже увидел Федора. Они остановились друг против друга так, словно стужа коснулась их ледяною рукой, а после, в одно мгновение, Трофим выронил чемоданы, и Федор крепко обнял его всем своим огромным теплым тулупом. — Ну! Воротился, подлец! — захохотал конюх. — Эх ты! Трошка бесенок! Дай-ка посмотрю на тебя, ну! Какой ты стал! Возмужал! Красавец! — Будет тебе, будет, — забурчал Трофим, с неохотой высвобождаясь из медвежьих объятий и поправляя гитару на плече. — Каков есть, такой и вернулся. Эта внезапная нежность слегка подтопила давешнюю враждебность. Наблюдая неловкие выражения привязанности меж конюхом и его воспитанником, Афанасий почувствовал на сердце тепло и не смог удержать быстрой улыбки. Даже Гордей выждал великодушную паузу, позволяя Федору порадоваться встрече с Трофимом. Счастливый и суетливый, конюх бросился к чемоданам и, схватив их так, словно они ничего не весили, принялся закреплять по одному позади экипажа. — Да вы садитесь, садитесь внутрь, Гордей Александрович, не стойте на морозе, — приговаривал он на бегу. — А как вы, Афанасий Александрович, изменились! Я ведь вас вот таким маленьким помню, а теперь до чего повзрослели! Еще больше, чем после учения повзрослели, зуб даю. Очень уж вы на покойного барина, царствие небесное, папеньку вашего стали похожи. Да что я все не уймусь, вот ведь язык помело... И так, тараторя без остановки, Федор укрепил чемоданы, распахнул экипажную дверь и побежал проверять недовольную морозом двойку. В эту минуту Трофим негромко сказал: — Гордей Александрович, позвольте мне править. Пусть Федор на запятки станет. В ответ на это старший Лавров с презрением усмехнулся в ощетинившиеся инеем усы, медленно приблизился к раскрытой дверце и, остановившись подле нее на манер лакея, вытянул руку в приглашающем жесте: — Ну что вы, Трофим Федорович, дорогой кузен, только после вас. Юноша отвел взгляд, силясь избегнуть Афанасия, которому, в свою очередь, стоило больших трудов смолчать и не осадить Гордея при Федоре. Наконец все расселись: Федор взял вожжи, Афанасий и Гордей забрались в экипаж, Трофим же поначалу шагнул к запяткам, но, уловив на себе тяжелый, будто кандалы, взгляд барина, не посмел ослушаться и присоединился к господам. Гордей самолично и с большой аккуратностью притворил за юношей дверцу. Послышался приглушенный Федоров вскрик: «Но! Пошли!», после чего, сильно поддернув, экипаж с погромыхиванием покатился вперед. Трофим вжался в угол и тут же отвернулся. Афанасий незаметно отодвинулся от юноши к другому окну. Гордей откинулся на спинку противоположного дивана с циничной улыбкой. Зимний путь до Вершей обыкновенно занимал не менее часа. Первое время прошло в молчании. Каждый сосредоточился на виде из своего окна. Высокие снежно-пуховые перины, накрыв отдыхающие поля, простирались по обе стороны от гладко укатанной дороги вплоть до мелкого частокола нанизанного на горизонт леса. Стылый воздух настырно пробирался внутрь экипажа. Наконец монотонный перестук и шуршание колес прервались ядовитым тоном Гордея: — Что, Афанасьюшка, нынче сам чемоданы таскаешь? Ожидание неминуемого разговора, тугими струнами натянутое меж путников, лопнуло, даже чуть звякнув. Афанасий повернул к брату голову и спокойно ответил: — Своя ноша не тянет. — В самом деле, — с ухмылкой согласился Гордей, раскидывая руки по спинке диванчика. — Полагаю, ты примерил это изречение и в сфере нравственности. Хорошо в Европе пожили? Весело, беззаботно, от души небось, а? Чего молчите? Чего глаза оба прячете? На меня смотрите, когда я с вами говорю! Последнее Гордей прикрикнул и вдруг топнул по экипажному полу, так что Трофим тотчас вскинул на барина глаза. Афанасий же строптиво отвернулся от брата. — Ну, знаешь... — прошипел Гордей, качая головой. — Я от тебя, сердечный друг, любой бесовщины ждал, ты у нас натура чувствительная. Я ведь без шуток решил, что ты уехал из-за треклятой лошади и пощечины, какую я тебе спьяну влепил. И ведь мне стыдно перед тобою было, Афоня, я же себя за твое безумие корил! Родного брата, коего пять лет не видал, из дому выжил! А правду хочешь? Пусть лучше б так оно и было. Лучше уж самому быть во всем виноватым, чем узнать, что твой брат педераст. Афанасий поморщился, будто от неприятного зрелища или запаха, но ничего не ответил. — Что бы о тебе ни мололи в свете, я бы никогда не принял этой мерзости, — продолжал Гордей. — Я до последнего дня бы верил, что ты взял цыгана слугой, но я собственными глазами видел твои чертовы письма к Бестужеву. От выпорхнувшего имени и Афанасий, и Трофим невольно содрогнулись и глянули на Гордея со смесью удивления и растерянности. — О, ты же еще не знаешь, как в день твоего отъезда Бестужев бегал по полям в женском платье и пытался броситься в реку? — нарочно игнорируя Трофима, обратился к брату Гордей. — Точь-в-точь героиня этой недавней пьески Островского. Зрелище было фантастическое. Анна его обнаружила. Мы бы так и не знали причин, но Филипп Сергеевич нашел у сына в комнате груду писем. Твоих любовных оксфордских писем, Афонюшка. Ты Дмитрия едва до греха не довел. Он всю осень провел на водах и только недавно воротился в Петербург. Признаюсь, нам с Филиппом Сергеевичем тоже захотелось полечиться. Афанасий сидел как громом пораженный. Он живо представил именно того облаченного в платье Дмитрия, какого обыкновенно вписывал в интерьеры подвальных кафешантанов. Острое раскаяние пропороло ему грудь. В одно мгновение Афанасий осознал, что, какой бы сильной ни была его злоба на Бестужева, он не имел ни малейшего нравственного права отправлять ему груду любовных писем после разрыва сношений. То было попросту бесчеловечно. Оставшись для Лаврова вспышкой из прошлого, в которое можно адресовать исповеди, здесь, в России, Дмитрий по-прежнему человек из плоти и крови. И во все эти четыре месяца он не сидел в подполье, колдуя черную месть, чтобы разлучить Афанасия и Трофима, а лечился от нервного срыва. — Я не хотел такого исхода, — виновато сказал Афанасий. — Я и не думал, что он все примет так близко к сердцу. Теперь ему лучше? — Много лучше, — сухо ответил Гордей и тотчас продолжил с куда большим чувством: — А знаешь, о чем я не думал? О том, что граф Афанасий Александрович Лавров, сын Его высокоблагородия Александра Петровича Лаврова и мой родной, кровный брат, станет спать с мужчинами, осыпать подарками крепостных цыган, подделывать пачпорта, жить в трех комнатах и работать учителем французского, как оборванец! Я никогда, никогда!.. — не дав Афанасию возразить, нажал Гордей, — не думал, что мой брат содомит, мошенник, фармазон, бретер и, более того, социалист! У Афанасия отвисла челюсть. — Я видел книги, которые ты бросил уезжая! — негодовал Гордей. — Да-да! Твоих Марксов, и Бюхнеров, и всех прочих! Оттого тебе цыган вместо Бестужева потребовался?! Высокие идеи равенства проверяешь?! — Боже правый... — только и выдохнул Афанасий. — Как долго вы о нас знали? — неожиданно спросил Трофим. — С той минуты, как вы пересекли границу по фальшивым документам, — срикошетил Гордей. — Полагаете, у меня нет связей в Европе? Я о каждом вашем шаге знал. О Париже, Венеции, обо всем, чем вы занимались в Женеве. Я не последний человек в Петербурге, Афанасий, и кому как не тебе понимать, какие привилегии дает мое положение. Но я не верил ничему, пока некий князь Винчугов не прислал мне подробнейшее письмо, где без деликатностей знакомцев, которые меня щадили, описал твои ночные похождения. В ответ на это Афанасий только вздохнул. Разумеется, знакомство с господином Винчуговым и драка в кафешантане не могли не оставить за собою следов. — Я не вторгался к вам не из тактичности, а из брезгливости, — продолжал Гордей, — чтоб не мешаться с вашим срамом. Но ты мой брат, и я обязан знать, что тебе не требуется помощь. — Мне не требуется помощь, — сквозь зубы процедил Афанасий, пытаясь унять дрожащие ладони. Чересчур много откровений обрушилось на него за нынешний далеко еще не оконченный день. — Тебе, возможно, не нужна. В отличие от него, — Гордей кивнул на Трофима. — Что, мир хотел повидать? Роскошеств тебе захотелось? Ну нагляделся теперь на роскошества, радуйся, что домой едешь, а не на каторгу и что розгами вместо кандалов отделаешься. С беглыми никто так, как я, нежничать не станет. Афанасий хотел вбросить реплику, чтобы оторвать Гордея от беспомощного в эту минуту Трофима, но брат уже и сам переменил мишень: — После деревни уберешься с глаз моих в Москву. Я навещал недавно старуху Голицынскую, ее дочь выказала тебе небывалое и незаслуженное сочувствие и готова с тобою встретиться. Холодный воздух в экипаже заискрился короткими вспышками: Афанасий почувствовал сквозь расстояние, как гневно ощетинился Трофим, и это невольное проявление ревности поразило его больше, чем новость Гордея. Голицынские были дальними родственниками Лавровых, некогда по-царски богатыми, а теперь полностью разорившимися московскими столбовыми дворянами. Единственной наследнице знатного рода, княжне Софье, шел уже двадцать седьмой год, она была дурна собой, глупа и притом до крайности заносчива, так что родители совершенно отчаялись выдать ее замуж. Афанасий знал ее лишь косвенным образом, но даже так, по одним рассказам, понимал, что она давно и безнадежно в него влюблена. — У меня есть дело в Рябиновке, — сказал Гордей. — Как только покончу, поедем в Москву свататься. — Мы можем обсудить это в иное время? — пробурчал Афанасий, краем глаза поглядывая на сжимавшего кулаки Трофима. Гордей не мог не замечать реакций юноши, но лишь назло подливал масла в огонь: — Какие-то неудобства? Здесь нет посторонних. Ты да я. Крепостной не в счет. Тебя, Афоня, пора женить. А Софья ждет не дождется. Свадьбу устроим весной. Потом свезешь невесту в московское имение, воткнешь что куда, детей приживешь и, глядишь, излечишься от своей смрадной болячки. И такая красочная речь о свадьбе и будущей семейной жизни Афанасия продолжалась во весь оставшийся путь, так что к концу у Трофима попросту темнело в глазах от отчаяния и бессильной ярости. Встречать их высыпали все вершенские и рябиновские крестьяне, промеж которых затесались даже и некоторые садковские. Просторная лужайка перед господским домом, летом миловидная, усыпанная веселыми цветами клумба, теперь была что соборная площадь в минуту оглашения манифеста. Толпа собралась такая, что Афанасий оторопел. Экипаж огибал лужайку неторопливо и чинно, плавно приближаясь к подъездной дорожке, и все крестьяне поворачивались за ним, точно подсолнухи за солнцем. Первым на всеобщее обозрение вышел Гордей, за ним тут же последовал Афанасий, для которого провести подле Трофима еще хоть минуту было бы просто невыносимо. Граф чувствовал, что праведная обида его дает слабину под натиском Трошиной искренности. Юноша усердно притворялся букой, но каждый жест его и взгляд были полны преданности и раскаяния. Афанасий с трудом это выносил. Предательство не могло искупиться одним влюбленным томлением, хотя Лавров и не знал толком, какой платой готов удовлетвориться. Душа его, чувствуя взаимность, настырно рвалась к Трофиму. Ей было неважно, с кем и когда он спал. Она его любила. Раздутая многослойными тулупами и армяками толпа глазела на Афанасия с любопытством. В отличие от летних месяцев, когда крестьяне благоговели перед младшим барином, теперь на раскрасневшихся лицах читались подозрение, укор и даже брезгливость. Старики хмурились. Бабы обреченно охали, комкая руки на груди. Парни лукаво перемигивались. Некоторые развратно толкались кончиком языка в щеку, думая, что Афанасий их не видит. Иные, в большинстве совсем молодые юноши, стояли как бы пристыженно и, отводя глаза, обнаруживали свое сочувствие, а также, как без труда понял Афанасий, близкое знакомство с Трофимом. Однако в действительности толпа ждала отнюдь не барина, а потому вскоре глаза крестьян вернулись к закрытой дверце экипажа, из-за которой должен был вот-вот показаться последний участник немого гротеска. Афанасий остановился несколько в стороне, недоумевая, отчего Трофим медлит. Ему ли бояться осуждений. Прошла минута. Другая. Нетерпение публики обострялось, переходя в раздраженный пчелиный гул. Наконец, когда казалось, что всякое течение жизни напрочь вымерзло перед господским домом, дверь экипажа неспешно растворилась, вызвав растерянность лакеев и полнейшую тишину меж зрителей. Трофим вышагнул из экипажа мягко, как кошка, и сошел по ступенькам с непринужденной грациозной ленцой. Он был совсем иным, чем еще пару тому минут. Крестьянскую покорность сменила надменная, властная неприступность. Он остановился подле экипажа, слегка опершись на изящную выходную тросточку, забытую Афанасием, и проскользнул равнодушным поверхностным взглядом по головам собравшихся крепостных, будто столичный денди, который явился в скучнейшую глушь. Рука его, обтянутая дорогой кожаной перчаткой, тронула пуговицы на пальто, после чего спокойно легла на талию, так чтобы каждый мог лицезреть лощеный шелковый жилет и золотые часики на цепочке. — Ну, бес! — прошипел Гордей с раздражением и несколько даже гордостью. Меж неподвижных крестьян дрогнул и так и застыл вскрик потрясения. Люди таращились на Трофима, как на сверхъестественное существо, а тот и не думал сходить с места, наслаждаясь произведенным эффектом с желчною полуулыбкой. Нарочно делая вид, что никого не примечает, Трофим легко оправил прическу и лацканы пальто с той щегольской беспечностью, какой научился в Женеве, затем застегнулся, быстро вытащил из экипажа оставленный цилиндр и, фиглярски крутанув его в руке, с проворством водрузил на голову. Крестьяне были поражены. Гордей пыхтел от негодования. У Афанасия в мыслях крутилось лишь одно: лучшая защита — это нападение. В считанную минуту его Троша наполнился фальшивым высокомерием того гордого красавца, какого Штерн некогда в нем разглядел и написал на печально известном портрете. На короткий миг в манерах юноши проступило поразительное сходство с кем-то иным, и Афанасий понял, что этим иным был Дмитрий. Тем временем вальяжной, совсем несвойственной ему походкой Трофим двинулся в самую гущу толпы. Афанасий взволновался и даже дернулся вперед, но крестьяне и не думали нападать на юношу. К изумлению братьев Лавровых, они расступались, будто перед прокаженным или святым, пятясь с извращенным благоговением на лицах. Трофим упивался своим величием. Он шел ровно и твердо, попеременно обращая высокомерные взоры то на одних, то на других своих знакомцев, презрительно приподымал брови, усмехался и, помахивая тросточкой, продолжал путь в ареоле полной неприкосновенности. Некоторые из крестьян, случившись к Трофиму слишком близко, крестились. Наконец он добрался до цели: то был один из задиристых вершенских парней, отпускавших давеча унизительные шутки. В абсолютной тишине Трофим остановился против присмиревшего парня, слегка помедлил, напитываясь раболепным страхом окружающей его толпы, а после поднял ладонь и с издевательской нежностью провел кончиком пальца по щеке крестьянина. Тот в ужасе отпрянул и едва не рухнул прямо в снег. — Ну, ты! — он вспыхнул и драчливо занес руку, но Трофим перехватил ее за предплечье крепким движением. Вновь настала неподвижность, сквозь которую раздался холодный и резкий, как лезвие, голос: — Хоть слово еще скажешь про меня или Афанасия Александровича — убью. Цыганские глаза полыхнули угрозой. Давешний задира вырвался на волю с таким испугом, будто сама смерть впилась ему в руку когтями. Трофим медленно, чуть не театрально обернулся, обводя взором разинувших рты крестьян, и любезно изрек напоследок: — Если кто мне на глаза попадется — прокляну до седьмого колена. Несчастные суеверные крепостные шарахнулись от этих слов во все стороны. Трофим умело изображал демона: насладившись всеобщей паникой и наугад метнув несколько выразительных взглядов, коими он собрался «проклинать до седьмого колена», юноша картинно взмахнул полами черного пальто и зашагал обратно к подъездной дорожке, провожаемый охами, вскриками и крестными знаменьями. Не останавливаясь и не оборачиваясь, он пролетел мимо Гордея и Афанасия, что ворон, и так же стремительно скрылся за ближним к конюшне флигелем, мимо которого пролегала дорога в деревню. Лишь на этой дороге, зная, что никто его более не видит, Трофим пустился бежать и бежал так, задыхаясь на морозе, до самых Вершей и сквозь них — до своей скособоченной избы на окраине, нынче совсем утонувшей в снегу. Варвара Никитична, красивая строгая крестьянка, единственная оставшаяся в деревне живая душа, взволнованно ждала сына на дворе. Влетев за калитку, Трофим с разбегу упал матери на руки и обессиленно сполз по ее стройному длинному телу на землю, захлебываясь срамными, непристойными для мужчины рыданиями.