Цыганенок

Я вас люблю, — хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! А.С. Пушкин *песня к главе: Сплин - Двое не спят

В ночь приезда Афанасий не мог спать. Первое время он пытался смириться с тем, что находится в своей старой вершенской комнате. Хотя, возвращаясь в Россию, Лавров не имел представлений о конечной цели маршрута, он уж точно не думал, что ею окажутся многострадальные Верши. До чего же плохо было Трофиму в Женеве, если он отважился тайком написать Гордею? Первое письмо он отправил до бала у Яхонтовых, стало быть, признание о Бестужеве еще не имело к тому отношения. Афанасий видел, что Трофим страдает, но, оказывается, совершенно не знал, насколько серьезна его беда, и все попытки облегчить Трошино привыкание к Европе пропали даром. Ему было плохо. До того плохо, что он утратил всякие надежды на будущее и осмелился написать Гордею, зная, какой прием ожидает его в деревне. Украдкой, втайне он решил, что должен вернуться на положенное ему место и поплатиться за свой бесславный побег наказанием барина. Он хотел разорвать сношения — от этих мыслей у Афанасия мутилось в глазах. Как бы ни терзали их последние женевские недели, Лавров не переставал бороться за Трофима и их взаимные чувства. Даже нынче, когда обида и ревность жестоко грызли Афанасию гордость, он верил в зыбкое нечто, которое проложит им путь к примирению. Но Трофим, в отличие от Афанасия, в конечном итоге сдался. Решив вернуться в Верши, он, стало быть, не надеялся на очередное воссоединение. Из-за чувства вины перед графом? Из-за презрения к себе? Или же потому, что эта любовь уже не стоит борьбы?.. Афанасий закрывал лицо руками, словно пытаясь спрятаться от таких ужасных мыслей, и гнал их прочь изо всех сил. Трофим любит его, как прежде. Конечно, любит. Как он смотрел на него в поезде, как дрожал от гнева в экипаже, пока Гордей прославлял достоинства Софии Голицынской. Он написал барину от слабости, от усталости, от болезни нервов. Он хотел, чтобы все вернулось на круги своя. Он считал себя недостойным еще одного прощения. Приходя к таким выводам, Афанасий чувствовал, что готов броситься из дому и мчаться через деревню к маленькой избушке на окраине, не дожидаясь утра. Графа мучили кошмары, что нападали на него гиенами при кратчайшем падении из действительного мира в мир грез. Афанасий засыпал на минуту и тотчас просыпался, крутился под одеялом, вставал и бродил по комнате, падал за стол, зажигал свечу в надежде писать, но и писать не мог: из-за последних вестей о Бестужеве он зарекся посвящать ему тайные письма, а в личном дневнике его было слишком много счастья, что начиналось с одного-единственного Троша, писанного на чистом листе после первого их летнего уединения на конюшне при звонкой грозе. Что он скажет ему будущим днем? Как подобрать слова? Как выразить свою готовность простить? Сознание Афанасия болезненно воспалилось. Сон был необходим ему, как живая вода, но вершенский воздух казался чувствительному до подобных тонкостей графу паровозной копотью в сравнении с целебным воздухом Швейцарии. Наконец на рассвете он отважился растворить окно и, будь что будет, наполнить комнату январской стужей. Заиндевелые створки поддавались с неохотой, и Афанасию пришлось изрядно попотеть, чтобы приблизить себя к легочному воспалению. Но и на сей раз поспать не пришлось: едва граф раскрыл окно, как немедленно услыхал громкие мужские возгласы со стороны конюшни. Занималась заря, воздух уже подернулся, как пенкой, желтизной, и потому, высунувшись на улицу по пояс, Афанасий легко разглядел происходящую сцену. Несколько укутанных в тулупы крестьян выходили с конюшенного двора, волоча под руки раздетого до рубахи Трофима. Юноша слабо и как-то лишь формально сопротивлялся, словно участь его давно решена и уповать уже не на что. Афанасий до боли вцепился в заснеженный подоконник и невольно качнулся вперед, едва не рухнув со второго этажа. Не зная, как Трофим оказался на конюшне, Лавров с ужасом и совершенно уверился, что вершенские крестьяне вздумали учинить над ним самосуд, однако в эту минуту из-за угла дворового флигеля показался Гордей, который спокойно последовал за направляющейся в деревню группой. В руках старший Лавров сжимал длинную черную плеть, тонкий конец которой змеился за ним по снегу. Дальнейшие события искрами вспыхнули перед Афанасием, и он отскочил от окна, как от кострища. Раздумывать было некогда: граф наспех впрыгнул в брюки, накинул рубашку, метнулся к двери и с силой ее распахнул бы, если бы дверь, брякнув, не воспротивилась. Афанасий дернул за ручку еще несколько раз и лишь затем, медленно холодея, понял, что его заперли. Охваченный смятением, Лавров начал безуспешно сражаться с дверною ручкой. Как он мог не услыхать?! Гордею повезло явиться именно в ту минуту, когда брат его провалился в один из своих коротких кошмаров. Что за глупое ребячество! Да как он смеет его запирать?! Чем отчаянней Афанасий боролся с дверью, тем сильнее хотел оказаться на воле. Каждая секунда промедления могла стоить Трофиму здоровья. Поняв, что замок не поддастся, граф бросился к стоявшему у стола чемодану и принялся беспорядочно выкидывать на пол все вещи, покуда не добрался до продолговатой шкатулки с драгоценностями. Торопливыми неверными движениями Афанасий извлек оттуда одну из галстучных булавок и поспешил обратно к двери. Ему еще никогда не приходилось быть взломщиком, он не имел ни малейшего представления об отмычках, а потому мог с легкостью сломать замок так, что его не открыл бы уже и ключ. К счастью, неумелые, но крайне целеустремленные ковыряния в замочной скважине были вскоре прерваны тихим женским голосом по ту сторону двери: — Афанасий Александрович... Сидевший на корточках граф замер, словно к нему обратился призрак. Чуть помедлив, несмелый голосок продолжил: — Это Настасья, горничная... — Доброе утро, Настасья, — зачем-то сказал Лавров. — У меня есть ключ от вашей двери. — В самом деле?! — Афанасий вскочил на ноги, обронив бриллиантовую булавку, которая тут же запрыгала к трещине в половице. — Я слышала, как ночью здесь хаживал барин. Думаю, неужто над вами зло вершить вздумал? У меня от многих дверей ключи есть. Я хоть и не ключница, но если пыль или грязь какая... — Настенька, вы не могли бы открыть дверь? — в нетерпении прервал Афанасий. — Да-да, сию минуту, — послышалась какая-то возня и громкий перезвон десятка ключей. — Я всегда за вас была, Афанасий Александрович, — продолжала шептать горничная. — Пусть тут все что хотят языками мелют, а я еще помню, как вы нам барщину оброком заменили, как школу летом пытались построить, как сказки нашим деткам читали. Я от вас не отворочусь. — Спасибо, Настенька, вы невероятно добры ко мне, — с чувством ответил Афанасий, припрыгивая у двери. — Я про вас с Трошкой знаю, все знают, — сказала горничная, вставляя ключ в замок. — Мне с ним водиться не давали, как и всем вершенским девкам, а мы оттого только пуще к нему бегали. Вся деревня в него по уши втрескалась. А оно вон как случилось. Сердцу-то не прикажешь. Наконец замок коротко щелкнул, и дверь приотворилась. Спасительница, худощавая юная девушка в переднике, которую Афанасий несколько раз видел в доме летом, стояла на пороге, мило и слегка застенчиво улыбаясь. — Спасибо вам, Настенька! Я вас не забуду, клянусь! — Лавров схватил ее руки, стиснул и хотел бежать, но она остановила его порывистым выдохом: — Скажите, ведь это неважно? — Что неважно? — Кого любить. Мужчину или женщину. Если сердце полюбило, то ему ни толпа, ни барин, ни государь не могут быть судьями. Девушка вскинула на Афанасия взгляд, полный неожиданной надежды, и Лавров, застигнутый врасплох таким оборотом дела, вымолвил: — Всякая любовь от Бога, Настя. Помните это и никому не дайте сбить вас с пути. — Главное, чтобы хоть кто-то поддержал, хоть единственный, — сказала она в ответ. — Я здесь одна, но ведь и того довольно, чтобы вы его спасли. Афанасий медленно и вдумчиво кивнул, а после, еще раз благодарно сжав руки доброй девушки, опрометью бросился к парадной лестнице, сбежал по ней в сени, схватил пальто и, накинув его поверх рубашки, вылетел в снежное утро. Нигде не было ни души. Дремал студеный зимний штиль. Лужайка перед господским домом, давеча утоптанная сотнями ног, золотилась в лучах восходящего солнца. Вдалеке лениво каркала ворона. Невозможно было подумать, что где-то поодаль, обернутое в эту тихую морозную идиллию, свершается жестокое наказание. Афанасий пустился бежать в сторону конюшни и флигеля прислуги, а оттуда по укатанной дороге — в Верши. Он мчался со всех ног, сбиваясь с дыхания, поскальзываясь на льду, безжалостно нагружая нетренированный, измучанный бессонницей и тревогами организм. Ему нельзя было задержаться. Две мысли запоздало мелькнули в его сознании: он мог взять лошадь, хотя и не умел ездить без седла; он мог выиграть время через вершенский сад, но отчего-то бездумно последовал давешним путем Гордея. Лишь через четверть часа запыхавшийся, взмыленный Афанасий наконец достиг Вершей. Искать место действия не пришлось: Гордей устроил показательную кару прямиком на главной улице. Афанасий услышал размашистый свист плети еще издали, и сердце в нем опрокинулось. Растолкав толпу глазеющих крестьян, он ворвался в самую гущу событий, и, прежде всего, увидал на белоснежном снегу рубиновые брызги крови, от вида которых у него помутилось в глазах. Трофим лежал животом на старой рассохшейся скамье. Он был почти обнажен, из одежды на нем остались лишь грубые холщовые кальсоны. Сильная, развитая работой спина, которую Афанасий некогда с трепетом гладил, чувствуя под пальцами каждый перекат упругих мышц, была нынче что холст для неумелого художника, который безобразно и грубо марал смуглую кожу бордовыми мазками. Гордей заносил руку и хлестал Трофима с жадностью, с остервенением, с огнем в глазах, словно хотел не наказать, но вовсе убить его, рассечь своею плетью напополам. Афанасий едва ли помнил брата в таком бешенстве. Трофим лежал смиренно, но не бессильно, противясь настигавшей его слабости. От ударов тело его сводило судорогой, он вцеплялся ногтями в края скамьи, с глухим стоном кусая зажатую в зубах деревяшку. Глаза его жмурились. Лоб был покрыт испариной, и толстые вены проступали под взмокшей от пота кожей. Он дышал часто и шумно, а удары все сыпались на него и со свистом хлестали по вспоротым ранам. От подобного зрелища Афанасий едва устоял на ногах. Секунда промедления стоила Трофиму нового удара. Наконец, совладав с чувствами, Лавров ринулся вперед и под возглас охнувшей толпы заслонил Трофима собою. — Прекрати! — не своим голосом крикнул он Гордею. — Ты в своем уме?! Тот, взмыленный, как бык, вдруг очнулся, шарахнулся назад и резко отвел окровавленную плеть в сторону, чтобы не задеть брата. — Ты как здесь оказался?! — загрохотал старший Лавров. — Ты почему не в доме?! — Потому что не смей меня запирать! — огрызнулся Афанасий. В эту минуту Гордей Александрович вспомнил, что находится на виду у сотни крестьян, а потому быстро поборол изумление и взял себя в руки. — Я наказываю беглого крепостного, — холодно и громко объявил он. — Беглым крепостным положено сто ударов плетью. — Ста ударами наказывают каторжных! — Он и так одной ногой на каторге! — рявкнул Гордей. — Убирайся и дай мне закончить! Я с этого срамника три шкуры сдеру! — Только попробуй, — свирепо прошипел Афанасий. Он видел, что брат намеренно рисуется перед толпой, дабы крепостные уяснили последствия побега. В таком положении убеждать Гордея не имело смысла. Любая уступка барина выглядела бы слабостью. Потому Афанасий обвел людей выразительным взором, привлекая к себе внимание, и обратился к Гордею в новой тактике: — Я согласен с тобою, брат. Наказание для беглых крестьян должно быть суровым. Однако Трофим никогда не был беглым. Я взял его в качестве слуги. В народе тут же побежал выгодный Афанасию шепоток. Гордей сжал кулаки и начал сереть лицом, разгадав нехитрый замысел брата. Приглушенный шелест голосов, уподобленный ветру в древесных кронах, выплеснул из себя длинную ноту. То отважился выступить один из мужиков: — Что ж вы его сечете, Гордей Александрович, коли не беглый? Вы первей нашего такие дела должны разуметь. — А ну закрой рот! — крикнул Гордей, хлестнув плетью испачканный кровью снег. Афанасий обратился к толпе: — Меж мной и моим братом вышло непонимание. Гордей Александрович счел Трофима беглым, в то время как я взял его с собой на основании закона. Я уезжал в большой спешке. Трофим случился кучером. У меня не было времени на раздумья, и я увез его с собой, — Афанасий задохнулся от волнения и стужи и с надеждой поглядел на людей. Все понимали истинное положение дел: отчего свирепствует барин и отчего Афанасий Александрович так бьется за Цыганенка, но уникальность самого происшествия делала толпу совершенно безмолвной. — Гордей Александрович, — повернулся к нему брат, — вы на славу показали, каково придется крестьянам в случае бегства, однако Трофим невиновен. Прошу отпустить его или же сечь меня вместе с ним, потому что зачинщиком всегда был я. Последние слова остались непонятны для крестьян, однако Гордей уловил их суть без труда, по одним лишь сверкнувшим синим пламенем глазам брата. Старший Лавров издал гневный рык, но после, брезгливо махнув рукой, помиловал Трофима. Юноша скатился со скамейки в снег. Афанасий хотел метнуться ему на помощь и уже сбросил с себя пальто, но Трофим, выплюнув искусанную деревяшку и сделав пару шумных вдохов, с тяжелой натугой взгромоздился на ноги. Он был синюшно бледен, отчего восточные глаза его казались огромными и до того дьявольски глубокими, словно за ними крылась сама преисподняя. Спина Трофима была бордовой от крови. Мелкие куски кожи свисали по краям разодранных ран. Распрямившись, он помедлил с минуту, а после, преисполнившись сверхъестественной ярости, неровно и трудно зашаркал босыми ногами к Гордею. Он остановился против него, качаясь, — едва живой, полный бесовского упрямства — и желчным шепотом выплюнул прямо ему в лицо: — Вы никогда не измените ни меня, ни его. В следующий миг плеть со свистом взвилась над Гордеем, и Афанасий инстинктивно бросился ей наперерез. Быстрый удар хлестнул его по руке, распоров предплечье, но, к счастью, миновал Трофима. — Да чтоб тебя! — взбешенно и в одночасье испуганно крикнул Гордей. Та слепая и неодолимая решимость, с какой защищали друг друга его родной брат и деревенский крепостной, напрочь выбила у Гордея почву из-под ног. Он замотал головой и принялся бормотать в отчаянном отрицании: — Я никогда... никогда... никогда в это не поверю! Никогда не приму! Да катитесь вы оба к черту! Он крутанулся на каблуках и, безобразно расталкивая оторопевших людей, заспешил прочь из Вершей. Черная плеть шипела за ним по снегу тонким кровавым пунктиром. Оставшись рядом с Трофимом, Афанасий обвел вопросительным взором крестьян, но никто из них не осмеливался ни уйти, ни предложить свою помощь. Для крепостных нынешнее происшествие чересчур походило на летнюю сцену подле раненой лошади, когда Афанасий Александрович так же заслонял собою Цыганенка от братнина гнева. Отчаявшись вызвать чье-либо сочувствие, Лавров поднял с земли свое пальто и осторожно обернул в него Трофима. В тот же миг со стороны послышались безутешные крики: это Федор, нарочно отправленный Гордеем в Рябиновку, сбиваясь с ног спешил к названому сыну. Но Трофим не стал его дожидаться. Он медленно поднял тяжелый заплывший взгляд к Афанасию и, шепнув одними губами: «Спасибо», побрел сквозь расступившуюся толпу в сторону своей избы. Тем же вечером Афанасий явился в покосившийся дом, где жили Трофим с матерью, и безо всякого приглашения вошел внутрь. Он чувствовал себя вправе так поступить, хотя, кроме него самого, никто не признавал его прав на Трофима. Трофим и тот перестал верить в их брак. Тесная изба была сумрачно темна и жарко натоплена, но пахло при этом сыростью, духотой и вареными травами. Афанасий встревожился, что после нынешнего наказания на морозе Троша непременно возбудил рецидив недавней болезни. Стоя на пороге в пальто и перчатках, он уже видел его на том самом лежаке, где в августе решилось об отъезде. С одной стороны подле юноши сидела мать с широкой плошкой и тряпкой, с другой стороны примостилась деревенская красавица Пелагея. Обе женщины были до того поглощены больным, что вовсе не заметили гостя. Иное дело Федор, который тоскливо пристроился за обеденным столом. Единственная зажженная свеча грязно-желтой полутенью освещала осунувшееся и оттого постаревшее лицо конюха. От стука двери Федор встрепенулся, а, увидев Афанасия, немедленно засуетился в его сторону. — Здрасьте, барин! — шепотом воскликнул конюх, бегло кланяясь. — Вы, видать, о здоровье пришли справиться? — Да, разумеется, — кивнул Лавров, намереваясь снимать пальто и не переставая краем глаза поглядывать на Пелагею, как-то чересчур заботливо державшую голову Трофима, когда тот пил. Федор тем временем сконфуженно замычал, после чего протараторил: — Вам бы нынче его не видать. — Отчего же? — поднял брови Афанасий. — Он бредит много, вам ни к чему. Но вы не бойтесь, оно пройдет, — поспешил заверить Федор, увидев мелькнувший на лице Лаврова страх. — Его каждый год не по разу порют. Вы нынче домой ступайте, опосля придете. Я вам скажу, когда. — Позвольте хоть на минуту его увидать, — растерянно попросил Афанасий, еще не вполне понимая неожиданное противостояние. Однако в эту минуту все неопределенности были сняты: Варвара Никитична с плеском швырнула тряпку в плошку и, сунув ее Пелагее, поднялась с места. — Чего вам тут надобно, а?! — гаркнула крестьянка на Афанасия. — Сказано ступать, так ступайте! — Варя, Варя... — заспешил к ней перепуганный Федор, хотя она отмахнулась от него, как от мухи. Афанасий стоял на пороге, опешив. Он был совершенно не готов к подобному нападению и, соответственно, не выстроил защиту. Мать Трофима сделала к нему несколько широких шагов и замерла, будто волк перед прыжком. Гнев озарял ее стройную стать гордостью и красотой, точь-в-точь как это случалось с ее сыном. Светлые глаза метали по-цыгански жгучие искры. Афанасий оробел перед нею и в то же время поразился ее бурлящей молодости. — Варвара Никитична, — осторожно начал он, — я прошу вас, всего минуту. Одну минуту. Вы ведь знаете, как я... что я... Он бросил взгляд на Пелагею, привлеченную разговором, и не осмелился продолжить. — Я вам его видеть не дам! — отрезала Трошина мать. — Я никогда не желал ему зла! Вы же знаете! — не выдержал Афанасий. — Вам меня не пронять, граф, ступайте прочь! В эту минуту из глубины избы послышался сдавленный, беспомощный и оттого совсем мальчишеский шепот: — Фоша? Это ты? Фоша... Афанасий сорвался с места и бросился к Трофиму, который, вопреки протестам Пелагеи, пытался привстать, чтобы увидеть вошедшего. Он был очень слаб, и крестьянка без труда уложила его обратно. Афанасий почти уже рухнул подле него на колени, как вдруг Варвара Никитична преградила ему путь и с силой, даже несвойственной женщине, отпихнула назад. — Не смейте! — крикнула она. — Убирайтесь вон из моего дома! — Послушайте... — Вон! Вон! Вон! — завизжала она, отталкивая Афанасия обратно к дверям. — Да как не стыдно! Да как не совестно! После всего еще и явиться! Еще и требовать! — Варя! Варя! Да что же это! Да на барина! — испуганно заохал Федор, стараясь оттащить ее в сторону. — Да уймись ты, бестолковая баба! — Он вам поверил! — рыдала крестьянка. — Я вам поверила! А вы мне сына искалечили! Единственного сына! Афанасий в ужасе пятился к дверям, силясь вставить хоть слово. — Сперва один, затем другой! Весело вам, небось, благородным?! Вам ведь одна потеха! Вам ведь дела нет! — Это неправда! Я люблю вашего сына! — откликнулся Афанасий, но это откровенное признание вовсе вывело Варвару Никитичну из себя. Она схватила со стола пустой горшок и со всей злости швырнула им в Лаврова, промахнувшись на считанные дюймы. Горшок разлетелся о стену глиняными осколками. — Пошел прочь! — завопила Варвара Никитична. — Дьявол! Аспид! Да провалиться тебе на месте! Чтоб духу твоего здесь не было! Словно в бреду, Афанасий развернулся и наскоро вышел из душной избы, сжимая в дрожащей руке свой шарф. Он прошагал почти до самой калитки в совершенном оцепенении и обессиленно опустился подле нее на поленницу. В застывшей вечерней черноте потонула всякая жизнь. Несколько минут граф бестолково таращился в собственные следы на снегу, как вдруг услышал торопливый хруст приближающихся шагов. Рядом с ним на поленницу присел Федор. В руках конюх держал две кружки, одну из которых протянул Афанасию. Лавров безотчетно принял кружку, глотнул и, с громким кашлем выплюнув питье в снег, тотчас пришел в себя. — Это что? — хрипло спросил он. — Самогонка наша местная. Согреть вас хотел. Токмо не успел сказать, — виновато ответил Федор и тут же продолжил взволнованным полушепотом: — Вы, Афанасий Александрович, ее простите, бога ради, баба она и есть баба. Матери ведь ничего важней сына нет. Вы как уехали, она целыми днями сияла, радовалась втихомолку, что Трошка в люди вырвался. Я вас не стану мучить, что да как, не мое оно дело, а только вижу я, что душой вы с ним друг к другу прикипели. Афанасий перевел на Федора обнадеженный взгляд. — Он вами весь день бредит. Полежит чуток, а потом где, говорит, Фоша, дайте ему Фошу, — рассказывал конюх. — Я поначалу и сообразить не мог, что это за Фоша такой, а потом как понял, что он про вас, так и за сердце ухватился. Я ведь думал, оно все шутки ваши летние по молодости. Ну какая у двух мужчин любовь? Глупости это все. Пока сам такое не увидаешь своими глазами, ни за что не поверишь. А я вот увидал. — Можно мне к нему? Прошу вас, — слабо взмолился Афанасий. — Нынче Варя уж от него не отойдет, — Федор покачал головою, а после склонился к Лаврову, понизив голос: — Вы на третий день приходите. Трошка парень крепкий. Всегда к третьему дню уж оправлялся. А я ее к себе на ночь сведу. Мы ведь с ней с тех пор, как вы уехали... — Неужели?! — изумился Афанасий, обнаружив во взгляде Федора радостное смущение. — Поздравляю вас. Трофим говорил, что вы с Варварой Никитичной давно могли быть счастливы, если бы не деревенские предубеждения. — Да то уж травой поросло, — отмахнулся Федор. — Мы нынче у меня живем, а эту избушку я вздумал к лету подколотить, чтобы, если Троша вернется, у него здесь свой дом был. Но теперь-то уж незачем. А вы на третий день ближе к ночи приходите. Разок его повидаете. Все три дня Афанасий ходил как потерянный, не в силах ни есть, ни спать. Мысли его устремились к одному лишь Трофиму, и все же при наступлении заветной ночи граф испытал прилив малодушия. Красивая гуашевая темнота уже давно накрыла Верши, и повседневная крестьянская жизнь, завершив привычный круг, утихла до рассвета. Гордей после наказания Трофима и ссоры с братом уехал в Рябиновку, откуда до сих пор не возвращался. Время близилось к полуночи, но Афанасий еще не покидал своей комнаты. Стоя у окна, он глядел на огромную белую луну, что, будто вычерченный циркулем круг, была подвешена на чернявом заднике небесной сцены за прочные невидимые ниточки. Луна источала холод, от которого Афанасий покрывался гусиною кожей. Рассеянный молочный свет ленно просачивался сквозь хрусткий воздух, и, ниспадая на высокие сугробы, озарял их бледным зимним сиянием. Все было покойно в эту январскую ночь, кроме растревоженной души графа. Отведенное Федором время утекало так ощутимо, что Афанасию казалось, будто стрелки лежащих на столе часов царапают вместо циферблата прямиком по его лицу. Зачем-то он вспоминал, что именно в этой комнате провел в обществе вина давнюю и душную летнюю ночь рокового признания. Как безутешно страдал он тогда! Как остро чувствовал себя преданным! То была его первая глубокая рана от Троши и последняя — от Бестужева. Мог ли он хоть на мгновение предположить, что сцена в саду еще не вся жестокость, на которую они способны? Возвращаясь из Женевы в Россию, Афанасий не мог о том рассуждать — боль была слишком сильной. Теперь, унявшись и насильно заперев чувства на замок, он пытался представить, что той августовской ночью, пока он заливал вином свою горечь, Трофим с Дмитрием лежали в одной постели. Как ни бился он над этой картиной, ничего не выходило. То был гротеск, водевиль, но никак не действительное деяние двух людей, которых Афанасий до отчаяния любил. Он не верил, что они могли совершить это ради удовольствия и по обоюдному согласию, ему в пику и насмешку. То был финальный аккорд мести Дмитрия, высокая длинная нота, что только теперь наконец-таки оборвалась. Бестужев был первой любовью Трофима, как бы усердно юноша ни отрицал своих к нему чувств, а первая любовь имеет свойство навсегда оставаться в сердце. Афанасий знал о том не понаслышке, ведь в нем самом по-прежнему жглись два очага болезненных уколов. Трофим поддался минуте: потеряв одного, метнулся к другому. Придя в себя, он осознал ошибку и мучился от нее во все последующие месяцы. Это не отменяло его вины перед Афанасием, но несколько облегчало ее. В Женеве у Трофима была сотня возможностей для неверности. И Штерн, и, как выяснилось, Савелий Яхонтов ждали одного-единственного да, которое так и не прозвучало. Несмотря на все Трошины бесчинства, Афанасий знал, что юноша не предавал его, и даже те поцелуи с Савелием, в которых он покаялся в последнюю женевскую ночь, не казались графу изменой, ибо то была не любовь, но любопытство и юношеское тщеславие. Троша искренне и глубоко раскаивался, и наказание Гордея он, конечно, счел справедливой карой за боль, что причинил Афанасию. Да и разве сам Афанасий уже не отплатил Трофиму сполна? Он вырвал его из рук матери, увез за собой в неизвестность, заставил жить в нанятой квартире в чужой стране, общаться с людьми чужого круга. Он отнял у Трофима лошадей, дело всей его жизни, и ничего не предложил взамен. Афанасий медленно отступил от окна. На ум пришли строки из письма Савелия Яхонтова: «Мы все совершаем ошибки. Его к вам любовь разбила мне сердце». В любой ссоре повинны оба. Можно рассуждать до судорог, до оскомины, до осоловения. Правда в одном: без Трофима он более не сможет жить. Проходя по пустынным заснеженным Вершам под покровом ночи, Афанасий чувствовал себя разбойником. Вдруг его обнаружат крестьяне? Вдруг Варвара Никитична осталась дома? Вдруг Трофим его прогонит? Снег на главной улице все еще был перепачкан кровью, в темноте казавшейся неряшливыми черными кляксами в прописях, и Афанасий с болью отворачивался, ускоряя шаг. В ушах тотчас начинали греметь тяжелые хрипы, утопленные в деревяшке стоны, высокий свист и мокрые шлепки по взрытой ранами спине. Окна старой избушки зияли мраком, так что в ночи она казалась не жилищем, но лишь его страшным, сгорбленным, как карга, призраком. Афанасий осторожно проскользнул за калитку, пересек небольшой двор и беспрепятственно вошел в избу, слегка скрипнув входной дверью. Кровь штормилась у него в ушах размашистыми волнами, словно он бросился в открытое море и тотчас, захлебнувшись, пошел ко дну. В тесной и приземистой избе Афанасий в один миг увидал, что, кроме Трофима, спящего на лежаке подле печки, здесь никого нет. Холодок пробежал у Лаврова по коже и, осев в кончиках пальцев, покрыл их невидимым инеем. Граф быстро сжал и разжал кулаки, но то не имело смысла — ладони мелко дрожали. Тихими аккуратными шагами он прошел от порога мимо обеденного стола и вековых сундуков до лежака и опустился подле него на колени. Трофим спал на животе, обнимая подушку обеими руками, и оттого казался совсем безвинным мальчиком. Мягкая нежность оросила Афанасию сердце. Он так привык спать рядом с ним, хотя бы в одних комнатах, что тотчас ощутил, как скучал без него в эти три вершенских ночи. Тонкая простынка заменяла Трофиму одеяло, и Афанасий чуть тронул нагретую телом ткань, чтобы укрыть оголенные плечи юноши, но это безобидное касание вдруг обернулось реакцией. В один миг Трофим встрепенулся, сбросил простынь, вскочил, будто дикая кошка, и рывком прыгнул к Афанасию. Еще не успев ничего понять, граф ощутил у горла холод — Трофим сжимал в руке нож. Сглотнув, Афанасий медленно поднял руки. Он еще никогда не видел в Трофиме такой стихийной ярости. Одно движение, и вспорет от уха до уха. Поняв, кто перед ним, цыган резко отнял нож и, отпихнув Лаврова в грудь, прикрикнул шепотом: — С ума сошел?! Я бы тебя убил! — И я рад встрече, — пораженно выдохнул Афанасий. — Ты что же, спишь с ножом? Тебе угрожают? — Есть тут всякие, — уклончиво пробурчал Трофим, пряча нож под подушку. — Чего хотел? — Тебя проведать, — отозвался Лавров, задетый недовольным тоном. Трофим присел обратно на лежак. Он почувствовал обиженный скачок в голосе Афанасия, а потому, слегка поерзав, постарался прогнать давешнюю злобу. — Ничего, жить буду, — уже миролюбивей произнес юноша. — Если бы я мог остановить его раньше... — Я не ждал тебя тем утром, — перебил Трофим. — Но рад, что ты пришел. — Я не мог поступить иначе, — точно пословицу, сказал Афанасий, понимая, что теперь их беседа уткнется в тупик. В темноте, когда лица не видны, чувства раскрываются ночными цветами, и Трофим сразу уловил взволнованность Афанасия. Он отвернулся с неловкостью, совсем непохожей на давешнюю его хищную проворность, и, поправив плоскую подушку, конфузливо надел лежавшую подле нее рубаху. Лавров знал, что должен говорить о главном и что любые отклонения будут смешными. Он снова сжал и разжал трясущиеся кулаки и сдавленно пробормотал: — Мне, пожалуй, пора. — Да-да, — чересчур усердно закивал Трофим. — Я в добром здравии. — Мне было необходимо тебя увидать. — Со мной все хорошо. — Что ж, доброй ночи. — Доброй ночи. Афанасий круто развернулся и, в самом деле будто неудачливый разбойник, вышел вон из Трошиной избы. Он пробежал весь двор и даже вылетел за калитку, прежде чем запоздалое понимание нагнало его и со всей силы дало подзатыльник. Да что же он делает? В следующую минуту он спешно воротился, сбросил на пол свое тяжелое пальто и, задыхаясь от нетерпения, со всех ног кинулся через маленькую избу. — Фоша, Фошенька... Горячий порыв вдохнул жизнь в изморную духоту. Темнота прорвалась стремительным взмахом рук, и Афанасий упал на лежак прямиком в зовущие сильные объятия. Быстрый шепот обжигал поцелуями его лицо: — Фоша, милый мой... — Молчи, молчи... — Лавров привлек Трофима к себе, ощущая все изгибы и твердости его молодого тела. Желание накрыло графа с головой. Он хотел утонуть в своей обреченной любви, позволить ей властвовать вопреки рассудку. Он устал быть нравственным и поступать по совести. Слишком многое он пережил в эти последние дни, и унять его измучанное сердце мог лишь тот, кто владел черной магией покорения и обладания. Он услышал болезненный вздох и тотчас отнял руки от Трошиной спины, запоздало ощутив под пальцами быстро сохшую липкость. — Прости, что же я... — виновато шепнул Афанасий, но Трофим поспешно замотал головою и, поймав его лицо в ладони, прижался к губам поцелуем. Афанасий затаил дыхание, с жадностью отвечая ласкам. Руки графа легли на горячий и твердый живот и заскользили вверх, задирая просторную рубаху. Трофим рвано дышал от нетерпения. Он отстранился, чтобы стянуть рубаху через голову, и в следующую минуту вновь подался навстречу, положив ладони Афанасия на свою обнаженную спину. Граф хотел отдернуться, но Трофим удержал его и, тихо выдохнув, легонько поерзал по его пальцам ранами. Афанасий чувствовал на иссеченной коже свежие рытвины и бугры. Трофим мелко дышал, опустив лоб на плечо графа, и осторожно, медленно терся ранами о его ладони, словно боль приносила ему утешение. Тихонько поглаживая разодранную кожу, Афанасий отстранился от Трофима и, поймав в черном взгляде доверие и мольбу, мягко перевернул юношу на живот. Трофим покорно опустился на лежак, и граф взобрался на него сверху, почти касаясь грудью до его спины. Изба жарко дышала горелым мраком, пустыми глазницами наблюдая свершавшееся в ее чреве таинство. Афанасий склонился к Трофиму. Губы его притронулись к одной из расщелин на коже. Юноша тихо охнул и невольно дернул лопатками, но Афанасий удержал его и повел губами ниже вдоль раскрывшейся раны. Израненное тело дышало пряной смесью простых и восхитительных ароматов: свежести рубахи, травяной примочки для ран, терпкого пота, кисловатой серебристости крови. Трофим чуть подрагивал от прикосновений, и Афанасий собирал его боль поцелуями. Кончик языка заскользил вдоль позвоночника, узорами расчерчивая мелкие ссадины. Трофим глухо постанывал, утопив лицо в тонкой подушке, и с силою вдавливал ногти в деревянный лежак. Продолжая ласкать губами исполосованную спину, Афанасий расстегнул и снял рубашку, а после, подложив под Трофима руку, распустил тесемку его холщовых кальсон. Юноша вынырнул из забвения и приподнялся с тревогой. — Я знаю, ты так не любишь, — шепнул Афанасий и, переместившись на ощупь, лег спиною на лежак. Трофим снял кальсоны и помог Афанасию избавиться от брюк, после чего принялся ласкать его руками и языком. Граф пропустил вдох, зарывшись пальцами в спутанные черные космы. Он не мог больше ждать. Потянув к себе Трофима, он в нетерпении поерзал на лежаке. Юноша легко взобрался на него, опустился ему на бедра и, помогая рукой, плавным движением наполнил себя им. Оба они не сдержались от короткого стона. Трофим склонился к Афанасию, побуждая того чуть выгнуться следом, и накрыл его губы своими. Они двигались вместе, окутав друг друга жарким дыханием. Трофим большим пальцем вытер кровь с губ Афанасия и упал головою ему на плечо, ощущая в себе резкие и глубокие вторжения. Изба пылала прожорливым черным пламенем. Объяснение случалось без слов: один молил о прощении, другой тотчас прощал. Груди дышали одна над другой, низкие стоны смешивались с поцелуями, ласки отнимали волю. Трофим сдерживал страсть Афанасия, направлял ее, будто реку, в русло, чтобы продлить удовольствие, прижимался к нему, горячо целовал, заставляя забыть обо всем, и граф отвечал ему легкими дразнящими поглаживаниями, от которых Трофим стонал сквозь поцелуи. Когда все свершилось, они еще долго недвижимо лежали рядом, пытаясь прийти в себя и чувствуя друг в друге мелкую сладостную дрожь. Наконец Афанасий лениво и разнежено потянулся, чтобы переменить позу, но Трофим понял это иначе и тревожно прильнул к возлюбленному. — Не уходи, — шепнул юноша. — Нет-нет, что ты, — успокоил его Лавров. — Я никуда не уйду. Твой лежак не слишком удобный. — Если хочешь, залезем на печь, там просторней, — предложил Трофим. Лежать на печи Афанасию еще не доводилось, но он согласился и с радостью помог юноше умягчить их новое лежбище тряпками, самодельными подушками и одеялами. Забравшись на печь, они уютно устроились среди рванья и хлама. Печь дышала теплом, передавая Афанасию и Трофиму разморенное умиление и благодать. — Как твоя рука? — тихо спросил юноша. — С ума сошел? У тебя вся спина распорота, а ты тревожишься о моей руке. — Ты пострадал из-за меня. — Глупости, — отмахнулся Афанасий, потянувшись крепче обнять Трофима, который дернулся, шикнув, и перевернулся на живот. — Прости, — пристыженно обронил граф. Юноша слегка улыбнулся и ласковым движением убрал со лба Афанасия короткий взмокший локон. В избе блуждал рыжеватый отблеск зажженной на столе свечи, рассеянный, точно песчинки в пустынном воздухе. Тихое потрескивание вплетало в разморенную нежность уютное домашнее чувство, но ни Трофим, ни Афанасий, измучившись друг без друга, еще не хотели спать. — Знаешь, что первее всего сказала мать, когда меня увидала? — подал голос Трофим. — Что я стал выглядеть в точности как мой отец. — Все матери рано или поздно говорят это сыновьям, — с добродушной иронией ответил Афанасий. — Я о нем никогда ничего не знал, — грустно продолжил Трофим. — Ни имени его, ни судьбы, ни его с матерью истории — ничего. То, что в деревне гуляло, слышал. Оба они были молоды. Ему семнадцать лет, ей пятнадцать. Дело было весной. А теперь вдруг разжился такой роскошью, как внешний облик. — А ты бы хотел узнать о нем больше? — недоверчиво вопросил Афанасий. — Федор мне как-то сказал спьяну, давно уже, — неожиданно начал Трофим. — Мне пару месяцев было от роду, и табор их вновь в наши края вернулся. Тогда его здесь снова видели. Бабка с дедом уже уехали. Дядьки мои, мамины братья, от нее отказались. Она со мною вдвоем осталась. Федор помогал, чем мог. Однажды он видел, что отец мой из избы выходит. И с тех пор о нем ни слуху ни духу. — Стало быть, твой отец о тебе знает?! — изумился Афанасий. — Стало быть, так, — ответил Трофим. — А толку-то. Афанасий утешил юношу поцелуем и, стремясь развеять грусть, с улыбкой добавил: — Я убежден, что твоя матушка успешно справляется и с обязанностями отца. Наша с ней недавняя встреча, признаюсь, нагнала на меня страху. — Так ты все-таки приходил?! — обрадовался Трофим. — Я слышал твой голос, но думал, что брежу. Ты мать не бойся. Она у меня только с виду такая, а в душе добрая и доверчивая. — Видимо, эта черта у вас общая, — Афанасий погладил Трофима по спутанным волосам. Юноша придвинулся ближе, ласкаясь, и сложил подбородок Лаврову на грудь. Тот чуть поерзал. — Чего не так? — Ты колешься, — засмеялся Афанасий. — Ох извини, что не нашел времени навести лоск, — пробурчал Трофим. — Я же шучу, ежик. — Знаю, — смягчился Трофим и, помедлив, начал очень тихо: — О летнем... — Ни слова, прошу, — перебил Афанасий. — Ты оступился, покаялся. Я пришел к тебе, и, стало быть, ответ мой понятен. Я хочу забыть о случившемся. — Я много думал о том, стало б мне легче, отомсти ты ответной изменой, — произнес Трофим. — Со Штерном или с этим павлином Винчуговым. И сколько ни думал, сердце кровью обливается. Пусть кто тебя только тронет — руки вырву, такой вот я, а сам... — Ну перестань, — Афанасий поцеловал его в макушку, проклиная раны, из-за которых запрещены объятия. — Я поделом получил, — продолжил юноша. — И знаю, вовек еще буду расплачиваться. — Что ты делал на конюшне? — сменил тему Афанасий. — Я видел, как Гордей и крестьяне вели тебя в деревню. Разве тебе можно появляться в господских конюшнях? — Нельзя, но я навещал Есению, — ответил Трофим. — Я еще летом знал, что она понесла, но никому о том не сказал, я это чувствую, а объяснить не умею. Теперь она округлилась. Седьмой или восьмой даже месяц пошел. К пасхе жеребеночка принимать. Выражение лица и даже голос у него смягчились такой удивительной нежностью, которой редко удостаивался даже и Афанасий. Это неожиданно напомнило графу о самом начале их любви, когда, так же приютившись к нему в спальне пустого флигеля, Трофим с увлечением рассказывал о Гордеевых лошадях, к коим всегда относился, будто к близким людям. Тогда Афанасий еще только стремился пробраться в поросшее колючками Трошино сердце, но и теперь, проведя подле него полгода, не переставал удивляться совмещенным в нем противоположностям. Он презирал людей, но трепетно любил животных; обладал деревенской непосредственностью и дворянской изящностью; работал плотником и каждое утро выпрямлял особым средством кудри; был очень юн, но лишь во внешнем облике; ставил себя вызывающе и оберегал свое ранимое сердце. Он был цыганом с русскою душой, и Афанасий бесконечно, бездонно, безгранично его любил. — Я ее посмотрел. Она меня сразу узнала, пустила. Думал, взбрыкнет. Меня ведь столько не было, а она жеребенка носит, — продолжал тем временем Трофим, поглощенный своим рассказом. — Поглядел, потрогал. Все благополучно. Не должно быть трудностей. — Ты разбираешься в этом вопросе? — улыбнулся Афанасий. — Они у нас каждый год рожают. Много их. То здесь, то у рябиновцев случится помочь. А мне лошади верят. Я не раз жеребят принимал. — Этого я действительно о тебе не знал. — Ты прости, что я не сказал о письмах к барину, — растроганный воспоминаниями, Трофим вновь пристроился у Афанасия на груди, стараясь не касаться его колючими щеками. — Я не со зла. Так нам обоим лучше будет. — Я тебя не виню, — ответил Афанасий. — Ты хотел бежать из Европы в родные места. Здесь твой дом, твоя мать. Мы переждем несколько времени, ты отдохнешь, окрепнешь. Я непременно добуду у Гордея вольную и право на свой капитал. Расшибусь перед ним, но добуду. Ты пока можешь жить с Варварой Никитичной и Федором в пустом флигеле. Ты мой муж, твое место в господском доме. — Фоша, — ласково и с большой печалью остановил Трофим, — ты будешь счастливее без меня. Афанасий опешил. Он поглядел на юношу, уверенный, что тот ерничает или нарочно проверяет, каким будет ответ, но Трофим выглядел совершенно серьезным. — Ты что? Это что за глупость? — растерялся Лавров. — Я ведь сказал, что не сержусь. — Я приношу проклятье всем, кого люблю, — убежденно заявил Трофим. — Погляди на мать с Федором. Они семнадцать лет друг друга ждали, а едва меня не стало рядом, тут же сошлись. — Боже правый, какой же ты ребенок, — Афанасий повернул к себе чернявую голову и, поймав безутешный взгляд, привлек Трофима в поцелуй. Юноша подался навстречу, прижался к графу всем телом, словно бросался в пропасть с обрыва, и, отстранившись, вновь рухнул ему на грудь. — Ты ведь не женишься на ней?! Ведь не женишься?! — затараторил он, с истовым отчаянием цепляясь за Афанасия и оставляя на его молочной коже мелкие синяки. — На ком не женюсь?! — пораженно спросил Лавров. — На этой московской, которая ждет тебя из жалости. — Да бог с тобой! — Афанасий отстранил Трофима за плечи. — Я и думать о ней забыл. Я уже женат. Погляди на меня, Троша. Я люблю тебя. Никого мне другого не надо. — Я совсем тебя не стою, — юноша ткнулся носом ему в плечо и обессиленно затих. Ладонь его бережно гладила Афанасия по груди, обнимала его, ласкала, и, наконец не выдержав, граф поймал ее и с чувством прижал к губам. — Ты утомился, ежик, поспи, — шепнул он, поочередно целуя теплые, грубоватые пальцы. — Ты останешься? — с надеждой спросил Трофим. — Конечно, — отозвался Афанасий. — Мы с тобою уедем в мое имение. У нас будет свой дом и конюшня. Брось эти глупые мысли. Все образуется, вот увидишь. — Я тебя очень люблю, — прошептал юноша и, устроившись в объятиях графа, вскоре провалился в сон. Свеча на столе тихонько догорела сама собою. Как и всегда в жаркой духоте, Афанасий не мог заснуть, потому лежал недвижимо, любуясь Трошиной умиротворенностью и боясь вспугнуть его чуткий сон случайным движением. Он уснул лишь на рассвете, когда Трофим уже пробудился и только притворялся спящим, тайно лелея драгоценные мгновения их хрупкого совместного счастья.