Цыганенок

Вольному воля, спасенному рай Русская пословица * песня к главе — Fleur — Когда ты грустишь

Афанасий потянулся под тонким, пахнувшим прелостью и землей одеялом и с ленивой неохотой приоткрыл глаза. Обманчивый жар зимнего солнца вливался сквозь окошки в теплую избу, будто битый желток в миску. Приятное умиротворение грелось у Лаврова в душе. Сквозь чисто мытые стекла посверкивали высокие сугробы, маня к себе веселым озорством. На улице стоял мороз, но здесь, в избе, было уютно и хорошо, и Афанасий наконец-то чувствовал покой. Он перевернулся, чтобы привлечь к себе Трофима, но, пошарив по печи рукою, понял, что юноши здесь нет. Как поразительно это было похоже на минувшее лето! Казалось, выйди сейчас из избы — и немедленно увидишь Трошу в его красивом густо-синем кафтане на конюшне, где он ворочает вилами сено или чистит лошадей. Он поймает устремленный на него радостный взгляд и ответит исподтишка полуулыбкой, притворяясь, что ночью ничего не произошло, а после начнет дразнить то манящим взмахом пальцев по волосам, то облизнувшим губы кончиком языка, то маленькой капелькой пота, катящейся по крепкой смуглой шее на распахнутую грудь. Афанасий поворочался с боку на бок, но, поняв безуспешность дальнейших попыток заснуть, спустился с печи. Одежда его была уложена аккуратной стопкой на давешнем Трошином лежаке. Здесь же Лавров обнаружил крошечную, нацарапанную углем записку. Должно быть, Трофим ушел к матери с Федором и решил о том сообщить. Записка гласила: «Ты еще обрѣтешь истинное счастье и поймешь, что я поступилъ вѣрно. Я буду молиться о тебѣ до конца своихъ дней. Не ищи меня» Земляной пол разверзся у Афанасия под ногами, и граф во всего маху полетел в свистящую пропасть. Он вперил взгляд в сухие предложения и перечитал их с десяток раз, прежде чем сознал содержание. Сердце взяло разгон, как набирающий скорость поезд. В голову стали являться обрывки воспоминаний. Раннее утро, брезжит рассвет. Солнце едва-едва прокралось сквозь окошки. Афанасий почувствовал подле себя движение и приоткрыл глаза, болтаясь меж сном и явью. Трофим взволнованно укрыл его одеялом и шепнул: — Спи, все хорошо. Зачем-то он был полностью одет, зачем-то глаза его блестели, как от зевания, усталости или слез, но тогда Афанасий не придал этому значения и, убаюканный Трошиной близостью и ласкою, вновь задремал. Ему снилась яблоня в цвету, и с листьев ее прямиком в его подставленные ладони падали крупные капли дождя, которые ветер тотчас подхватывал стремительными прощальными поцелуями. Афанасий спешно обвел избу глазами и увидел то, чего не мог разглядеть в давешней темноте и страсти: изба была пустой. Лишь тряпки да некоторая посуда остались на местах. Голые сундуки стояли открытыми, исчезла прялка Варвары Никитичны, в красном углу не было ни икон, ни даже свечки. С трудом владея охваченным паникой телом, Афанасий оделся и выбежал во двор. Скособоченный хлев, откуда то и дело доносилась возня домашней скотины, опустел. Не было ни старой коровы, ни свиней, ни Трошиного коня, ни бестолковых, вечно квохчущих кур. Афанасий огляделся по сторонам и даже тайком ущипнул себя, чтобы убедиться в истинности происходящего. Трофим с матерью пропали, словно их никогда не существовало, и лишь обрывочная записка в руке Лаврова говорила об обратном. Запахнув пальто, он опрометью бросился со двора. Напуганное сердце его колотилось так отчаянно, что мешало дышать. Стоял самый разгар короткого зимнего дня, деревня полнилась людом, и крестьяне глазели на шального Афанасия Александровича то в большом недоумении, то с лукавым прищуром, а то и вовсе со смехом. В первую очередь Лавров добежал до Федора, но и у конюха изба стояла заколоченной и покинутой. Тогда Афанасий пустился плутать по вершенским улицам в поисках иной избы, той, куда раньше не хаживал, и обнаружил ее спустя четверть часа на противоположной окраине деревни. Отсюда хорошо просматривалась удаленная несколько в поле церквушка, где в августовскую грозу свершилось греховное венчание. — Пелагея! — Афанасий что есть сил затарабанил по забору, не решаясь ворваться на двор. — Выйдите на минуту, будьте любезны! Перепуганная девушка тотчас выбежала к калитке, спешно повязывая на голову шаль. Даже теперь, укутанная в одежды и оттого передвигавшаяся на манер игрушки неваляшки, она была очень хороша собою. — Где Трофим? — раздраженный ее красотой, спросил Афанасий из-за забора. — Чуяла, что придете, — полушепотом ответила Пелагея, пряча ясные глаза, которые, как заметил Лавров, были слегка припухшими. — Где он? — дрогнув, повторил Афанасий. — Он вам велел ничего не сказывать, да разве можно, когда у вас обоих сердце не на месте? — Пелагея печально охнула и вдруг протараторила: — Продал их барин. Всю семью. И Варвару Никитичну, и Федора Пантелеича, и Трошку, все втроем нынче поутру уехали. — Как продал?! Куда?! — отшатнулся Афанасий. — Да вы Гордея Александрыча спросите, мне почем знать? Трошка мне того не открыл, знал, что вы ко мне за ним придете. — Давно они уехали?! В какую сторону?! На воксал?! — налетел Афанасий. — Не знаю, не знаю, не видала, — растерянно закачала головою Пелагея. — Он провожать запретил. Все слезы выплакала из-за беса. Вы не горюйте, оно так к лучшему, барин. Тут бы ему жизни не дали. — А вы меня не утешайте! — вскинулся Афанасий, ткнув в Пелагею указательным пальцем. Бедная девушка вздрогнула. Лавров в спешке забормотал: — Боже правый, простите, что же я, я не хотел вас обидеть. Не знаю, что на меня нашло... — Я вам не соперница, — с волнением молвила Пелагея. — Отец мой его матери кровный брат. Сам от ней отвернулся, а мы с Трошкой все одно как родные выросли. Я против князя не ходила, а против вас и подавно не пойду. Ему без вашего сиятельства, барин, теперь и свет божий не мил. Вы его бережете, а князь только мучил. Он после него очерствел, а с вами смягчился. — Я о вас и не думал в подобном ключе, — пробурчал Афанасий, пряча заалевшую на щеках сконфуженность. До нынешней зимы крепостные никогда бы не посмели так открыто обсуждать его частную жизнь. Лавров наскоро поблагодарил Пелагею за обескураживающие вести и побежал из Вершей домой. Налету ворвавшись в сени, так что лакеи едва успели прихватить отлетевшую парадную дверь, Афанасий двинулся прямиком в братнин кабинет. К счастью, Гордей уже воротился из своего добровольного заточения в Рябиновке и теперь занимался некоей бумажной работой, имея на лице самый невозмутимый вид. — Где он? — с порога бросил Афанасий. Старший Лавров не выказал ни малейшего удивления. Он, безусловно, знал, что брат не заставит себя ждать, а потому, медленно отложив стальное перо и сняв очки для чтения, откинулся на спинку кресла и оглядел взъерошенного, запыхавшегося и разгневанного Афанасия, как отец глядит на хорохорящегося сына-подростка. — Закрой дверь и сядь, — спокойно молвил Гордей. Взбешенный такой невозмутимостью, Афанасий с грохотом захлопнул дверь, перешел кабинет и уперся обеими руками в братнин письменный стол. Гордей, однако, и бровью не повел и повторил: — Я велел тебе сесть. — Я здесь ненадолго, — срикошетил Афанасий. — Куда ты их отправил? — Не твоего ума дело. — Ах вот как?! — младший Лавров задохнулся от ярости. — Хочешь, чтобы я перерыл твои бумаги?! Допросил управляющего и дворовых?! Справился на павловском воксале обо всех отъезжавших?! — Успокойся, Афанасий, — чуть менее хладнокровно попросил Гордей. — Они уехали ранним утром, тебе их уже не догнать. Да и незачем. — С какой стати ты решаешь такие вопросы?! — Боже милостивый! — всплеснул руками старший Лавров. — Да ты только посмотри на себя! Посмотри, в кого ты превратился! Что он сделал с тобой, этот цыган, приворожил?! Ты в самом деле хочешь за ним бежать?! За крепостным конюхом, за мальчишкой! У тебя вовсе не осталось гордости?! — Он тебе правду сказал там, под плетью, — прошипел Афанасий. — Тебе никогда не изменить ни его, ни меня. Можешь нас хоть по разным краям света расставить, мы все равно друг друга найдем. — Да не нужен ты ему! — Гордей стукнул кулаком по столу. — Это и дураку ясно! Он от тебя сюда хотел сбежать, но, когда ты следом поволокся, и дом родной бросил, чтоб от тебя наконец отвязаться! — Ты лжешь! — вскрикнул Афанасий. — Он не сам уехал, ты их продал, не заговаривай мне зубы! — Да, продал! Ради них же и продал! — грохотал Гордей. — Их бы тут со свету сжили за все, что выяснилось! Твоему же бесу жизнь сохранил! А он и рад был ехать! Он меня благодарил! Лежал в избе весь подранный, языком еле шевелил, а все одно благодарил, что его с тобой разлучаю! — Прекрати! Сейчас же пре... — Афанасий качнулся назад, голос его, дрогнув, обломился. Раскаленные крики догорали в алеющем воздухе, звенели дрожащей струной и били Лаврова наотмашь. — Возьми стул и сядь, — приказал Гордей. Младший брат его, одним ударом отрезанный от всех своих сил, подчинился. Он опустился против Гордея в своем заснеженном мятом пальто, будто проситель на приеме чиновника, и быстро утер дрожащими руками полыхающее от бега и неожиданной вспышки чувств лицо. — Да уж, семейная жизнь тебя изменила, Афонюшка, — вздохнул Гордей. — Я повторю, что для меня твое пристрастие к мужчинам навсегда останется не более чем похабным развлечением. Мне смешно думать, что вы с цыганом обменялись кольцами и вздумали, что женаты. Вас не венчал священник, вашего союза не существует перед Богом, более того, он богохулен в самом своем замысле. Но ты мне вот что скажи. Понравилось тебе жить с цыганом, как в браке? Нести за него ответ? Каждый день думать, где добыть деньги на пропитание, одежду и увеселения? Я признаю, что твои намерения могли быть утопически честными, но ты же сам видишь, что не справился с семейной жизнью. — Откуда тебе знать? Тебя там не было, — отводя глаза, пробурчал Афанасий. — Милый мой брат, — снисходительно обратился к нему Гордей, — мне хватило одного взгляда у вагона на твоего ненаглядного Трошу. Я еще помню его вечный цинизм, буйство молодости и искру во взгляде. Нынче на нем лица нет. Он исхудал, измучан и разбит. Он пьяница и гашишист. — Он бросил вино и гашиш, — резко ответил Афанасий. — В Европе ему было хуже, чем до нее, ты ведь не станешь этого отрицать? — наседал Гордей. Афанасий помолчал несколько времени, глубоко и тяжело вздыхая свинцом налившейся грудью, а после шепнул: — Не стану. — Хорошо, хоть какое-то благоразумие у тебя осталось, — кивнул Гордей, после чего потянулся к лежавшей на столе груде бумаг. — Теперь я скажу тебе вот что. Твоя махинация с Мещаниновым, который без моего ведома выдал тебе в банке деньги на поездку, натолкнула меня, помимо бешенства, на мысль о том, что ты уже действительно вышел из отрочества. За прошедшие со смерти отца три года я привык быть твоим опекуном, но, хоть между нами пятнадцать лет, мы с тобою братья, а значит, ровня. Я не могу и не стану отдавать тебе, мужчине, приказы. Посему я предлагаю выбор. Ты можешь либо ехать со мною в Москву к княжне Голицынской и жениться, как честный человек, либо бежать очертя голову за цыганом в Самару, он теперь у нашей тамошней родни. Памятуя то, что мы с тобою сейчас обсудили, прими решение. — Я поеду в Самару, — без колебаний сказал Афанасий. Гордей на это только вздохнул и протянул брату через стол выуженный из общей кипы листок. — Что это? — нахмурился Афанасий, принимая бумагу. — Я возвращаю тебе управление наследством, — ответил Гордей. — Поставь свою подпись. Однако вместо бурной благодарности, на которую, очевидно, рассчитывал старший Лавров, Афанасий продолжал хмуриться. — А доходы с моих имений? — Когда промотаешь наследство, придешь за ними, — обреченно сказал Гордей. — Я тебе разом все деньги не дам. А теперь катись на все четыре стороны, мне тебя видеть невыносимо. Я ходил с тобою ко двору, сам царь обещал проследить за твоей карьерой. Ты мог жениться на Голицынской, стать послом, жить за границей, никогда не видать жены, спать со всеми цыганами на свете и при всем при том купаться в лучах славы. Но ты всегда витал в своих зефирных мирах. Ты несмываемое пятно позора на всем нашем роду. Сгинь с глаз моих и напиши мне из Самары. — Спасибо, Гордей, — оцепенело пробормотал Афанасий и, поднявшись, с трудом побрел из кабинета. Пальцы до боли сжимали вновь обретенное право на наследство. В сознание уже забирались ядовитые пауки: если бы эти деньги были у них в Европе, если бы они жили не в трех комнатах, но, как Штерн, в одиннадцати, если бы не пришлось работать и оставлять Трошу одного, если бы... Нет, он должен забыть о прошлых ошибках. Теперь у него достаточно средств, чтобы обеспечить безбедную жизнь для них обоих и построить их счастье заново. Нужно приехать в Самару, отыскать Трошу, раздобыть вольную для него и его семьи и забрать его с собою навсегда. Они купят дом и конюшню и будут выращивать самых прекрасных скаковых лошадей. Это будет иная жизнь, совсем не похожая на Женеву. Трофим любит его, у них есть деньги, а стало быть, счастье их уже решено. Тем же днем Афанасий покинул Верши окрыленный, что птица. Поначалу он тешился мечтой нагнать Трофима, Федора и Варвару Никитичну в Петербурге. Они отправились ранним утром. Единственный поезд отходит из Павловска после полудня. Стал бы Федор выезжать из Вершей спозаранку, чтобы несколько часов ожидать поезда в Павловске? Следовательно, до самой столицы они катились на возу. Однако, даже уверенный в своей теории, Афанасий не преминул справиться на павловском воксале о пассажирах, разумеется, за ненавязчиво предложенные кассиру десять рублей, после чего до самого отхода поезда как бы невзначай гулял по перрону и осматривал всех, кто садится в вагоны третьего класса, так что в конечном итоге сам едва не проморгал отправление и впрыгнул в поезд уже на ходу. Он был уверен, что либо обгонит семейство, либо приедет в Петербург с ним вровень, а стало быть, имеет шанс перехватить Трофима до всякой Самары. К несчастью, планам Афанасия не суждено было сбыться хотя бы потому, что он не знал, куда именно податься в Петербурге. Поедут ли они прямиком на воксал? Отправят ли их поначалу в дом Лавровых на Мойке? Кто их сопровождает? Управляющий Шмидт? Быть может, он захочет уточнить какие-нибудь документы в какой-нибудь конторе? От бесконечных вариантов событий и головокружительной близости и недоступности возлюбленного Афанасий сходил с ума. В конце концов, он решился ехать в Самару и, если прибудет раньше, ждать Трофима там. Первейший этап путешествия, а именно переезд из Петербурга в Москву, не вызвал у графа трудностей, а потому он, как всякий удачливый новичок, немедленно преисполнился воодушевления. Задуманное мероприятие казалось Афанасию простейшим, а, вдохновленное надеждой на скорое воссоединение с Трошей, даже приятным. Однако, как и в любом серьезном начинании, беды не заставили себя ждать. Выяснилось, что до Самары поезда не ходят, а ходят только до Тамбова, где, как любезно сообщили на воксале в Москве, «и спросите». Ближайший поезд отправлялся в южном направлении лишь на будущий день, из-за чего Афанасию пришлось прятаться в одной из московских гостиниц весь вечер и ночь, чтобы не дай бог не наткнуться на Голицынских или их знакомых. Проволочка, однако ж, не подкосила бодрости Лаврова. Напротив, она только подогрела предвкушение встречи, так что от возбуждения граф не мог заснуть до рассвета и в результате едва не опоздал на нужный поезд. Путь до Тамбова, занимавший два полных дня, на деле обернулся едва не пятью. Несмотря на то что поезд следовал в южном направлении, на середине пути его настигла вьюга. Рельсы оказались завалены, поезд стал посреди голого леса, и целый день Афанасий, который в одиночестве занимал купе первого класса, лицезрел из окна безрадостные снежные равнины, завернувшие тоненькие стволы озябших деревьев в простеганную серебристыми нитями шаль. В отличие от снежных настилов, жизнерадостность графа таяла на глазах, но он не позволял себе отчаяться, согреваясь мыслями о Троше и их совместном счастье. Скоро, скоро они вновь будут вместе! Афанасий безустанно проверял и перечитывал документ о наследстве. Вот подспорье их будущей безмятежности. Милый Троша, он еще не знает о своей судьбе и верит, что больше никогда не увидит возлюбленного. Как хочется скорей развеять эту печаль, ощутить кофейную терпкость любимого взгляда, обнять сильный стан, упрямый и в одночасье податливый, и вновь разжечь ту самую дерзкую искорку, о которой упоминал Гордей. Афанасий скучал по Трофиму и мечтал об их встрече так сильно, что забывал былые обиды, воскрешая в памяти лишь последнюю их ночь в избе и успокоительный утренний шепот. В Тамбове было почти так же тепло и бесснежно, как в зимней Женеве, однако общий антураж провинциального городка, конечно, уступал швейцарским красотам. Афанасий был так озабочен своим мероприятием, что не обратил на городскую архитектуру ни малейшего внимания и прямо по прибытии принялся расспрашивать на воксале, как добраться до Самары. К счастью, способ отыскался без труда, и через час Лавров вновь был в пути — уже на перекладных. Лошади бежали неспешно и монотонно, дорога в большинстве своем была волнообразные колеи из перемешанных снега, песка и грязи, и не один раз Афанасию пришлось переменять двойку на местных почтовых станциях, дожидаться свежих лошадей и поддерживать пустые толки со смотрителями, которые все как один объяснялись с характерным южным колоритом, режущим столичному гостю слух и чувство прекрасного. Тяжелое, изматывающее путешествие по ухабистой дороге выбило из Афанасия почти все запасенные силы, и в Самару граф прибыл совершенно разбитым. Совсем не таким должен был он предстать перед Трофимом, однако откладывать долгожданную встречу ради наведения лоску Афанасий не мог, а потому тотчас отправился в дом своего кузена Кирилла Лаврова, старшего сына тетки Тамары Семеновны, той самой, которая после своей кончины с легкой руки Афанасия приобрела в лице Трофима воспитанника. Метнувшись в скоропалительное путешествие, граф совсем забыл о первейшем дворянском достоинстве — манерах — и лишь теперь, стоя на пороге небольшого особняка, понял, что никак не предупредил родственников о своем визите. Самарский Лавров был совершенно сбит с толку внезапным появлением столичного кузена, которого не видел более десяти лет. Он оказал ему посильный прием и вежливо, хотя и не слишком сердечно, предложил гостевую спальню. Кирилл Лавров был лишь немногим младше Гордея. Он был женат, растил пятерых детей и имел видное место при губернаторе, любил размеренную жизнь, никого не тревожил, предпочитал спокойный досуг и совершенно не понимал, зачем ему свалился как снег на голову этот европейский фармазон Афанасий. К счастью, столичный родственник отказался не только от комнаты, но даже и от обеда и принялся, как заведенный, твердить что-то о цыганах и покупке душ. Поначалу огорошенный самарский Лавров никак не мог связать одно с другим и решил, что Афанасий сошел с ума от неумеренной заграничной жизни, взбалмошный вид его, признаться, располагал к такому предположению, однако вскоре выяснилось, что родственник интересуется некоей крестьянской семьей, недавно проданной Гордеем. Кирилл Лавров тотчас заверил Афанасия, что никого не покупал уж несколько лет, и тем самым посчитал разговор конченым. Но что тут случилось со столичным гостем! С него сошел весь и без того блеклый цвет, он распластался на стуле все равно что чахоточный и торопливым полушепотом стал переспрашивать насчет семьи. Видя, что дело серьезно и, вероятно, имеют место какие-то личные чувства, Кирилл Лавров снисходительно разъяснил Афанасию, что, по всей видимости, Гордей направил брата по ложному следу. У Тамары Семеновны три сына. Ранее все они действительно жили в Самаре, но теперь средний и младший разъехались в Тамбов и Таганрог. Поскольку Гордей наверняка занимался продажей через управляющего, то не видел адресов, которые Кирилл предоставил Афанасию с любезностью, слегка намекающей на одолжение. Кузен благодарно принял бумажку и собирался уже уходить, чему господин Лавров ни в коем случае не хотел мешать, но у молодого человека был такой осунувшийся и несчастный вид, что жена не выдержала и убедила Афанасия остаться в Самаре хотя бы на пару дней. Пара дней эта обернулась целой неделей, потому как малознакомый столичный родственник слег с простудой, бессовестно угрожая заражением пятерым малым детям. Едва оправившись от болезни, Афанасий выдвинулся обратно в Тамбов, однако и в доме второго кузена его ждало разочарование. Как пояснил управляющий, Семен Лавров давным-давно проживал в Чехии, тамбовский дом навещал лишь в летнюю пору, а всех своих крепостных освободил первейшим делом после обретения наследства. Никакого отношения к Трофиму и его семье он иметь не мог. Единственная надежда оставалась у Афанасия в лице третьего кузена, Аркадия, жившего в удаленном Таганроге. Нетерпение и страх вцеплялись в графа колючими сорняками, а сомнение разъедало его червоточинами. Вдруг Гордей нарочно, со злобы указал неверное направление? В нынешнем состоянии тела и духа Афанасий грешил и на такое. Вера его слабела с каждым днем. Если Аркадий Лавров посмотрит на него с таким же недоумением, как старший брат Кирилл и управляющий из Тамбова, придется возвращаться в Петербург, устраивать Гордею сцену и вновь терять драгоценное время, в течение которого Троша утверждается в неодолимости их расставания. Он так молод и горяч сердцем. Вдруг на новом месте он возбудит чьи-то чувства, но, в отличие от женевской истории с Савелием, ответит взаимностью, зная, что уже никогда не увидит Афанасия? Мысль эта не давала Лаврову покоя, и каждая минута казалась оттого до беспредельности значимой. Аркадий Лавров был всего на пять лет старше кузена и, едва разменяв третий десяток, обзавелся женой и дочерью. Афанасий давным-давно его не видал и с трудом мог вспомнить даже его внешний облик, потому ожидал от Аркадия такой же вежливой холодности, какую получил от его старшего брата. Однако аккуратный двухэтажный домик в самом центре неспешного и разморенного от теплой зимы Таганрога встретил Афанасия удивительным образом. Все домашние, а именно: хозяин дома, его жена с дочуркой на руках, управляющий, секретарь, дворецкий, няня, экономка, кастелянша, ключница, прочая прислуга и даже кот — высыпали на крыльцо встречать гостя. Очевидно, за то время, что Афанасий страдал от жара и кашля в Самаре, Кирилл Лавров направил младшему брату письмо о грядущем приезде родственника. Все имели веселый, праздничный вид. На всех была парадная одежда. Бедный Афанасий, усталый от пятидневного переезда и остаточных наплывов болезни, так и застыл у экипажа, глядя на эту восторженную орду. Спустя минуту замешательства точно вихрем поднялась страшная суета. Кто-то подхватил чемоданы, кто-то стиснул Афанасию руку, кто-то потащил его в дом, кто-то охал и ахал, кто-то кланялся, кто-то говорил, кто-то смеялся — и закружился хоровод провинциального гостеприимства. Графа вытряхнули из пальто, перецеловали в щеки, провели по главным интерьерам, поселили в комнаты хозяев, в то время как сами они утеснились куда-то на задворки, сунули на руки малышку Сашеньку и заставили ребенка обнять дядю, тут же потащили обедать, усадили во главе стола против единственной ценной картины, купленной у известного ростовского художника, выставили лучшие приборы, праздничные сервизы, накрыли яств на целый гарнизон. Были тут и закуски, и борщ, и щи, и стерлядь, и жареный гусь, и бессчетные соленья, и фрукты, и десерты, и вина, и сладкие воды, и такой гастрономический репертуар, что стол проседал со стонами. Весь дом сошел с ума. Все были заняты гостем. Хорошо ли ему? Удобно ли? Положить ли добавки? Не брезгует ли он местной кухней после заморской? Попробовал ли рябиновую настоечку, придуманную покойником Лавровым, отцом Аркадия? Афанасий лишь улыбался, кивал и поддакивал. На большее у него не хватало сил. После обеда начались традиционные расспросы о Петербурге и Европе, о Гордее, о его сыне и дочери, про которых Афанасий сам почти ничего уже не знал, о Вершах, о будущих жизненных планах и, разумеется, о женитьбе. Когда Афанасьюшка собирается жениться? В России иль в Европе? Есть ли кто на сердце? С кем бы познакомить его здесь, в Таганроге? и проч. и проч. Никто даже и не думал, что гость приехал не ради родственников, но ради иной цели. Афанасий меж тем во все время был как на иголках. Он устроил в доме такой переполох, что Трофим, где бы он здесь ни прятался, уже о нем знает. Каждый новый голос, каждое примеченное краем глаза движение взвивались в Лаврове вьюгой. Это он стоит у портьеры? Это он промелькнул в дверях? Он прохаживается за окном? Вон там, в саду? Афанасий места себе не находил от нервного возбуждения, но никак не мог намекнуть Аркадию на разговор. Так продолжалось три дня, на исходе которых граф знал всю историю южной ветви своей семьи, все достопримечательности Таганрога и был раскормлен в точности, как свинья перед убоем. Наконец на четвертый день после обильного завтрака, который начался с того, что хозяйка Аграфена Павловна шепотом накричала на кухарку, вздумавшую подать гостю из Петербурга вчерашние пироги, Афанасию удалось застать Аркадия одного в кабинете. Разложив на столе местную газету, кузен читал ее через маленькие очки с таким вниманием и так низко склонившись к тексту, словно рассматривал редкую бабочку или же любопытный химический препарат. Заметив вошедшего Афанасия, Аркадий расцвел в добросердечной улыбке и немедленно предложил кузену присесть. Это был невысокий и щупловатый, слегка нервозный в своих повадках человек, обладавший мелкими чертами лица, но широкою душой. Он умел расположить к себе одною только улыбкой, а потому Афанасий осмелился говорить с ним без обиняков. — Дорогой кузен, — начал он, — я приехал к вам по деликатному вопросу относительно крестьянской семьи, которую вы недавно купили у Гордея. Хотя Аркадий был уже третьим, у кого Афанасий справлялся о Трофиме, чувство противоестественности не переставало свербеть у Лаврова на сердце. Как Троша напрочь забыл, что Афанасий барин, так и графу дико было представить, что его возлюбленный может быть продан, будто вещь. Сословные границы для них давным-давно стерлись, а потому всякий раз, когда Афанасий теперь говорил «продать» или «купить» в отношении Трофима, его передергивало. Первое время Аркадий молчал и лишь напряженно хмурился, положительно сводя Афанасия с ума. Если только он сейчас вымолвит, что никогда не слыхал о крестьянской семье из Вершей... — Вы позволите кое-что уточнить? — неожиданно улыбнулся Аркадий и, поднявшись из высокого вольтеровского кресла, отошел к бюро. Огонь надежды разгорелся в Афанасии с прежнею силой. Кузен взял маленький ключик, отпер один из внутренних ящиков бюро и извлек на свет божий настоящую картотеку, заботливо упорядоченную по алфавиту. — Одну минутку, минуточку, посмотрим... — забормотал он себе под нос, дотошно перебирая карточки. — Видите ли, дорогой Афанасий, у меня здесь ревизия всех моих душ. Я помню вашу семью, как же не помнить. Гордей отдал их нам бесплатно. Мы не посмели отказаться. Живем мы небогато, а тут швея, два конюха, все крепкие, здоровые, — тут Афанасия вновь передернуло, но Аркадий, не замечая, продолжал бубнить: — где же оно... я ведь помню... ах вот! Он торжественно выдернул одну из карточек и вернулся за стол. — Федор, Варвара и Трофим Вершины, верно? Сорока пяти, тридцати трех и осьмнадцати лет, — зачитал Аркадий. Афанасий слегка растерялся от обилия точных данных, но немедленно закивал с большим возбуждением: — Да-да, это они! Только юноше на год меньше. — В документах значится иное, — с деликатной педантичностью настоял Аркадий. — Боюсь, здесь их нет. — К-как?.. — выдохнул Афанасий. — Видите ли, — кузен неспешно снял очки и положил их на стол, — мы хотя и оценили щедрость Гордея, а все же двое конюхов нам здесь ни к чему. У нас и лошадей-то, сами видели, не имеется. Ну один бы еще сгодился, но двоих незачем. А семью разлучать совестно. Посему мы с Аграфеной решили направить их всех к ее родным в Ярославль. Там и конюшня есть, и при доме рук вечно не хватает. — В Ярославль? — Афанасий с нервическим смешком откинулся на спинку кресла. — В Ярославль? Тот Ярославль, до которого двести верст из Москвы? Но Аркадий не придал значения чудной реакции кузена и обратился к нему, как-то хитро понизив голос: — Поговаривают, царь не ровен час издаст манифест о всеобщей крестьянской свободе. Невыгодно нынче покупать. В любую минуту можете лишиться. — Скажите, официально эта семья принадлежит вам? Вы можете продать мне ее прямо сейчас? Я готов уплатить любые деньги, — пропустив слова кузена мимо ушей, настоятельно вопросил Афанасий. Удивленный подобной решимостью, особенно после искреннего дружеского совета, Аркадий все же согласился, и в течение следующего получаса была оформлена сделка, принесшая продавцу неожиданные деньги, а покупателю — облегчение, граничившее даже с эйфорией. На будущий день нагруженный гостинцами Афанасий уехал из Таганрога в Тамбов, а оттуда устремился в Москву, все еще не веря, что его сношения с Трофимом теперь действительно узаконены, вот только через право владения. Это было так гадко, неправильно и попросту абсурдно, что, не выдержав, Афанасий написал вольную прямо в купе поезда и приложил ее к бумагам о наследстве и о покупке семьи Вершиных. Из-за обычных дорожных проволочек еще неделя потребовалась Афанасию, чтобы добраться до Ярославля. По прибытии в город Лавров сразу ощутил особую тревожность, временами переходящую даже и в панику. Он чувствовал близость Трофима и сгорал от нетерпения грядущей встречи. Они не виделись целый месяц. Была последняя неделя февраля. Тяжелая зима наконец подходила к концу.