Сказки Анволы

Не шутил дед, когда пугал лесом — его самого не раз там поджидал медведь или хитрющий лесовик, но всё как-то обходилось — то медведь растеряется, то лесовик стороной обойдёт. А может, и не везло вовсе, а так и было задумано? Я леса не боялась — байки бабкины слушала да пужатки дедовы, а всё равно бегала туда каждый день, маленькая — праздно больше, а постарше стала — за ягодами-грибами. И всегда пойду с девками, да только они стайкой своей певчей — всё песни ведь голосили, пока подолы расшитые среди зелени плелись — направо свернут к земляничной полянке, наклоняются там вместе, про лебедей белых да соколов ясных в один голос запевают, а ягодки каждая в свою корзинку кладёт. Я же зайду с ними, даже песню первую поддержу, но сверну налево, от них в сторонку, шаг-второй — поляна полна предо мной! Земляники — собирай не хочу! Корзина-то вечно у меня самая большая была, я к её плетёной ручке верёвку привязывала и на спину вздымала — по-другому и не унесть. А домой идём, знамо дело — я уж с другой стороны выйду, мне и кричат: — Девка, где ягод-то столь набрала? В этом году мало земляники! — В лесу, дядь Миш, — отвечала я. У остальных, что гурьбой ходили, дай Господи, чуть боле половины корзины наберётся, а и корзины-то меньше моей! Шутил дядя Миша: мол, сверху только ягоды, а внизу травка-муравка да еловые ветки. А что мне, себя обманывать какая выгода! Первое время бабушка со мной в лес ходила. Зайдёт, бывало, что-то шепнёт — не разберёшь — и идёт себе средь ягодных полян, успевай только спелые бусины к себе складывать. Сейчас уж не ходит, больше с меньшими сидит. И меня с ними оставляли, а только мне дома скучно — я и вышивать в лес убегу, спиной к тёплой сосне усядусь, сквозь хвоинки солнце цедит капли мёда, игла под ними светится и бегает будто бы проворней. Прясть только дома приходилось, не потащишь же прялку, засмеют! А с меньшими что! Я и их с собой брать стала. Но напугались они как-то соседской собаки — злющей от хозяйских побоев, — мамка узнала, что в лес вожу, о-ой, что было! Теперь нечасто со мной девчат оставляет. Как-то отец меня на охоту взял. Я на радостях весь день перед ней пела-запевалась, ба охала всё из запечья — что творится, девка молодая и зверя стрелять! — да слово отцовское закон. Радовалась я рано. Как сплелись душистые кроны над головой, уже где медные, где золотистые в предосенних днях, после растаяли, поле овражное приоткрывая, отцова охотничья знак подала — стреляй, мол, вона! Взметнулось во мне — не дичь на обед, сам лесной дух в птице — я и повисла на твёрдом широком плече, взмолилась: не тронь! Куропатка тяжело взлетела, пропала, Стрелка бросилась мнимо догонять, отец стряхнул меня, нерадивую, с укором посмотрел. — Ну чего, Сеня, ты? Спугнули ведь. А я и понять не могла, чего. Сама ела птицу, когда год урожайный был и отец не всю продавал, сама ощипывала, даже приготовить могла! А убить… Сердце не давало. Отец на охоту больше не брал. Уж скоро семнадцатая осень как бродила я по этому лесу… Скоро уеду к Алёшке, взамуж пойду. Будет ли там лес да не хуже моего? Ёлки клонились к земле, ждали дождя. Берёзки шумели высоко, шептали на ушко: «Не бойся, девка, не бойся, не расстанемся»… Сосны, утром обогретые, сухо сияли, покачивая пухлыми ветками. Небо было близкое, грозно-молочное. Сейчас закашляет вдалеке, сверкнёт острым взглядом и прорвётся горошинами ливня. Села к бесшумному стволу, ноги в хвою и листву запрятала. Ветер разгуливал в вышине, вниз не хотел спускаться. Тоска, что бывало пощипывала сердце, расплавилась в густом хвойном аромате. Лесная мамка где-то баюкала лешачат, а укачала меня. В сладкой дрёме я слышала, как музыкалит дождь, а постаревшие листья поют звонкими голосами. Открывать глаза не хотелось, но надо было уходить — мама заругает, что надолго ушла. Я вздрогнула, потеряв ноги в листве. Руки не отрывались от земли — врастали в неё глубоко, касались столетних корней и бессмертных грибных сетей, растворялись в вечно рождавшей и смерть принимавшей Матери. Первые мгновенья было страшно от того, что дико. А потом вспомнился конопатый Лёшка с щербинкой между передними зубами, его деревня, за которой лесок был худой — мелкий, совсем рядом с городом, и спасённая куропатка, что несла в себе лесную душу. — Приняла, матушка, принял, батюшко, — улыбнулась я, откинув голову на смолистую сосну. Волосы тотчас сплелись с высокими травами, с жёсткой, чуть влажной корой, в которую уже начала врастать бывшая недавно моею кость. Запела вновь лешачиная колыбельная, и мой дух растворился в лесном.