Сказки Анволы

Кольца были волшебные и по виду, и по назначению. Одно — яркий летний цветок — непременно просилось на левую руку, другое — пряный осенний мед — усаживалось на любимую для колец правую и казалось духом сухих пшеничных колосьев. Я надевала одно под золотую пляску солнца, другое — под рождающие угрюмые дожди тучи. Листья шепнули только, что долго одно и то же носить нельзя — сила встуманится и опадет. Я доверяла и больше подстраивалась под погоду, чем она под меня, подпитывала магию правдой. А потом перевернулось и стало наоборот. Листопад настал таким красочным и терпким, что солнечная колесница не желала покидать бирюзу небес ни в какую. А мне уж безумно хотелось закутаться в дождевое, сотканное из прозрачной паутины покрывало, но я ждала. Бывали, конечно, дни, что раз — зарядит, стучит, бьет — тучи курчавятся, а их повелители где-то внутри грозно хохочут, пируя — что гром ворчит вдалеке, — но не выйти было, пока нет у меня свободы, не полны легкие пьянящей природой, не отпущено сердце так, чтоб по желанию своему. И я сидела — смотрела на смазанный лес за окном — в тесной клетке, простуженная душевной бурей и загнанная мертвыми линиями чужих людей, пока пьяная осень танцевала и звала к себе. А сегодня ветер. Гуляющий, дикий, такой, что зацелует лицо — а ты неделями будешь страдать по нему сильнее, чем по первой любви, и ждать, ждать вновь. Гонит он пушистых котов по бескрайнему небу, и они плывут, плывут, упитанные и пухлые как чересчур набитые подушки. Нет-нет, да и вырвется клочок шерсти, отлетит дальше, пером погонится за хозяином. Как устоять, когда там, на воле, любимое золото и медь, дымчатые синеватые ели и чуть смолистые сосны чешут себе небесную гладь, подгоняют плывущих китов и котов да роняют иногда березовые солнечные монетки… А на душе у тебя тоска по стиснутому городом сердцу, и ты думаешь, хватит, пусть лучше по капле вытекает небо, чем шумит там наверху, изредка перекрытое вороньими ночными крылами. И надеваешь темно-медовую грусть на палец правой руки. Дождя нет, ветер путается в пшенице волос, крадет запах любимых духов, оставляя свой, целует в губы. Автобус прикатывается вовремя, приходится не пешком, и сердце сколачивается клеткой сильнее. Крутишь пальцами колосья кольца. Поворачиваешь вместе с тяжелым машинным пузом, и кривые прозрачные стежки вмиг вышиваются на запыленном стекле. Выходишь — и вся зашита в прозрачную вуаль дождя, тотчас удивляешься, смеешься, а губы лишь чуть расползаются уголками вверх. И дождь может крепко поцеловать, но как ветер никогда. Смешно. Через час — ты почти у своего муравейника — он заканчивается. Кленовый сироп струится по веселящимся лысеющим кронам, подмоченной коре стволов, узорным порхающим листьям. Галка пролетает вверху, и ты замечаешь умытое есенистое небо и кружишься в нем, тонешь, а оно упорхнет облачком, взмахнет голубиным крылом — ты следом — голуби, как шарики перьевые, сидят на ветвистом клене, прижавшись друг к дружке, греются, еще двое — на русо-нектарной сосновой хвое. Отживший лист спадет в асфальтовый мир лужи, ты на него наступишь, все еще глядя в небо. Позже снимешь кольцо, улыбаясь, и вдохнешь запах ветра в своих распущенных волосах.