Сказки Анволы

Предсказала мне как-то дединка, дядькина жена, что только тогда славным и богатым стану, когда жену себе найду. Уж, говорит, ты мимо нее захочешь — не пройдешь. Такая она будет, что сердце защемит и не выпустит уж никогда, зато счастлив рядом будешь безмерно, а уж когда обладать ею станешь — ничем тот трепет не заменить. Мол, любить ее буду крепче далеких звезд, она и в половину мне так преданна не будет, как я ей, но со своей стороны сделает меня самым счастливым. Я смеялся тогда, Нюрка знай чего натреплет! Как, говорю, хоть узнаю-то ее? — Природная будет, ясная, что солнце, и холодная, как луна. Все будет тебе далекой казаться, но самой родной. Я грешным делом тогда подумал, что не будь Нюра бабой — уж душу я б ей повытряс за такие загадки! Она только усмехнулась мне своими глазами черными и добавила: — Смотреть на тебя еловой зеленью станет, такой чистой и глубокой, вмиг оторопеешь! — и засмеялась тихонько, платье на округлившемся животе поправила. И раньше говорили, что у девки дар, а как женкой стала да дитя под сердцем носить — вовсе чуть не каждое слово пророческое. Я тогда плюнул и ушел за ружьем, за чем и посылал отец. А только жизнь спокойная кончилась. Теперь каждой девке прежде всего в глаза смотрел — не зеленые ли? От первой с зелеными чуть не припустил с испугу — то бы смеху стояло! Но не Она была, все смеялась, пошучивала, плечами водила, полными руками красиво да шустро вязала — засмотришься! А байки такие иной раз заведет — парням только их и сказывать, да не с девками на посиделках. Вторая была потише, все на меня смотрела, точно каждую черточку запоминала, мечтать любила — сядет у окна да в небо глядит, облака считает. Мать все ее лентяйкой звала, пока думала, что чужие не слышат. Я всерьез взволновался, тем более знал, что скоро отец жениться заставит, если сам не захочу, а надо — хоть свой дом построю, в нашем шаг не сделать — одни девки. Как понять, Она ли? Вздумал я проверить, и на Святки, когда все пошли проказить по чужим дворам, мы улизнули гулять в лес. Восторг от снежных еловых шапок быстро у нее поугас — замерзла. Я взял ее ладошку к себе в руки погреть, а она еще теплее моей оказалась. С Ней же все было наоборот. Мне приходилось едва ли не силком тащить Ее домой, руки были настолько ледяные, что, казалось, даже косточки ее промерзали до самого мозга. А встретил Ее, когда на охоту пошел. Смотрю, идет девка прямо по нашему путику, чудом силки не замечает. — Эй! Чего тут шастаешь? Время уж было не ягодное, да и корзинки у нее для того дела не нашлось. Праздно, значит. Она оглянулась, волосами махнула медовыми, я еще вздрогнул — чего это так ходит? Знамо дело, честные девки так не расхаживали. Так и не сказала ничего, дальше пошла. — Ты, — говорю, — что тут ходишь? Я догнал, в лицо заглянул и вздрогнул. Глаза на меня подняла зеленющие — страх! — словно душу выжгла. Так и не ответила, ушла. Я и догонять не стал, все надеялся, что отпустит. Не отпустило. Как в лес идти, все Ее вижу: то косой махнет (после уж все коса была, я и думал, привиделось первый-то раз), то в глаза мне взглянет, будто и шепнет чего, даже зверя ловить легче стало, а когда за грибами вдруг пойду, они словно сами в корзину прыгают, да еще не все подряд — самые крупные. Но ночью я за то сполна мучился: все звал, дозваться не мог, просыпался горький, разбитый. Насилу отыскал в соседней деревне, еле женился — не хотели мне согласия давать на свадьбу со странной девкой, что на посиделки не приходила, праздники игнорировала, теток, хвастающих девицей, не имела да и жила чуть ли не в лесу — старый домишко травой зарос, в ближайшие стволы врос, мхом покрылся. Странная у нее мать была — все за спиной шептались, а про отца и не знал никто. Она поначалу и сама за меня идти вроде бы не хотела — ступает рядом, все больше молчит, на меня не смотрит, а во мне внутри все вздрагивает-ломается: и больно, и по-другому не могу! Еле дождался, пока моей станет, все сердце больше тряслось, что откажется, ланью легконогой ускачет… Сказал как-то Ей, что Она в лес войдет, так словно в нем растворяется: глаза светятся, волосы пушатся, улыбка с лица не сходит, и лес Ей будто бы улыбается, дарами одаривает, веточками поглаживает. На реку пойдет — та волны пустит, ноги вылижет что преданный пес, а уж ветер вовсе — в косе заплутает, губы да щеки зацелует, вся красная ходит, разрумяненная. Так Она мне грустно улыбнулась, говорит: — Может, Лешачихой я раньше была? Усмехнусь, обниму. Прижмется близко-близко, сердце мне заведет, а все равно, бывает, кажется — сотни лет между нами, тысячи миров. Не была. Да не Лешачихой. Год прошел, как Она умерла. И правда жизнь с Ней была самым лучшим из того, что со мной могло случиться. Наши сыновья и дочка уже успели подарить нам внуков, а сад за окном вырастить пестрые фруктовые деревья. Для всех Она утонула и тело ее не нашли. Но я знаю, река забрала Ее не просто так — вернула в настоящий дом; здесь, со мной, Она была только на время и мне дико повезло, что оно шагало так долго. Я нашел ее тело ниже по течению, там берег углублялся в густой кустарник, и похоронил глубоко под хвоей и листьями, где шуршащий ласковый лес переходил в мрачно-хвойный. Я приходил туда каждый день и пришел сегодня. Скоро Она заберет меня — жизнь с Ней научила чувствовать такое. Гадаю только, искал бы я с такой решимостью, если бы Нюрка не напророчила мне?