Сказки Анволы

Дремучий лес всегда хвойный, иссиня-зеленый, в нем темнее, чем в обычном лесу, видится все нечетко, размыто. А еще ощутимо холоднее и сильно хочется спать. Так говорят люди, что здесь бывали и рассмотрели, что сумели, так говорит и муж. Мне то не знамо — я босиком в самую голую осень затягиваюсь пружинистыми влажными мхами, от коих тих и бесшумен шаг, на которых так мягко бывает прилечь, особенно в страшное жаркое лето. Даже мужнина постель не такая перинистая, да куда там! Он увел меня по любви бродить в незнакомые так хорошо раньше поля с высокой — чуть не до макушки! — травой и колосьями, что так сухо пшенятся, когда ночь становится длиннее дня и все чаще надевает морозные иголистые шубки вместо густого тумана, с выдохом оседающего росой на траву… Увел в березовые леса, сманил медово-смолянистыми лучами, а я все шла и шла, глядела и глядела — юна была, все хотелось посмотреть. Только у первых же брусчатых изб отпрянула, сбежала, улетела. Он схватил руками большими темнеющий ночной воздух… Я, бывало, и вспоминала о нем, но больше о тех шелестящих колосьях и светлых-светлых листьях. Красивые, да, но дома краше. Пойдешь иногда по упругому мху, пальцы едва ли не срастаются с ним, а всюду разбросаны грибочки, что крохотные лесовички, чуть подсушенная хвоя да шишки. А на старом пне малышка-ельчонка тянется к небу, брусничные листья знай себе щекотят ее тоненький стволик, позже пойдут ягоды, алыми каплями украсят девке подол… Голову к небу поднимешь — так и закружится от хвойного аромата, а ноги будто врастут в землю, встретятся с тысячелетними корнями; а небо вверху ясное, бесконечное, полетишь — так ослепит тебя, сюда такой свет не проникает, здесь, внизу, синь темная, глубокая… В сосновые пушистые хвои вплелись подаренные ветром золотые листвяные подвески. Взлетишь к ним, осыпешь вниз — смеешься, и ели с тобой хохочут, потрескивают шершавой корой. Хорошо было, вольно… В озерах вода прозрачней девичьей слезы, а глубоко так, что все синее, глянешь — что в омут. Тогда-то в самую короткую ночь не удержалась — потянуло в воду, в самую синь… Крылья, что удобно могли прятаться под тяжелыми волосами, сняла, положила под близкий пенечек — перышки воздушные, сухонькие, нельзя намочить. И окрылье сняла, чего уж! Зашла в воду — все растеряла! И запела, ведомая узорами сосновых лап, отражающимися в воде… Не спали и люди в такую ночь. Услышал, видно, вспомнил. Подобрался незаметно к пенечку, схватил мои перистые крыла, окрылье взял. Елочка зазвенела, дернулась схватить — только пару перышек выдернула. Я услышала, выплыла, подбежала. — Отдай, богатырь славный, мои крыла да окрыльюшко! Он смотрел ясными голубыми очами и улыбался. — Научу тебя лес слушать, — смотрела жалобно — без крыльев не жизнь. — Не нать мне того, — в русых кудрях запутались темно-морские хвоинки. — Замуж тебя возьму. За руку взял и повел за собой. Теперь уж его волосы седы. Мои же светлы как прежде. Брожу по родной зеленой сини, утопаю в холодном мхе. Расплывается лес перед глазами, усыпляет туманной дремой. Прилягу чуть, а вставать — уж совсем темнеет в далеких небесах, бочонок луны выкатывается светить. А мне и не долететь до нее теперь! Врастают еловые ветки в волосы — знай обрываю, пока в мужнин дом спешу, дикость снимаю, — как матушка теперешняя говорит. Нужно спешить, не полюбоваться бирюзой да сизой оливой лишайника, не поцеловать брусничные листья, в елочке выросшей перышки свои не проверить… Скоро спать, мужу принесу сосновых лесных снов, а девятерым сыновьям — озерных небесных. Далеко до небес, а теперь не взлетишь, дождь в крылья не половишь! Сколько ни просила, не отдал муж. Но скоро сыновей женить, глядишь, на свадьбе поплясать и смилостивится. А уж лес всегда дождется.