Сказки Анволы

Он хорошо запомнил, как взмахивал крыльями подол ее белоснежного платья, на которое она всегда садила цветы стежков и узоры листьев. Как оно порхало на ветру от быстрого бега, и мелькало молоко юных ножек, пружинили голые девичьи ступни от по-летнему теплой земли. Как скрывалась она в еще не кошеной траве дальнего поля, как колокольно звенел ее смех, когда тени леса платком опускались на ее плечи. Как уверенно она могла запеть частушку на чей-нибудь вопрос, а потом затанцевать с такими же певуньями-подружками, сцеплясь локотками. Он же все больше молчал и хмурился, когда другие парни находили колкий как ежина спина и острый словно матушкины иглы ответ. Когда отгуляли Семенов день, он прослышал, что к ней Арсений — главный заводила во всех драках — сватов засылать собирается. По голове будто пыльным мешком с мукой грохнули, только и встало перед глазами, как Сенёвый своими вечно грязными ручищами прижимает к себе ее нежное тело, мнет грубыми пальцами прозрачную — чуть не в речную синеву — кожу, целует разбитыми губищами сахар с цветочных губ. Вздрогнул, вскочил, работу во дворе бросил — ладно, отца рядом не было — да побежал в соседнюю избу к дядьке. Дядька ему и крестным был, тот точно согласится. Усатый и огромный, крестный Валентин смотрел первую минуту всегда грозно — как тучи перед бурей, а после прятал русла морщин со лба, улыбался широко и так добро, как никто не умел. Он прибежал к дядьке, выложил все как на духу. — Отцу-то сказал? Без отца с матерью такие вопросы решать было нехорошо. Он выдохнул горестно, но пухлые облака бровей уже разошлись, и ясное небо засмеялось в дядькиных глазах. — Да что, батька твой ладный мужик, позволит! А уж нет, так мамка твоя его уговорит, — крестный лукаво улыбнулся, приподняв правый уголок губ выше левого. — Батя твой страсть мамку твою любит! И захохотал, только могучие плечи под рубахой задвигались как вулканы. Пошли они в тот же день. Сухо скрипнула ступень под его ногой, где-то далеко за дверью помстился уголок платья с вышитыми цветами да лебедушками, любимый смех прозвенел и застрял в толстом дереве стены. Вошли в дом, хозяйка у печи суетилась, то к устью подбегая, то в запечье шмыгая. Встали под матицей, дальше ни шагу. — Чего вы там на пороге? Заходи, Валентин, чаю налью что ль, — румяная, стройная для своих пятерых детей женщина кивнула на стол. — Не чаевничать пришли, Степанида. — И ладонь крестнику на плечо положил. Она поглядела мгновенье и так и рухнула на лавку. К ним влетела она, светя длинной толстой косой. Поздоровалась, с такой улыбкой на него взглянула, что он едва сердце в груди удержал. — Вот, дочка, к тебе пришли. Замуж зовут, пойдешь? Солнце улыбки погасло на девичьих губах, птичкой вспорхнули испуганные глаза, остановились на нем. Он, кажется, сам от страха едва ли не помешался. — Мама… — выдохнула она наконец и выскочила из дому, только сухо взвизгнуло под ногой деревцо ступени. Он морозом застыл, все рухнуло, провалилось в зловонную яму. — Че вы, девка молодая, — мать улыбнулась неловко. — Подумает побежит, к завтрему ответ дадим. Чаю им не решилась налить, за стол к божьему углу не посадила. Морозом стоял, льдом и зашагал он обратно, только дядькина рука тепло грела плечо. — Ты, парень, не хнычь, — сурово сказал крестный Валентин, хотя он и слова от дядиного дома не вымолвил. — Завтра все узнаем, согласится — три дня пить да гулять будем, ты жизнь всю счастлив будешь, нет — так и не твоя девка, нужна ль тебе такая? Мудро говорил крестный, да на душе поганые змеи свернулись, холодом шипели, ядом плевались. Дошли до дядькиного дома, тот вздохнул, ушел к себе сети рыболовные мастерить, жену просил отпоить паренька. — Чего хмурый такой, Никитка? — тетка была добрая, но пронырливая, поговорить любила, посмеяться да под мужнину гармошку попеть-поплясать. Квасу племяннику налила, сама напротив села. — Расскажи уж. Он глотнул, хлебный дух взлетел к носу, пузырьками застрял. Хорош квас у тетки. Все ей вывалил, ни слова не умолчал. Одно себе оставил — платье с узорной вышивкой да молочные нежные ножки под ним. — Так что ж ты, завтра скажет, что за тебя пойдет, чего нос-то повесил, уж весь в квасе вымочил! — Не скажет. — Он чувствовал, змея заползла в самое сердце и сейчас жалила его со всей силой. Вздохнула тетка, еще квасу плеснула. — Ну нашел из-за чего грустить! Я ж видала, куды она пошла — к подружке своей. Она ж вон в соседнем доме живет. Ты смотри мы что, — она резво поднялась, прикусила губу. — Дождемся, как домой обратно пойдет, да след ее возьмем, делов-то. — Чего? — Никита даже охрип. — А ничего. Нечего парням хорошим голову крутить! Присушим к тебе и все дела. Будет тебе и Ксюшка твоя, и свадьба, и все! Он нахмурился. Вспоминал перышки ресниц, взвившихся под крыльями бровей от неожиданности и испуга. Не хотела она за него. Может, Сенёгу своего любила, а может, и вовсе еще в девках не нагулялась. Но нежная кожа, медная коса… — Любить пуще жизни буду, — тихо сказал он. — Да только нехорошо ведь это. Тетка отмахнулась: — Любить, говоришь, будешь, так отчего нехорошо-то? Ты только Вальке моему не говори, он это дело не уважает. И правильно делает. Но в голове звенели колокольчики дивного смеха. — Пошли, вон уж на крыльце стоят. Дождались, пока замелькают девичьи пяточки, завьется в растрепавшихся прядях ветер, подошли ближе. — Бери девятый след, — шепнула тетка и в руки широкий ножичек да тряпицу сунула. — На наше счастье, что утром дождь лил, земля сырая еще. Он и взял осторожно. — Теперь домой пошли. — Тетка подтолкнула его в спину. — Да ты так-то на руках не выпячивай! Че, соседям всем показать хочешь? Никита прижал его ближе. До дому было близко, а если идти за домами по речному крутому бережку — еще и безопасно от злых взглядов и болтливых языков. Змеи выползли из сердца, только мало, да больно жалил их яд, заставлял руки со снятым следом дрожать. Но тонкая прозрачная кожа, ловкая девичья пляска медком капала на рану, залечивала, обещала счастье скорое. Тетка обрадовалась, что никиткиной матери не было дома — «еще б вдруг чего сказанула!», подозвала его к печи, убрала заслон. — Гляди, вон трещинку найди да вмажь туда след ее. Он боязно взглянул на тетку. Перед глазами Аксиньюшка испуганной ланью выскакивала из дома и от него, Никиты, подальше. — Мажь, мажь. Любишь девку или нет? Он любил. И частушки ее про милого-любимого, которым всегда представлял себя. Ухватил тряпицу со следом поудобнее и осторожно стал втирать в трещинку. Тетка зашептала что-то рядом, что-то про сохнущий след, но он и не разобрал — все смотрел, как на посиделках ловкие руки вышивали крылатых птиц на выбеленной ткани. Небось и сама она птицей хотела быть… — Нет, не надо! — он отдернул руки, ссыпалась с тряпки оставшаяся земелька. — Не хочет, пусть не идет, оставь. Тетка вздохнула, поджала губы. — Так поздно уже, Никитка, след присох и она теперь к тебе также присохнет.       Утром мать посмотрела на него как-то зорко и прозрачно, как вода родниковая, но ничего не спросила. Сели за стол, отец посмеивался чему-то своему, поглядывая на старшего сына, и тоже молчал. Никита был мрачнее собравшихся в толпу небесных туч. Дважды постучали в толстую незапертую дверь и вошли. Никита вскочил, едва не опрокинув тарелку. Степанида уже стояла у печи и улыбаясь поглядывала на семью. За ее спиной робко переминалась Ксюша, сжимая в пальцах вышитый платок. — Согласие пришли свое сказать, — после должного приветствия наконец сказала Степанида. — Вот. Аксинья выпорхнула из-за материной спины, взглянула ясными озерами глаз и вложила тонкими пальчиками вышитый мягкий платочек Никите в руки. Его сердце остановилось уже во второй раз. В третий это случилось, когда после рождения второй дочери он заметил, что она становится словно бы тоньше, тает, как ледок под весенним солнцем. Ярче проступают ручейки вен, глубже тонут мутнеющие озера глаз, и сама она холодеет и телом и своей улыбкой к нему, которой он все не мог насытиться. Тетка прятала глаза, когда в гостях у них натыкалась на суровый взгляд Никиты. Валентин замечал их переглядывания и хмурился. — Ты снова… — горячо шептала материна сестра, сжимая уже подсыхающими руками его огрубевшие от работы ладони. — Снова следок-то возьми, помнишь же, как это делается? Звоночки смеха больше не туманили его голову, перед глазами омутнились бывшие когда-то прозрачными озерами ее глаза и потускневшая кожа. — Чтобы она исчезла прямо завтра? — зло вырвал он свои ладони. Тетка всхлипнула и вздрогнула, увидев за плечами племянника своего мужа. — Ну-ка, жена, домой пойдем. Поговорить надо, — сурово сказал Валентин. Никита вернулся к столу. Маленькую дочку сегодня покрестили, и божатка — еще совсем юная ее крестная — улыбалась, играя с крохой. Аксинья изредка поглядывала на них, но больше бросала цепкие взгляды на мужа. Ему казалось, что тонкие ладони исчезают под солнечными лучами, тает нежная кожа, оборачивается туманом, непременно оседающим на траву прохладой за утро иссыхающих слез. «Присушил меня, да?» — спросит она. «Я ведь не хотела за тебя идти, мы с Сенькой сговорились!» — упрекнет больно и ядовито. С каждым годом змеи заползали обратно в его сердце и подтачивали ядком с острых зубов. С каждым годом она истончалась и отдалялась. След в печке давно прожегся и смахнулся помелом вместе с золой. Станет скоро стоять с двумя дочками на руках, а жена — совсем прозрачная и холодная — уснет в узком, почти детском гробу, хрупкая и льдисто-голубая, и больше не засмеется колокольцами смеха, не съехидничает частушкой на посиделках, не вышьет птиц на подоле платья, не заиграет с ним ветер, задирая до молока мягких бедер, не оставит в земле след от голой ноги…