Сказки Анволы

Она лежала перед ним мертвая и холодная. Крылья ключиц больше не взлетали от скачущего дыхания, капельки пота не проступали на теле от горячих объятий и не скатывались вниз по молодой вздернутой груди, позволяя себя сцеловывать нежно и щекотно. Все закончилось, как заканчивалось всегда, и он уже почти не чувствовал, как грызет что-то в груди, да ведь и грызть-то было больше нечего. Раньше он пугался — в тот первый далекий раз, когда с любовным стоном-выдохом вылетела ее душа, он сам едва не рванул за ней серой тенью, призрачным духом, проклятым бесом, — теперь уже и не вспоминал. Плохо было только одно — ради ее жизни приходилось вырезать свою, но и это сейчас казалось обыденным до ровного дыхания, глубокого вдоха чистыми здоровыми легкими. Ее легкие сегодня дрожали. Вздрагивали, метались вместе с белым юным телом, таким жарким на этих сбитых в русла трещин простынях, когда он ласкал ее, чересчур сильно сдавливая шею. Тонкая — он почти мог обхватить ее одной ладонью, с незаметным кадыком, переходящая на острые косточки ключиц, красневшие в те минуты от его укусов и поцелуев, с крошечной, но такой резвой птичкой пульса… В прошлый раз это была именно она — прокушенная слишком сильно, взорвавшаяся алой жизнью. Шрамик на ней был почти незаметен, только мягко скользя по нему губами, он вспоминал о его тоненьком ручейке. Сейчас он был надежно спрятан за толстыми темными полосами его рук, лишившими ее кислорода. Он вспоминал, как билась она под ним, как штормились синие моря в ее глазах, как сжимала она его плечи, царапая глубоко, делясь с ним своими шрамами… И на груди был один. Длинная речушка, заменившая ее сердце. По ней он тоже любил пробегать языком. Его не сраставшиеся швы она покусывала, неведомо как заставляя их краснеть на мгновение под грубыми темными нитками. Теперь в его груди не билось ее сердце и больше не вздрагивала прокушенная сонная артерия. Мертвая она была совсем не такая, как живая. Она сразу становилась степенной, хрупкой, бойкость даже нельзя было предположить — она казалась фарфоровой статуей, до того изящной и бьющейся, что первые разы он опасался касаться ее слишком часто. Сейчас возлюбил особо. Внутри она уже была не она, а он был не он — они перемешались, слились. Вот и сегодня — его воздушные легкие перекочевали ей в грудь, срастаясь с новыми тканями, вспоминая, как дышать. Он научился этому у одного Мастера — то ли шамана, то ли некроманта — и аккуратно сшивая любимую кожу, он монотонно шептал, не быстро, а ритмично, словно песню обтянутого старой кожей бубна. С каждым стежком дрожали ее ресницы, но дыханье ее было еще далеко. Обрезал нитки, обтер густым травянистым раствором, склонился над самым лицом. Перышки ресниц больше не дрожали, упокоившись. Кожа от губ начинала незаметно отползать к ушам, как всегда бывает у усопших, делая ее личико острым. Изгибались четко заметные по бокам ребра, он не удержался и пробежал по ним кончиками пальцев, вспоминая клавиши. Поднял глаза к ней, наклонился к самым губам и подарил ей вдох, выдыхая Слова. Бледные губы чуть приоткрылись, принимая его. Прошло несколько долгих жизней — мгновения его вечного страха, что она не вернется, пока Слова вплетались в альвеолы новых легких, его легких, заставляли их цвести и дышать. Она судорожно вздохнула — крылья ключиц взлетели — и открыла глаза, сонные от морского штиля. Увидела его, и в них тут же встрепенулись волны любви. — Привет, — шепнула она почти беззвучно. О, как ждал он каждый раз ее привета.