Сказки Анволы

Я стою и во все глаза смотрю на него. Солевая ванна была определенно точно приготовлена для меня в это время в этом кабинете. Я зашла, успела раздеться, размышляя, как же славно было поддержать мамину идею и поехать в этот странный санаторий посреди густого леса. Ей не хотелось ехать одной, да и я была не против массажа и ванн. И вот я стою в открытом купальнике, скинув с себя халат и завертев пучок из волос на голове, и вижу, как чуть изумрудящаяся от соли вода медленно темнеет, подхожу ближе и вижу в ней человека. Осьминог страха тут же скользит по позвоночнику, елозит липкими щупальцами по каждому позвонку, по ребрам и косточкам, заставляет вздрогнуть и съежиться. Я точно помню, как взглянула на полную ванну воды, когда входила, и она была чудесно пахнущей, впрозелень-соленой и определенно точно безо всяких посторонних в ней. Не бассейн же, не ошибешься. А темное и невероятное во время моего очередного моргания превращается в человека и встает во весь рост. В мужчину, если точнее, молодого парня, чуть старше меня. — О, привет, — он отстраненно взглядывает на меня и чуть хмурится. — А ты что здесь делаешь? — мне почему-то представляется, как я захожу в кабинет, быстро раздеваюсь и ложусь в воду, а потом в ней же внезапно появляется он. Что бы я стала делать? Он улыбается. За его спиной в окне летают белые снежные мухи и на фоне сине-зеленого хвойного леса это смотрится завораживающе. Да, еще одна причина, почему я здесь. — Надо позвать кого-нибудь, чтобы мне дали новый кабинет, — наконец вздыхаю я, вспоминая, что стою в купальнике, и напяливая халат. — Ты забавная. Я недоуменно смотрю на него. Парень так и не взял полотенце, но уже почти умудрился обсохнуть, голубовато-зеленые глаза его под стать морской воде, но смотрят как-то на меня…и нет. Веснушки и родинки вперемешку ссыпаны на его лицо, словно при рождении кто-то порвал их целый мешок. «И волосы наверняка рыжие», — думается мне. — Рыжие, — подтверждает он. Он смотрит на меня, а кажется, что читает. И еще касается, узнавая и запоминая. — Я не вижу, но слышу хорошо. Иногда даже то, что не говорят. О, так он слепой! Ну ничего себе… Из пучка выбивается вьющаяся нахальная прядь. Я заправляю ее за ухо, он словно следит за моим движением, словно касается следом. Пальцы его прохладные, я стою зажмурившись и думая, что он все-таки читает мысли, а снег за окном валит все гуще и гуще, как веснушки и родинки, высыпавшиеся на его лицо из мешка… Он улыбается, подходит ближе, мягко распускает мне волосы — даже не дернув ни за один, мне бы так! — опускает в них ладонь и пальцами делит на волны, перебирает, второй рукой гладит лицо, сначала лоб, после перышки бровей, обводит глаза, касается щек, губ и крошечной трещинки на нижней от долгих зимних прогулок. Мне и тепло от его холодноватых пальцев, и чуть морозно от своей открытости, от внезапного спокойствия и нежелания-неспособности отпрыгнуть, убежать, переодеться в теплое и многослойное, выскочить на холод, заскрипеть по тропинке в бесконечный лес и бояться там, подрагивая от скользкого осьминога, заползшего на позвоночник чуть ниже шейного отдела, и думать там, и радоваться там, ведь снег, лес, тишь, дел нет, есть спокойствие, тишина, изумрудь вод в санатории и синь деревьев за его стенами. — Дорогуша, ну спать-то опасно так, — горячая рука хватает за плечо, заставляет встрепенуться, открыть глаза. Кабинет, зеленоватая от соли вода в ванне, в ней я, надо мной полная женщина в белом халате с короткими светлыми волосами и в очках, а за ней огромное окно, а дальше снег, и падающие хлопья, медленные и невесомые, и лес, и уходящий по его тропе парень, оглянувшийся на меня — словно оказавшийся рядом — глаза невидяще-морские и веснушки-родинки рассеяны по всему лицу.