Сказки Анволы

Та птичка еще лежит на подоконнике. А девка мечется в кровати. Ей то мокрое полотенце на лоб положат, то выпить что-то заставят, то спинку, придут, гладят и шепчут-напевают детскую колыбельную. А все одно — простынь мнется, трескается в морщины, задирается, обматывается вокруг ног тонкими тканевыми волнами, волосы разлетаются, спутанные и дерганные. А ей ничего, и ее уже не осталось в этом теле. Идет она — пока по кровати мечется — по лесу в одной рубахе. Холодно, туманно — мать утирает пот со лба, вздыхает, чем дочь вылечить? — под босыми ногами колко и упруго. Дышать — мерзло в груди, по телу колется и болит красным и воспаленным. Идти и идти по густому лесу, молоку тумана, в глубь, в дрёмь, мрак, туда, где среди замерших хвойных лап стоит белый одноглазый Хозяев сын, ждет, перышко хлипкое в руках покручивая. Хочется ей вздрогнуть, побежать в другую сторону, закричать — сперва хрипло и надрывно, после завопить дико и больно «мамушка!!», а ноги белые — в царапины исхвостанные — не дрогнут, не побегут — понесут вперед, в чащу, в глушь, в сырость к нелюбому жениху. Сидела у ног его лисичка, смотрела на брата — то ли грустно, то ли укоризненно — не дождалась невестки, прыгнула, обернулась девчушкой, ускакала дальше, дальше к мшистым застарелым стволам, к топким болотцам, где туман вздрогнул, растаял еще вчера, а тоска и тягость лопнули под ворчание грома и острые капли дождя. Не грусти, девка, хозяйкой будешь, вместо дома сухого и крошечного обретешь влажный, дышащий и огромный, весь станет твой, а ты станешь его,  — шепчет ей лес. Не тоскуй, прорастет скоро тело твое сквозь сосновые доски, когтистые корни, поестся червями земляными и змеями ненасытными, стаешь вся в землю лесную, соком в стволы могучие вольешься, глубоко сроднишься, — влечет туман, обнимает влажно за шею. Слезы горячие не держи, пусть омоют душу твою, как тело мертвое твое заскребет грубыми от работы руками старая мытница, подготовит к миру новому и чужому, да только не пойдешь ты туда, здесь останешься, нового Хозяина радовать, от промозглых ночей согревать,  — целует ей ноги землица мокрая, камешки с пути скатывает. Уж остались ей шажочек да полшажочка, лицо бледно и прозрачно, глаза — озерца лесные, темные, полутопкие, полутихие, рубаха смята, грязна, противно липка. Стоит перед ней суженый лесом, суженый самим собой, глядит единственным глазом неотрывно, внимательно, думает: перышко отпустить, сломать иль подарить? Выхватить бы ей его, побежать, падая и выдираясь из цепких лесных веток, корневых лап земли, падая вновь, ранясь, плача, унося далеко себя — полумертвую и полуживую птичку. Осел туман пыльным мучным мешком прямо им в ноги. Стоит молодой Хозяин, сумрачно глядит на невесту. Перышко в огромных руках пуховое и тоненькое, пополам переломится — хрустинки не услышишь. Взлетят мягонькие пушинки к небесам да в колючей хвое и застрянут. Коли надо Хозяина лесного радовать, кто ж отпустит до небес лететь?