Сказки Анволы

У Сёмушки была странная семья: мама да дед. Бабушка умерла за две зимы до его рождения, а отец словно бы не существовал или был оплетен такой страшной тайной, что спрашивать о нем негласно запрещалось: мама широко открывала глаза на любое его упоминание, и Сёмушка пугался, что глаза ее круглыми шариками выскочат из век и покатятся по пыльному старому полу — не догонишь и не отмоешь, а дед по-старчески полукряхтел-полуцокал, секунду хлопал внука по плечу и непременно уходил на кухню (а если вдруг все случалось на кухне — так глядел в окно, будто там летающая тарелка приземлилась (а Сёма часто думал о таких тарелках и точно был уверен, что ни одна бы не стала садиться среди густых тополей и переломанного дворого асфальта, который люди называли дорогами) и молчал долгие минуты). Дедушку Сёма любил — тот иногда брал его на рыбалку и рассказывал всякие страшилки про свою молодость в деревне. Но тот вскоре умер, и Сёмушка все плакал: каково же деду в тесном деревянном ящике под влажной, упитанной дождями и костями землей? Ему было тринадцать, когда мама первый раз заболела и оказалась в больнице. До того времени Сёма никогда не был один дома так долго, и сейчас такая возможность наградила его уверенностью и странной всемогущей силой. Первое время, конечно, он болтался на седьмом небе от свободы, которая свалилась мокрым первым снегом ему за шиворот, но позже стал сам готовить, закрывать входную дверь на второй замок перед сном, ходить за покупками, решая, что купить, и даже один раз пропылесосил старый ковер в своей комнате. Все было терпимо, хотя и щипалось где-то в районе груди каждый раз, когда он навещал мать, пока в одну такую встречу она ни спросила: — Сёмушка, тебе одному дома не страшно? — Мам, ну ты че, нет, конечно, — фыркнул он раньше, чем даже задумался. А до этого момента он и не задумывался, жил себе и жил. Мама заметила, как он сжал руку в кулак, осознав, что можно было испугаться, и поджала губы, опустив уголки. Сёма через час ушел, а женщина все думала, все вертела отцовский медальон на цепочке — «пап, ты присмотри за ним, он же совсем один сейчас» — пока не пришла медсестра с жгучим уколом, от которого вечно хотелось спать. Сёма мылся, и мысли его возвращались к материному вопросу всякий раз, как за закрытой дверью ванной что-то шумело и скрипело старыми облупленными половицами. «Да просто соседи, стены как картон», — думал он, закатывая сам на себя глаза. Между расколотой плиткой на стене весело мчались капли, хватали крошечное сёмино отражение, переворачивали его и исчезали в душном кафеле ванны. Он выключил воду, обтерся полотенцем. За дверью кто-то недовольно крякнул и опять скрипнул полом. У Сёмы сердце ухнуло вниз, скакнуло обратно, забилось о клетку ребер. Обругав себя последними словами за свою трусость, мальчишка натянул шорты, футболку, выдохнул и распахнул дверь. Солнце уже растаяло в поднебесном молоке и в коридоре было темно и чуть красновато от полной круглой луны, повисшей прямо над окном. Сёма с минуту привыкал к сумраку квартиры, память подрисовывала детали: вот зеркало в прихожей с незаметной трещинкой в углу, там скамейка для обуви и всяких коробчонок, в углу комодик, на нем бумажный пакет с небумажными пакетами, стопка газет, домашний телефон и тетрадь с ручкой, на стене облупилась краска в скачущего коня. Все знакомо и немножко стыдно еще с детства. Рядом скрипнула половица с раздерганной дешевой краской, крякнул знакомый голос: — Че, Сёмка, один остался? Сухая дедова ладонь привычно опустилась на Сёмушкино плечо.