Сказки Анволы

Это случилось мрачной осенней ночью, когда я — как следующим утром равнодушно бросили старшей сестре — умерла. Дни пошли густыми кисельными туманами, черные безлистные ветви плелись скрюченными узорами на фоне белесого неба. Было сумрачно и тоскливо с самого рассвета, скрытого паутиной тонких облаков. Мы остались вдвоем совсем юными, когда ненасытные боги забрали наших родителей, а холодная неприветливая земля скрыла их в своем чреве. После листопада осень у нас затяжная и хмурая, она тянется бесконечным круговоротом промозглых бесснежных дней, затопленных игольчатыми дождями, широченными тучами и тоскливыми полуслякотными шагами.  Должно быть невыносимо терять вместе с солнечным светом единственного близкого человека. Позже я вспомнила тягучие сны о холоде столов в морге, грубых руках работников и долгое шествие по мрачному кладбищу. Шаги заглушались утоптанной землей, время текло сквозь каждый неслышный удар ботинка, меня качало, новый деревянный дом плыл на волнах чьих-то рук, после заскрипел натянутыми веревками и глухо опустился в землю. Все это мутной пеленой всплыло во мне, пятном растеклось по озеру сознания, когда я открыла глаза в абсолютном ничего. Было темно, душновато и тесно, пахло сырой землей и деревом, волосы грубо щекотали шею. Я лежала, руки были на груди. Я подняла их — не видела, густая бессменная тьма — попыталась распрямить и тут же наткнулась на твердое.  Задышала часто-часто — похоронили живьем! — задохнулась, взвыла, затарабанила по крышке гроба. Крохи ссыпались на лицо, на руки.  Нужно надеть что-нибудь на лицо, чтобы в рот, нос и глаза не попала земля, постараться дышать спокойнее и сломать крышку. Никак не думала, что это мне пригодится.  Пальцы саднили и липли — все еще была темнота. Земля хлынула, я задохнулась. Подавилась ею, закашлялась, несмотря на нацепленный на голову подол платья. Навзрыд задышала-захрипела — во мгле и совершенно без воздуха. Я тонула в ней целую вечность. Каждый вздох, движенье, хрип гулко отзвенивались в пустоте.  Земля была везде. Я дышала ею, она давила на меня своей тяжестью, топила. Я не думала о силе, все мои мысли были о том, чтобы выбраться на поверхность, на свет. Но на свету тоже была тьма — ночь, но не такая абсолютная и глухая: мир шевелился, шептался, и даже луна поглядывала в оконца паутинистых облаков. Долго я лежала на свежевскопанной земле и не могла уцепиться вглядом ни за одну звезду, пока угрюмый ветер не выдул из меня остатки тепла. Пришлось подняться и распрямиться, луна опять исчезла, теперь мне светил только вечно мигающий фонарь в самом начале кладбища. Я поплелась к нему. Прикинула: до дома тащиться больше двух часов. Я бежала, полушла, ползла, еле передвигалась, видя перед собой тусклые огни осеннего города, которые еще не могла видеть. Ноги мерзли как редкие зеленые росточки в морозную ночь, губы тряслись, нос краснел. Я, конечно, ничего такого не видела, но чувствовала, что так — холодина была жуткая для одного, пусть и не летнего, платья. Когда мне казалось, что я совсем коченею — начинала бежать на сколько хватало сил. Из машин проехали только две, но ни одна не остановилась. Когда добралась до города, даже не стала пытаться какую-нибудь поймать. Оставалась малая часть пути. Город был мрачен, освещенный желтыми фонарями, он скрывал грязь и тени проулков, рисовался игривыми огоньками редких горящих окон, мерзко смеялся и звякал стеклом в дальних углах. Редкие деревья качали облысевшими ветками, баюкали небесные звезды в одеялах облаков. После стукались о крыши, кирпичи высоток и стихали. За мутными глазницами оконных стекол кто-то, так же как я, пытался доползти до своего дома, метаясь во сне на дешевых простынях в узкой комнатушке. Дворами я вышла к своим погасшим окнам, повернула к подъезду. У домофонных невзрачных дверей прощалась смеющаяся парочка. Я успела поймать дверь, вскарабкалась на свой этаж. Втрезвонилась в дверь квартиры.  — Похоронили меня заживо! — надрывно выплюнула я единственную свою мысль. Сестра заплакала и вроде вовсе не удивилась, прижала к себе, пахнущая летними свежими духами. Я дышала глубоко, рыдала, сердце скакало в грудной клетке. Я пахла сырой землей, гнилью тысячи тел, гробовыми досками и злым, загулявшим в волосах ветром. Сестра бормотала что-то успокаивающее, поглаживала по спине. Сквозь пелену слез я глядела на нас с ней в зеркальном отражении. Мои волосы были черны от земли, грязны, ее же — светлые и вьющиеся — мило выбивались из прически. Мои руки бледные с грязевыми кругами крепко обнимали ее узкие розовые плечи под кружевными бретельками ночнушки. Какими глазами смотрела она на меня, если мои были белы и мутны, и не было в них зрачка, былой жизни, как не было ни кровинки под измаранной кожей? Моя милая сестренка, не накричали тебе городские вороны, не нашептали-чирикали синицы, что ненасытные боги возвращают обратно не такими, какими забирали себе…