The world of darkness

      На Новый Орлеан опустилась ночь. Совсем тёмная и холодная, лишенная привычного света луны и своенравного воя волков на болотах. В воздухе застыло тревожное и тягостное чувство, отзывающееся повисшей в особняке тишиной, что прерывалась лишь плавной и неспешной мелодией, тягуче тянущейся вдоль комнат старинного особняка и вынуждающей неосознанно замереть сперва, лишь бы вслушаться в звучащие слова, что являлись пророчеством, леденящим кровь. Зло что на город нагрянет с полуночным ударом часов, Явится с невесомостью неспешных шагов. Привнесёт оно с собою лишь смуту и кровь, Заберётся под кожу и не отпустит из крепких оков. Нельзя прокричать и хоть слово сказать, Остаётся лишь на коже слезу ощущать И стремительно на любимых глазах угасать. Выхода нет, можно лишь сдаться и в пропасть отчаянья пасть.       Осторожно приближаясь к приоткрытой двери в комнату дочери, Клаус невольно задержал дыхание на краткий миг, ведомый её тихим напевом, с которым она бездумно выводила линии на листке бумаги, сидя в пол оборота ко входу. Её рыжие локоны ниспадали на хрупкие плечи, а тихий — совсем детский — голосок обволакивал просторную комнату, проникая в сознание и вызывая лишь беспокойство, что разрасталось в сердце, опутывая его и сжимая острыми тисками, не думая даже выпускать из хищных лап.       — Хоуп, — едва сумел произнести её имя он, срываясь на хрип и обращая на себя мигом внимание, прерывая звучание ласковой мелодии и нежных слов, — Что это?       Она лишь пожала плечами нервозно в ответ, недоуменно нахмурившись и будто бы совсем не помня, что напевала, услышав лишь отзвук мелодии в мыслях, стоило обратить ей взгляд на непонятные узоры, выведенные на листе белоснежной некогда бумаги. Чуть смазанные и торопливые линии складывались в совсем непонятную ей картину, и Хоуп нахмурилась сперва, а затем перевела обеспокоенный взгляд на свои руки, где застыла на пальцах кляксами густая и темно-красная гуашь, так напомнившая в этот миг ей цвет пролитой крови.       — Папа? — она взглянула на него совсем растерянно, покусывая нервно зубами нижнюю губу и бегло скользя взглядом по комнате, будто бы пытаясь и вовсе понять, как сюда попала и что же сотворила, не помня ровным счётом ничего из сегодняшнего дня.       Страх тенью блеснул в его взгляде, окрашивая радужку янтарными всполохами, и он поспешил приблизиться к дочери, ласково касаясь кожи её бледной и холодной щеки, обращая тем самым на себя взор её голубых глаз и уверяя размеренно, что всё будет хорошо. Вот только верилось в это с трудом, особенно после того, как взглянул на её рисунок, видя символ смерти, заключенный в изогнутых линиях, значение которых оказалось ему неизвестно.       Прошли недели, во время которых он безуспешно пытался разгадать смысл рисунка, с раздражением встречая каждый виноватый взгляд Фреи, раз за разом листавшей старинные книги, покрытые толстым слоем пыли. Ждать он попросту не мог больше, слыша всё чаще и чаще эту мелодию, даже в ночной тишине, разрезающей ледяной воздух. Даже во сне ей не было покоя, и его дочь неизменно просыпалась с громким криком, а затем недоуменно оглядывалась по сторонам, пряча взгляд от него, лишь бы он не увидел её страх. Но Клаус ощущал его и без этого, касаясь горячей ладонью её крохотных и продрогших ладошек, чуть сжимая и вновь укладывая спать, обещая, что на этот раз кошмары закончатся с первыми лучами осеннего солнца.       Вот только обещание он каждый раз не сдерживал, это повторялось вновь и вновь, а бессилие Фреи и вовсе вылилось в её полное истощение, с которым она признала, что ей не под силу отыскать причины всего этого. Нужно обращаться за помощью к ведьмам квартала, в надежде, что они хоть что-то подскажут. Других вариантов не осталось.       Но регент лишь усмехнулась жёстко, прищурено смотря на него, и морщины на её некогда прекрасном лице обнажились ещё больше, делая вид куда суровее и злее. Она пожала плечами, указав небрежно костлявой рукой на выход из дома и заверив, что постарается ему помочь. Вот только Клаус умел читать между строк, зная, что его дочь помощи не получит, ведь по жилам текла в ней кровь ненавистных им Майклсонов, которых они с радостью обрекут на смерть, представится пусть только возможность.       Едва выйдя за порог особняка, он зажмурился, делая глубокий вдох и стараясь унять растущий гнев, твердя, что сейчас не время убивать ведьм. Нужна их помощь сперва, и осталось лишь понять, как её добиться до того, как его дочь окончательно угаснет на его глазах. Вспоминал невольно тёмные круги под её потускневшими голубыми глазами и исхудавшую фигурку, понимая, что больше не может выносить эту пытку.       — Она не поможет, — раздался вдруг ласковый женский шёпот у его уха, прежде чем он ощутил невесомое прикосновение ладони к своему плечу.       Резко обернувшись, он бегло оглядел стоящую перед ним девушку. Совсем юная, с чистым взглядом лазурно-голубых глаз и облачённая в воздушное светлое платье, что струилось по её телу мягкими волнами, равно как и пшеничные локоны — по мраморно-белой коже. Было что-то странное в её плавных движениях, и только спустя пару секунд он заметил, что она стоит на земле босиком, совсем не дрожа от холода пронизывающего осеннего ветра, возвещающего о приближении Самайна.       — Кто ты? — спросил он, едва придя в себя, вызвав тем самым её широкую улыбку на нежно-розовых губах.       — Была когда-то ведьмой, — в её шелковистом голосе проскользнули нотки печали, что затронула и взгляд на краткий миг, но она быстро пришла в себя, отступая на пару шагов от него. — Иди за мной, — попросила она едва слышно, протянув ему ладонь, которой он коснулся спустя пару секунд сомнений всё же.       Её тонкие пальцы оказались такими холодными на ощупь, и он впервые усомнился в трезвости своего рассудка и её реальности. Быть может, ведьма что-то подмешала ему в чай?       — Меня зовут Кэролайн, — ласково прошептала она, понимающе улыбнувшись в ответ на его растерянный взгляд, ведя его по извилистой тропинке к густым лесам, что были расположены за домом регента на отшибе города. — Я слышала ваш разговор. Такое не раз уже случалось в преддверии Самайна, Клаус. Ведь в этот день, когда граница между мирами так размыта, многие хотят вернуться в мир к живым.       — Ты можешь помочь? — требовательно спросил Клаус, послушно следуя за ней, и всё же с подозрительностью оглядывая местность, ища подвох в каждом жесте, вот только отчаяние оказалось сильнее любых мер предосторожности, что он готов был отбросить ради дочери.       — Постараюсь, — чуть поколебавшись, ответила она всё же, подведя его к раскидистому дубу и указав на землю у широких корней. — Там должен быть кулон, что сотворила моя мать для моей защиты ещё в детстве.       — Ты мертва? — решился всё же спросить Клаус, касаясь пальцами влажной земли неуверенно.       — Да, — последовал короткий ответ, произнесённый совсем бесцветным голосом, — Защити свою дочь в Самайн от грядущего зла, и оно отступит навсегда.       — Тебя не смогли защитить? — осторожно поинтересовался он, нащупав наконец обжегший своим холодом металл и потянув украшение за тонкую цепочку, утратившую былой блеск, но не ценность сокрытой в нём магии.       Не дождавшись ответа, Майклсон взглянул на то место, где всего пару секунд назад стояла Кэролайн. Вот только там уже никого не оказалось, и осталось от неё лишь — влага земли на ладонях и холод украшения, что нужно было отдать сперва старшей сестре.       Ещё неделя прошла по знакомому ему сценарию — крики Хоуп и застывшие слезы в глазах Хейли, что осталась с дочерью вновь на ночь. А Самайн же был всё ближе и ближе, подступая к ним и окутывая дом сизой дымкой загнанности и страха, что ощущался даже в воздухе в этот миг. И смотря с балкона на город — необычайно тихий в эту ночь — он вновь увидел Кэролайн, что неспешно прогуливалась по улочкам, с едва заметной улыбкой на тонких губах.       Теперь он знал о ней куда больше, чем в тот день. Она была ведьмой, что в детстве напевала ту же мелодию по ночам, пока представители её ковена разводили с недоумением руки в стороны, листая страницы старинных гримуаров. Вот только не смогли ничего сделать, лишь оставили умирать от оков зла, что неспешно к ней приближалось, дыша шумно в спину. И никто не знает, что спасло ей жизнь тогда, позволив дальше жить. Никто, кроме неё самой и него. Как он полагал, её спасла любовь матери тогда, что вложила всю, до последней крупицы, свою магию в амулет, повесив его дочери на шею в ночь Самайна. И он готов был сделать то же самое, зная, что дальше тянуть нельзя. Он ей верил. Он верил в ту магию, которую Фрея ощутила, даже не прикоснувшись к украшению, признав её мощь.       В разгар Самайна криков не было, и он с едва заметной облегчённой улыбкой взглянул на ночное небо, делая глубокий вдох. Его дочь спала спокойно, не напевая больше зловещие слова и не захлёбываясь потоком горьких слёз.       А утром, войдя осторожно в её комнату, он заметил лишь искаженное в безмолвном крике лицо и дорожки кровавых слез на впалых щеках, утративших своё привычное тепло. С потонувшим в женском крике за его спиной гулким вздохом, сорвавшимся с губ, он заметил, что кулона на шее её больше нет, а на коже груди отпечатался знак, что нарисовала она когда-то гуашью, и осознание нагрянуло в один миг — он обрёк на смерть свою дочь.