Короткое замыкание

А снег все сыплет и сыплет, кружит белой мошкарой в свете фонаря. Выходить из теплой, пропитанной аппетитными запахами раменной нет никакого желания. Тем более, что квартира за день наверняка выстудилась и согреться удастся нескоро. Тецуро зябко поводит плечами, представляя темную, пустую гостиную. Надо будет включить обогреватель, а самому пойти в ванную: пока он там сидит, комната хоть немного прогреется. Цукки вернется из Мияги только завтра. Искать компанию на вечер в баре, а прежде всего, выбираться на улицу, даже отогревшись и переодевшись, нет никакого желания, так что Тецуро, вероятно, будет до глубокой ночи смотреть какой-нибудь детективный сериал и, если повезет, так и заснет на диване. В обнимку с подушкой за неимением лучшего. Заглянув в очередной раз в прогноз погоды и снова убедившись, что боги не смилостивились и в ближайшие полчаса теплее не станет, Тецуро нехотя встает из-за стола. Поднимает ворот легкого пальто, подхватывает портфель и, не давая себе времени передумать, выходит на улицу. Как в прорубь ныряет. До метро идти минут семь, и Тецуро очень надеется, что ветер, заблудившийся между высотками, не выстудит до костей. Цукки уехал к своим два дня назад: понадобилось утрясти какие-то юридические вопросы, да и вообще, он уже давно не навещал семью. Тецуро, чтобы не торчать дома, решил поработать в субботу, но забыл выставить будильник, проспал и выскакивал из дома без завтрака, едва не опаздывая. Прогноз погоды — это последнее, о чем он мог тогда думать. И, как выяснилось, зря. В середине дня погода резко изменилась, задул сильный холодный ветер, небо заволокло тучами, а через час пошел снег и не прекращался до самого вечера, когда пора было уже уходить из офиса. С тоской проводив взглядом коллег, предусмотрительно одетых в теплые куртки и пуховики, Тецуро опустил взгляд на свои тонкие кожаные туфли и стал вспоминать, где по дороге домой сможет сделать остановки, чтобы согреться. Дуновение теплого воздуха в лицо, когда он открывает дверь в квартиру, заставляет Тецуро замереть на пороге, настороженно прислушиваясь. Заледеневшие от ветра и потому не сразу справившиеся с чипом электронного замка пальцы вмиг пробивает теплом, от прилива адреналина Тецуро даже дрожать забывает. И только шагнув внутрь и включив в прихожей свет, понимает в чем дело: на полке стоят ботинки Цукки, в которых он уезжал в Мияги. Но свет везде выключен, из глубины квартиры не доносится ни звука. Наскоро стянув туфли и даже не сняв пальто, Тецуро торопливо проходит в студию, купаясь в долгожданных волнах прогретого воздуха, скользящего по застывшей коже щек, ласково пробирающегося за шиворот. Они с Цукки оба не любят холод и не особо экономят на отоплении, когда есть возможность укрыться в тепле квартиры от промозлого ветра на улице. Свет из маленького коридора, падая неровным прямоугольником на пол, рассеивается, к нему добавляется сияние почти белого токийского неба, заглядывающего в окна, и на диване в студии проступают очертания укрытого пледом тела. Цукки спит, уронив голову набок и прикрыв ладонью лежащий на груди телефон, — очевидно, читал, пока не заснул. Постепенно привыкая к полумраку, Тецуро находит взглядом очки на полу, подходит ближе, опускается на колени рядом с диваном и некоторое время рассматривает спящего. Тот дышит так ровно и глубоко, что будить жалко. Губы чуть приоткрыты, ресницы неподвижны, дыхание чуть сиплое из-за неловко изогнутой шеи. Не удержавшись, Тецуро поднимает руку, чтобы коснуться щеки, но пальцы замирают в полумиге от прикосновения. Тецуро с улыбкой качает головой, поднимается и идет раздеваться. Когда через полчаса он, согретый и довольный, выходит из ванной, в гостиной его встречает яркий свет и пристальный взгляд из-за очков. Цукки уже сидит, все так же держа в руках телефон и из пледа так и не выпутался, а Тецуро после ванны лишь в юкату завернулся. Он падает на диван рядом и по привычке прижимается губами к виску, задевая дужку очков. — Ну привет. Цукки чуть откидывает голову, неодобрительно разглядывая стоящие торчком волосы Тецуро, и хмурится. Глаза у него уставшие. Тецуро запоздало вспоминает, что вчера они проболтали до глубокой ночи — собственно, поэтому он сегодня проспал — и Цукки, наверное, тоже не выспался. — Я даже не знаю, что меня больше бесит, — наконец говорит Цукки, — то, что я вернулся в ледник вместо квартиры, или то, что ты уперся из дому полураздетым. Тецуро пропихивает одну руку ему за спину, обнимая за талию, а другой перебирает короткие золотистые завитки у него на затылке. — Как съездил? Все успел? Взгляд Цукки смягчается, ресницы приопускаются, и он коротко трется щекой о запястье Тецуро. — Да, вчера подписали все необходимые документы. Мама хотела, чтобы я остался на выходные… — Прекрасно ее понимаю, — усмехается Тецуро. — Я и сам был уверен, что ты останешься. И как же ты вырвался? — Очень кстати приехали дядя с тетей и племянниками. Я сказал, что мне к понедельнику нужно закончить кое-какую работу, ну а в доме, полном гостей, это невозможно. — Хитрец, — Тецуро притягивает Цукки к себе, ласкает губами кожу на скуле, спускается ниже, целует уголок рта. — Спасибо за сюрприз. — Есть хочешь? — почти шепотом спрашивает Цукки, проскальзывая ладонью под юкату Тецуро и поглаживая бедро. От этого по всему телу бегут мурашки. — Мама передала карри. — Есть — не хочу, — очень раздельно говорит Тецуро и накрывает губы Цукки своими. Пальцы у Цукки ужасно чувствительные, кожа между ними тонкая и мягкая. Тецуро любит облизывать и кусать их, заставляя Цукки вздрагивать и радуясь тому, как сперва расслабленная кисть напрягается, раскрывается цветком навстречу его жадному рту. Он царапает зубами кожу на суставах, щекочет кончиком языка основание пальцев, и в ответ доносятся тихие, судорожные вздохи. Потом Цукки сам хватает Тецуро за руку. Его поцелуи ложатся беспорядочно, в каждом движении и брошенном из-под ресниц взгляде начинает сквозить нетерпение, и Тецуро с готовностью поддается, когда он втягивает его пальцы в рот. Стянуть с Цукки спортивные штаны и белье — дело нескольких секунд, и, пока язык Цукки играет с одной рукой Тецуро, другой тот придерживает наливающийся член и обхватывает губами головку. Цукки резко прикусывает пальцы, медленно выпуская вздох, и Тецуро не может сдержать улыбки от того, как быстро набухает и твердеет под губами его плоть. Долго ждать не приходится — Цукки закидывает одну ногу на спинку дивана, раскрываясь шире, жадно облизывает напоследок пальцы Тецуро и прижимает к своему входу. Все это Тецуро хорошо знакомо: Цукки не любит долгих прелюдий и всегда немного торопит события. Приходится осаживать его, притормаживать, играя будто кошка с мышью. Тецуро держит его за колено, не давая свести ноги и медленно, с легким нажимом растягивает края ануса, водит по кругу, разогревая мышцы, проникая неглубоко, всего на одну фалангу. Сначала дрожь проходит короткими волнами. Цукки жмурится, кусает губы, прикрывая предплечьем глаза и комкая плед в ладони. Постепенно дрожь становится все длиннее, Цукки вцепляется в ткань обеими руками, так что костяшки на кулаках выпирают белыми буграми. Он уже не открывает глаз, дышит тяжело, запрокинув голову, и кадык то и дело дергается вверх, когда он сухо сглатывает, безостановочно облизывая губы. — Тебе хорошо? — шепчет Тецуро. Цукки вздрагивает под руками; проступающие наружу жгуты связок на внутренней стороне бедер каменеют от напряжения, когда он усилием пытается удержать ноги разведенными. На вершине головки одна за другой взбухают прозрачные капли и сбегают к уздечке, где Тецуро подхватывает их и размазывает. Цукки не отвечает. Судорожно сжатые мышцы живота, рук, груди расслабляются ненадолго — всего на пару вдохов — и снова проявляются резким рельефом. Тецуро и не нужен ответ. Цукки говорит сейчас не словами — всем телом, всклокоченным дыханием, белоснежным оскалом зубов в потолок. Мышцы под пальцами жадно пульсируют, впуская второй палец, вбирая их глубже, словно втягивая, и Тецуро поддается, просовывает их до конца, гладит Цукки изнутри, легко нащупывая уплотнение простаты. Тихий, шершавый выдох, который, будь в нем голос, мог бы звучать как стон или рычание, кажется, отнимает у Цукки все силы. Его тело вдруг совершенно расслабляется, растекается по дивану, становится тяжелым и мягким: бери, делай, что хочешь. И Тецуро накрывает; он даже смотреть не может, — бессильно опускает веки и тычется лбом в колено, безвольно закинутое на спинку дивана, целует, лижет горячим языком гладкую кожу. Цукки прошивает судорогой так, что пальцам, зажатым в нем, становится больно, а простата под подушечками резко набухает, словно он сейчас кончит. Тецуро замирает от неожиданности, прижавшись горячим виском к прохладной коже, а потом снова лижет, дурея от того, как Цукки содрогается всем телом от этой простой ласки. — О… боже… — кое-как выговаривает Цукки, словно грудь сдавило обручем. — Еще. Дважды просить не приходится: Тецуро приникает ртом к внутренней поверхности бедра, присасывается на пару секунд, с наслаждением оставляя ярко-розовый след, и медленно ведет языком вниз, к паху, собирая крупную дрожь. Сверху доносится громкий стон и, когда Тецуро возвращается к колену и трогает кончиком языка нежное место на сгибе, превращается в шипение. У Тецуро, кажется, мозг плавится, он приваливается пылающим лбом к ноге Цукки и с силой проводит ладонью себе по животу, пытаясь разогнать скапливающийся там жар. Цукки сам насаживается на пальцы, о которых Тецуро почти забыл, увлеченный новым открытием, которое хочется использовать прямо сейчас, но, похоже, сегодня терпения им на эксперименты может не хватить. — Стой, — шепчет он, пытаясь вспомнить, где в квартире могут быть свечи, — подожди. Тайм-аут… Цукки замирает и подозрительно щурится на Тецуро, сдвинув брови. Когда тот начинает осторожно высвобождать пальцы, его снова выгибает. С губ срываются неразборчивые ругательства. — Чтоб тебе… — Тецуро и рад бы послушать, чем собирается пригрозить ему Цукки, но для одного вечера кинков как-то слишком много, это можно отложить на потом. Поэтому он затыкает Цукки рот поцелуем, изо всех сил сопротивляясь желанию навалиться на него всем телом и не выпускать, пока оба не кончат. — Я быстро, — шепчет он, еще не совсем отпустив мягкую нижнюю губу. — Закрой глаза и считай до тридцати. — Я тебя прикончу, если досчитаю. Один… два… Тецуро срывается с дивана на кухню, стремительно обшаривает ящики в поисках свеч и зажигалки — те точно где-то были, только он обычно не запоминает, куда они с Цукки что кладут. Обратно он возвращается на критической отметке “двадцать восемь”. — Шшш, — он предусмотрительно прикрывает рукой глаза Цукки, и длинные ресницы тут же начинают беспокойно метаться под ней, щекоча ладонь, будто крылья мотыльков. — Не смотри. — Что ты… — И Тецуро снова целует его вместо объяснений. Цукки жарко дышит в поцелуй, вплетает пальцы в волосы, тянет ближе, всасывает язык. От его нетерпения от копчика до самой шеи проходит волна мурашек и тюкает мягкой кувалдой по затылку — в голове гул и бессмыслица. — Не смотри, — снова предупреждает Тецуро, отрываясь наконец от его мягких губ, и вновь располагается между ног. Когда чиркает зажигалка, Цукки кривит брови — одна вниз, другая вверх, — но глаз не открывает. Его член, уже слегка опавший, заинтересованно вздрагивает и приподнимается. Дожидаясь, пока красный парафин в углублении вокруг фитиля растает, Тецуро снова приникает губами к чувствительной коже у колена, нахально оставляя новые метки, зная, что тут самое безопасное место — никто не обратит внимания. Смазки на промежности хватает, чтобы без труда протолкнуть пальцы в расслабленный вход, но Цукки только коротко вздыхает, явно прислушиваясь не к собственным ощущениям, а к внешним раздражителям. И Тецуро не собирается больше томить его ожиданием. Несколько первых капель он роняет себе на внутреннюю сторону предплечья, пытаясь понять, не вызовет ли контраст температур шока. — Открой глаза, — наконец нехотя говорит он, неуверенный, что стоит осуществлять эту затею вслепую. Цукки распахивает глаза и тут же прищуривается: огонек свечи вспыхивает на миг в резко сузившемся зрачке, делая его взгляд обжигающе золотым. Он молчит, покусывая губы, и тогда, приняв тишину за согласие, Тецуро наклоняет свечу над его животом. Мышцы вздрагивают, расчерчивая кожу рельефными тенями; Цукки шипит, резко втягивая воздух сквозь зубы, а потом с медленным “хааа” выпускает его, пока парафин натекает в ямку пупка, разбрызгивается мелкими каплями — красными — по белоснежной коже. Едва дав Цукки немного расслабиться, Тецуро льет новые капли выше, на грудь, понемногу, так что Цукки лишь вздрагивает и сверлит его взглядом сквозь ресницы. Румянец ползет по его щекам и шее, искусанные губы припухли и алеют непристойно и соблазнительно. Тецуро зажмуривается и качает головой, силясь прогнать шум в ушах; рука, дрогнув, опрокидывает скопившийся парафин прямо на сосок Цукки. В ответ раздается высокий несдержанный стон, от которого в диафрагму бьет ледяной волной удовольствия. Тецуро чувствует, как оно стекает внутри него в пах, словно растопленный воск по коже Цукки, и сочится наружу прозрачными каплями, проступая на головке. Словно в трансе, видя перед собой в сияющем ореоле золотистого света лишь плывущий расплавленный взгляд Цукки, он разводит пальцы внутри него, снова и снова, срывая гортанные глухие стоны. Цукки вряд ли видит его сейчас — невозможно видеть хоть что-то такими нефтяно-черными глазами, — но не отпускает ни на миг. Взгляд этот протягивается между ними невидимой страховкой, пока оба висят над пропастью, цепляясь за край из последних сил. Красные горячие капли падают беспорядочно, когда Тецуро не глядя перемещает свечу, заливают Цукки живот, стекают от колена к паху. Цукки что-то шепчет — без голоса, без звука, одними искусанными губами — Тецуро не понимает, не слышит, не смог бы услышать за грохотом собственного сердца, даже если бы тот кричал. Потом сквозь весь этот шторм до него доносится знакомое “Тецу” с этим оборванным последним слогом, который Цукки никогда не может договорить, подступая к краю. — Тецу... пожалуйста. — И Цукки закрывает глаза, обрывая страховку. Его выгибает так, что он едва не выбивает свечу из рук Тецуро. Разбухшая, плотная простата под пальцами пульсирует, льнет к подушечкам, пока длинные струи спермы расчерчивают Цукки живот — белым по алому — пятнают плечи, шею. Чтобы удержать его, Тецуро торопливо сдувает огонь со свечи и отбрасывает ее куда-то на пол. Потом вынимает пальцы, закидывает колено Цукки себе на плечо и погружается в него сам, не давая мышцам привыкнуть и расслабиться, входит короткими толчками все глубже. Это может быть больно, Тецуро не знает. Его влечет вперед глухое, отрывистое “Да, да, да!”, перемешанное с шипением и стонами, такими сладкими, что Тецуро перестает соображать вообще и различать, кто из них стонет громче. Все в нем и вовне пылает и жжется: горячий, тесный, извивающийся Цукки, жар в животе, ползущий по коже, обжигающий ступни и пальцы, так что Тецуро не уверен, что все же погасил свечу и не подпалил все вокруг. Когда он кончает, то кажется, погружается в растопленный воск и тонет в нем, растекается, тает, не чувствуя больше ни рук ни ног, окутанных пламенем. Он приходит в себя от того, что воздух неприятно холодит взмокшую спину, а Цукки под ним неловко сдвигается, но не открывает глаз, лишь крепче стискивает объятия. — Тецуро, пироман хренов, это черт знает что, — раздается над ухом, и он удовлетворенно ворчит и согласно кивает: однозначно. — Как мы будем все это отскребать? — Само отвалится, — еле-еле разлепив спекшиеся губы, отвечает он. Цукки затихает ненадолго, потом глубоко вздыхает — Тецуро покачивает на нем, будто теплой ленивой волной. — Подо мной лужа, я хочу в душ, — жалуется Цукки. — Слезь, а то хуже будет. Тецуро недовольно рычит, но все же приподнимается: очень не хочется быть скинутым на твердый, холодный пол. — Я с тобой, — бубнит он в губы Цукки после долгого сытого поцелуя и встает первым. — Готов взять ответственность на себя. Цукки смотрит недоверчиво, потом прищуривается и переводит взгляд на разводы красного повсюду. На припухших губах появляется многообещающая усмешка. — Отлично. Скребок и тряпку в руки — и бери. А я — в душ.