Магл

От автора. Курсивом выделена русская речь.       Хмурое серое небо нависало и давило своей мрачностью. Тяжёлые капли дождя стучали по подоконнику. Май месяц в Лондоне - не лучшее время.       Я стоял возле окна в коридоре и хмуро смотрел на улицу. За окном простиралась Темза и Тауэрский мост. Больница Лондон Бридж* была основана в 1986 году. Эта частная больница располагается в самом центре британской столицы, где открывается великолепный вид на реку Темзу и Тауэрский мост. находилась почти в самом центре города. Через тридцать лет это будет одна из самых лучших клиник Европы. Сюда будут стекаться толстосумы со всего света, безнадёжные больные, сложные пациенты. Димка здесь стажировку проходил. Чуть ли не слюной захлебывался от восторга, когда описывал все красоты. Но сейчас не двадцать первый век, иллюминации пока нет.       Серый вид из окна навевал тоску и грусть. Раньше я любил непогоду — дождь, снег. Дождь прекрасен — он смывает все чужеродное, наносное, показывает истинную сущность. Я любил гулять в дождь. Наденешь куртку-непромокайку, резиновые сапоги и пойдешь по поселку. Измеряешь глубину каждой лужи, запуская в них пенопластовые кораблики. Промокший и продрогший идешь домой. Мать ворчит и растирает тело водкой, старший брат гладит серого кота пригревшегося у печки.       А здесь, в Лондоне? Серая Темза и не менее серый Тауэрский мост, серые прохожие спешащие куда-то. Все безликое, серое, грубое. А я в Россию, домой хочу… — А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму… — прошептал я, и одинокая слеза скатилась по моей бледной щеке. — Мы так давно, мы так давно не отдыхали**. Нам было просто не до отдыха с тобой. Мы пол-Европы по-пластунски пропахали, И завтра, завтра, наконец, последний бой. Послышалось из палаты, где лежал старик, я направился к нему. — Ещё немного, ещё чуть-чуть… Последний бой — он трудный самый. А я в Россию, домой хочу, Я так давно не видел маму! Выводил старческий хриплый голос. Я встал в дверях палаты. — Четвёртый год нам нет житья от этих фрицев, Четвёртый год солёный пот и кровь рекой. А мне б в девчоночку хорошую влюбиться, А мне б до Родины дотронуться рукой.       Продолжал петь старик. Я решил вместе с ним пропеть припев и уже два голоса — один грубый бас, а второй тоненький мальчишеский с жутким акцентов выводили слова припева и куплета: — Ещё немного, ещё чуть-чуть… Последний бой — он трудный самый. А я в Россию, домой хочу, Я так давно не видел маму! Последний раз сойдёмся завтра в рукопашной, Последний раз России сможем послужить. А за неё и помереть совсем не страшно, Хоть каждый всё-таки надеется дожить! — Ещё немного, ещё чуть-чуть… Последний бой — он трудный самый. А я в Россию, домой хочу, Я так давно не видел маму!       По лицу мужчины текли слезы. Закончив петь, он вытер глаза рукавом и спросил: — Русский? — Нэт, я из Англия. Меня звать Дадлэ, научите меня русский язык, пожлуста, — я специально говорил с жутким акцентом, нельзя привлекать внимание. На все вопросы по поводу русского буду отвечать, что в больнице научил пациент. — Борис Аркадьевич Смирнов. — Научите меня. — Эх, давай начнем. Скучно здесь, хоть песни попоем. Ты «Катюшу» знаешь?       Я кивнул головой. — Ну, тогда подпевай…

***

      Так потекли дни.       Утром приезжали родители и кузен, после их отъезда я до самого обеда шел к Борису Аркадьевичу, потом были процедуры. После них, до самой ночи, я опять был у Смирнова.       Борис Аркадьевич знал русский, английский и немецкий. Мы пели песни, он рассказывал сказки, рассказывал о своей жизни… — Ты пойми, предатель Родины я. Сталин прав — таких расстреливать надо. Трус я. Матери похоронка точно пришла. Я ведь, по документам в Нойенгамме*** погиб. Нас надзиратели вывели и на корабли посадили****. А потом нас бомбить англичане начали, и я сознание потерял. Очнулся я на корабле, на полпути в Великобританию. Хотел было начать ругаться и требовать, что бы меня домой в СССР отвезли, да капитан корабля не позволил. Рассказал мне, что я сразу в другой концлагерь попаду — к коммунистам, как предатель Родины. Лагерь был не «концентрационный», а «трудовой». Мы ведь действительно пистолеты делали, кирпичи, растения выращивали. И я делал, и растения пеплом из крематория удобрял. Жить хотелось, очень хотелось. Трус я. Испугался я, понимаешь, малец, испугался. Согласился с капитаном. Он мне документы своего погибшего матроса дал. Тот приютский был, сыном эмигрантов, которые в семнадцатом году от советской власти бежали, они умерли от болезни. Так я и стал мистером Смирновым. Английский и немецкий я еще в лагере малеха выучил. Думаешь, Скотланд-Ярд про меня не знает? Знают. Убедились, что я обычный мелкий человек, да отстали. Все думаю, как там мать, сестры? Мне ведь девятнадцать всего было в сорок втором, когда меня угнали. Не годен я для фронта, хромой был. В лагере вся хромота куда-то делась. Трус я.       Он часто плакал, рассказывая мне про мать и сестер. Просил, чтобы я, когда вырасту, хотя бы могилу его мамы нашел. Жаль мне его было. — Так я на море и остался, — продолжал рассказывать Смирнов. Он так и не сказал своего настоящего имени. — Матросом был, потом на механика выучился, теперь помощник капитана. Аппендицит скрутил, вот сюда и попал.       Мои отлучки к старику не остались не замечены. — Дадли, а родители знают, что ты с другим пациентом общаешься? — Я скажу им. Не волнуйтесь доктор Джефферсон, мистер Смирнофф учит меня русскому и немецкому. Знаете сколько стоит обучение? А ему скучно и мне скучно, вот он и решил меня научить, причем бесплатно, — доктор усмехнулся и отправился дальше на обход.       В один прекрасный день я попросил родителей привезти шахматы, и теперь мы с Борисом Аркадьевичем постоянно играли, а разговоры вели исключительно на немецком. — Вот смотрю я на твоего брата и думаю, за что его так мать не любит? Не родной, что ли? — Двоюродный. Это мой брат Гарри. Мама не любила сестру. А тетя Лили погибла вместе с мужем. Теперь Гарри живет у нас. — Запомни, малец. Кровь — не водица. Нельзя так. Он твой брат и точка. Раз мать твоя не хочет о нем заботиться, так ты повлияй. Он брат твой, понимаешь, брат. Ближе него у тебя никого не будет. Можешь не любить, а позаботиться обязан.       Теперь в плане стояла «галочка» — заставить родителей купить Поттеру нормальные очки и подстричь в хорошей парикмахерской.       На следующее утро, в палате, при докторе Джефферсоне и сиделке Марте я стал задавать вопросы: — Мама, а почему у Гарри такие позорные очки? Они же сломаны и, наверное, ему не подходят. Давай, пока я в больнице, вы ему зрение проверите и очки купите. А то он как неродной нам. Мне мистер Смирнофф сказал, что родственники должны друг другу помогать, — я выпалил это на одном дыхании. Было боязно, что Гарри от этого может стать хуже.       Надо сказать, что он стал неплохо смотреться в новой форме и ботинках по размеру. Да, она была хуже качеством, чем моя, но новая! — Я совершенно согласен с мальчиком. Гарри необходима консультация специалиста. Я свожу его к офтальмологу, он принимает на этаж ниже. Там же вы сможете купить ему очки. Все будет включено в стоимость лечения. Ведь лечение, частично, школа и мэрия оплачивает? — опа, а вот этого я не знал. — Да, — как-то неуверенно сказал Вернон. Что он имел в виду — лечение или поход к офтальмологу, мы так и не поняли.       Доктор Джефферсон взял Гарри за руку и решительно направился к выходу из палаты. — Но… — неуверенно начала Петунья. — Мама, мистер Смирнофф сказал, что мне нужно заниматься музыкой и шахматами. У меня хороший голос. Давай ты меня в музыкальную школу запишешь? Он меня русскому научил и немецкому, — спешно тараторил я.       Нужно было дать время Гарри и Джефферсону уйти подальше, ибо багровая рожа Вернона ничего хорошего не сулила. — Кто такой этот Смирнофф? — проговорил сквозь зубы Вернон. — Он в другой палате лежит. Пойдем, я тебя познакомлю.       Я взял Дурсля за руку и поспешил на выход. В дверях я обернулся и сказал: — Мам, ты спустись к Гарри, а то выберут какую-нибудь гадость и будет он нас опять позорить в некрасивых очках, — миссис Дурсль отмерла, довольно резво подскочила и побежала вслед за ними. Я ликовал! Получилось!       До палаты Бориса Аркадьевича мы не просто дошли, а долетели. — Здравствуйте, это мой папа Вернон Дурсль. — Здравствуйте, мистер Дурсль. Ваш сын много о вас рассказывал. Он очень способный ребенок. Быстро выучил русский и немецкий. Не идеал, но понять его можно. Мне, знаете ли, скучно было, вот я и решил совместить лечение и учение. — Да, мой сын очень способный, — Дурсль надулся от гордости. — А что вы ему сказали насчет музыкальной школы? — Он замечательно поет. Ему ни в коем случае нельзя бросать. Замечательный ребенок! Вы знаете, мистер Дурсль, тут ужасно скучно... —       Борис Аркадьевич и Вернон Дурсль завели нудный и долгий разговор, итогом которого стало твердое решение отдать меня в музыкальную школу, причем на аккордеон. Я недоумевал. Вот аккордеон мне нахрена? Где его в Англии взять? Я гитару хотел, ну или фортепиано. Смирнов убедил Дурсля, что аккордеон инструмент разносторонний — есть клавиши как у пианино, значит я смогу и на аккордеоне и на пианино играть. Мда-а-а, не ожидал такой «подставы» от дедка.       Почти два часа прошло, прежде чем мы вышли из палаты Смирнова. Пока «взрослые» обсуждали политику-музыку-цены и многое другое, я засел за шахматную доску. После посещения Бориса Аркадьевича Вернон был задумчив и даже обновленный внешний вид племянника не смог отвлечь его от дум.       На Гарри были новые очки в роговой оправе черного цвета. Стекла в них были затемненные сероватые, а еще его подстригли. Вот этого я не ожидал.       Офтальмолог, мистер Твинкс, сказал Петунье, что негоже так сына запускать, его подстричь сначала надо, а потом очки выбирать. На все возмущения, что это племянник, Твинкс (довольно вредный старичок, помнящий вторую мировую) ответил: «Да он ваша копия, только волосы черные! Нельзя собственного ребенка стесняться!». Я думаю, что он просто специально Петунью провоцировал и, скорее всего, именно он сделал замечание по поводу внешнего вида Гарри. Поттер смотрелся ребенком из семьи среднего достатка. Худенький, в черных брючках, белой рубашке и серой жилетке с нашивкой школы, в новых туфлях, стильных очках и с модной стрижкой (которая, кстати, закрывала шрам) он смотрелся вполне мило. Этакий мальчик-зайчик-отличник-ботаник. — Мама, ты просто молодец! Из убожества такого красавца сделала! — польстил я Петунье. Пусть считает, что это ее личная заслуга, лишь бы Поттеру не влетело. Она зарделась, но была довольна, что кто-то заметил плод ее мучений и стараний. — Мистер Дурсль, через три дня я выпишу Дадли. Ему нужно закончить курс витаминов и пройти оставшиеся процедуры, а так же сдать несколько анализов, — сказал доктор Джефферсон. — Привезите завтра ему одежду на выписку.       Вернон задумчиво кивнул, думая о чем-то своем, и семейство, за исключением меня, направилось на выход.