VIR0L0GY

Марк открывает глаза. Раздвигает машинально шторы. По бескрайним зеленым полям там дует полуденный ветер. Где-то волны бьются о берег. Морской бриз, будто сами волны, это время воротит вспять. Рядом с ним сидит Сноуден. Скульптура. Обугленная у пальцев, выгоревшая с середины — сердца нет, главное. Сердца. Марк трогает пальцы — они столь же холодные, мраморные. Слышал он этот холод. И чувствовал. Бархатные шторы — черный бархат солнце не пускает — бесвкусица, фарс, странный вкус Архитектора. Голова Сноудена раскачивается со стороны в сторону. Тикает маятник, хрустят позвонки. Там, вдали, среди лучей понурого скандинавского солнца танцует одна Линдси Миллс. Ее платье мало ей и призрачно. Паутиной обвивает небосвод. — Рассвет, который я не сохранил, — шепчет Сноуден. С губ его пепел летит, прям из горла. Известь с них валится. По кафельной плитке стучит. — Это он эту крепость построил, чтоб я в спокоиствии был один здесь. Марк берет с подоконника четки. Перебирает их — руки занять. — Все мертво. Он не считается с лицами. Ее платье — паутина. На ней виснут капли росы. Павел ловит себе облака. Мы собираем их. Я их ем. — Это сладкая вата из плоти? — Гейб нам не помогал. Никто знать не должен, — очки Эдварда треснуты. Как паутина. — Это жизнь и проклятие. Я этим болен. — Болен чем? — коричневые лакированные ботинки. Ноги Марк трет друг об друга. Где-то стучат каблуки. — Болен памятью. Прошлым. И им, — Линдси становится камнем на миг. К ее платьицу липнет роса. Миллионы людей собирают. На цейлонских плантациях — чай. Здесь — приватность. Так много… Зачем? Марк толкается от паркета. Его кресло качается. От ветряного давления трещат внутрь у Эда очки. — Твои глаза… — Да, они. — Кровоточат. «Как у Вардо. Им больно смотреть». На горизонт идет смрад. На горизонт идет дым. Наступает цивилизация. Железные руки. Лакированный черный каблук. Не такой, как на, Марке. Безжалостный. Бессознательный воздух. «Молись». На стенах — картины. — Было время, — кидает Эд взгляд на картины, — когда Белая Сеть дарила ему и картины, и рамки. Сейчас она просит назад. Мне ночью кажется, глаза выползают. Шпионят за нами… О нет. Эда трясет, словно змея. Голова его все опрокидывает. Звенит сталью стакан — жалко, бьющийся. Сноудену плохо. (Марк может помочь?) На картинах мертвы. И недвижимы. В них тоска и молчание. Белая сеть. «Паранойя погубит нас». Белой лентой обвивает свои ноги Линдси. Смог ползет, чтобы легкие свить. Их танец конечен, прощален. Марк стоит на ногах. Не бежит. У Сноудена пальцы холодные, Марк трогает — сердце зовет. Летит с берегов морской бриз. «Боже, Эдвард, так скоро гроза…» — Нет, не гроза, — через глитч. Через весь белый шум, через тряску. Облик бога гласит, не теряя лицо. Эти куклы ломаются… Марк? — Скоро смог. Этот замок… что ж. Боже хранит. — Кто говорит со мной? — Сноуден. — Ты врешь. Снова вытолкнет. Пластик. И дым. Ломается сервер. Стучит. Жесткий диск по стенкам сознания. Четки в руках? Неужели? Их осколки. Держись, скоро Бог… — Сноуден, надо к Ассанжу. — Зачем? — Его времяворот. — Было слишком давно. Или нет. Кровь из глаз затуманила их. Линдси, как спичка, сгорела. Нотр-Дам нас спалил. Прямо здесь. Грязь из пепла. И известь кровит. Морось и дождь начинются — это море приносит дары. Пепел летит из-под шторы, шторы — смог — дышут ядом и тьмой. Так и горел Нотр-Дам. — С Эсмеральды горел. Мы, влюбленные, в идею — и в мир, долго шли. Пришло время сходить с этих рельсов, рядом станция, слышишь, лязгает поезд? Он здесь. — Разве это был поезд? Не лифт? — Выйди в свет. И не трогай цветы. Глитч пропадает со временем. Не трясутся больше ни кукла, ни небо. Лишь цветы в кашпо чуть подрагивают, паутина с росой, кресло Марка. Качается туда-сюда чертов маятник и падает краска с картин. Сидит мертвый Сноуден — холодный, как пепел и снег. Его пальцы гуляют — спирали по бархату. Танцует Линдси по обугленному полю. Над ней облачный люфт насмехается. В руках Архитектора смог — лишь тряпичная рваная кукла… (Марк слышит, что станция близко. Марк знает: скоро гроза).