VIR0L0GY

Когда Марк затворяет за собой дверь, он понимает, что здесь по пояс воды набралось. Вода коричневая, булькающая, соленая, от нее тянет гнилью, гниль забивается в нос, пузырьки ползут под кожу, ноги облепляет, будто пластилин пальцами лепят к телу, ступать тяжело, офисные столики-сталагмиты лезут под ноги, Марк спотыкается, извиняясь, извиняется, спотыкаясь, — гниль натекла из трупных мешков под ногами, они мягкие, как глина, дверь Кевина больше не открывается под давлением. Марк шагает по трупам. Кевин много всего наобещал, обещал избавить от вируса, но его, как некоторые прививки, не стоило кровью мочить, а дрянью трупной тем паче — Марк поднимает руки, толстовка лепится к телу, мертвыми воняет нестерпимо. УБЕЙ МЕНЯ УБЕЙ Двигаться тяжело. До окна Марк дотягивается кончиками пальцев, открывает — там сто этажей книзу, сто этажей кряду, не выйти, не выпрыгнуть, на лестницу выход — заблокирован коричневой липкой трупной гнилью, соленой водой. Вдох ветра ломает стекла — на высоте в века метров Марк становится один, раздетый против стихии, жижа булькает, стекает из окон, грозясь затопить всю белую сеть. Бежать некуда. УБЕЙ МЕНЯ УБЕЙ Марк размахивается руками и вылетает из окна. Его кроссовки толкаются от подоконника, и сила удара переходит в колени, выгибая их синусоидой, — Марк летит. Его крылья, наверное, белые, как у серафима, а на поясе линия, круг, горизонт — там заканчивается трупная слякоть, начинается чистая ткань. Марк летит. Позвоночник хрустит, будто трансформаторная будка, — славься, славься, Иисус, славься-славься, Будда, славься! славься, подводный Отец Дагон! Пришло время, и вот о тебе знают все. Письма Адриана брызжут, словно осадки с небес, ими льет как из ведра, а облака что конверты — хлопковые, белые, ребристые. Марк ловит, ловит их руками, они руки режут, режут как лезвия, как офисные канцелярские ножи, а руки что бумага — бледные, нездоровые, скрюченные по краям, и у Марка нет сил — никаких сил разорвать этот лист. Он рвется сам. Марк чувствует, как по линии врезается разлом, половина его летит грязная, прямо вниз, плюхается на площадь перед фонтаном, замещая собой античную скульптуру и каменея — уродливая, грязная, посреди центральной площади. Марк выдыхает. Он остается в небесах. Огромная склизкая пасть вылезает из разлома и утягивает его прямо туда, обрывая сосуды на руках, в каждый — по зубу, с каждого — по способностям. Прямо внутрь. В кровавое царство. В пандемоний, геену, в чужой гран-гиньоль. Сердце сжимается, как звезда перед взрывом сверхновой. Расширяется. Бах! И срывается с петель. Словно старая дверь. Марк остается почти ни с чем. Ни ног, ни руки — волочится на мясных тряпках, горит у пальцев, горит на локтях, содрана полностью — зубы акульи, ни сердца. Сердце вылезает через рот. Подобно плаценте — соскакивает с губ. Марк выдавливает его из себя, трахея его слишком маленькая, сердечные клапаны до последнего цепляются за кости. Марк блюет. За сердцем следует желчь, пара ребер и, кажется, печень. Здесь, в царстве Ньюэлла, это совсем ни к чему. УБЕЙ МЕНЯ УБЕЙ Прошивает разум. Радист диктует код. Точка тире точка точка тире точка точка точка точка точка… В мясных стенах выбиты иглою нацистские символы. Солнце! Марк слепо тянет осязать, его пальцы валятся ха, ха, ха из рук, чрево говорит, чрево вещает, чрево показывает: огромный телеэкран, сужается-расширяется, черно-белые фильмы с помехами. Это вот. Нацистская пропаганда. Те ужасы памяти, что Он хочет в себе зарыть. Попробуй вычлени здесь верное… верное… Марк смотрит. Проектор ложится на его лицо. Кто-то выходит из темноты. УБЕЙ МЕНЯ? УБЕЙ? Все руки и ноги — на месте. Почти что не раненый. Рот по боку забит металлической стружкой, но это ничего, переживем. Когда-то Адриан так же начинал: чинил вентиляцию… разбивал об колени лекарства, пропихивал сквозь склизкие губы, протекающие коричневой гнойной гадостью, таблетки, давал варенье с ложечки — понемногу… Понемногу… Понемногу… УБЕЙ МЕНЯ УБЕЙ — Славься, славься, отец Дагон! — кричит кто-то, и голос его чистый-чистый, смешной-смешной, Марк морщится, будто настал его конец. Будто он — сломанный механизм со взорвавшимся жестким диском — какого черта, Кевин? Разве эти условности сейчас нужны? У моего экзоскелета — искривление позвоночника, моя нервная система — вытерта на терке, торчит лоскутами, эти цветы — цветы на руках, ты не видишь, сосут из меня всю дрянь, всю гниль, всю кровь… Все это… почему ты не хочешь помочь… мы договаривались… я просил тебя… Марк узнает голос. Это Павел кричит, разможженный, размазанный, старческий, словно старинный литой колокол с языком, что еле ворочается и тонет в колодце как камень, Павел! Павел! И разве об этом мы договаривались? — смеется Кевин своим фальцетом. Голоса разбиваются об купол. Остается только один. Он выдергивает Марка из липкого гноя, из желудочного сока, и бьет его по щекам, пока тот не придет в себя. Крови еще много. Она заливается за шиворот. УБЕЙ МЕНЯ УБЕЙ — Что, черт возьми, там происходит? — Переполох. Они достали письма Адриана и достигли сингулярности. Все разом. Они даже не пытаются разобраться, хотя у Питера на столе была схема, идеальная схема, и она позволила бы выйти из ситуации. Но здесь — здесь ты в безопасности, понимаешь? Марк не понимает. Он протягивает руки — его поднимают, как младенца, и встряхивают. Напротив него — во весь экран — три гигантских, глубоких, косоватых черных глаза. Они принадлежат Вардо. — Понадобится много времени, чтобы выдернуть из тебя все это. — Во что я превращусь? В машину? В сгусток цифровой памяти? Марк пытается отбрыкнуться. Полевая хирургия. Нацистские опыты. Но откуда здесь… Элизабет Холмс склоняется над ним и заглядывает прямо ему в глаза. В руках у нее — шприц. — Отец Дагон хотел… Отец Дагон точно хотел не этого. — Ты — в изнанке. В изнанке — значит, почти в настоящем мире. Так делать нельзя, шепчет Марк побледневшими губами, нельзя подвергать тот мир сомнению. Нельзя, нельзя, нельзя… Он всхлипывает. Это похоже на страницы какой-то второсортной фантастики. И он знает, что раньше все не было таким, он ощупывает гладкий пол и кресло-каталку, к которой он примотан ремнями так, что они до крови его пережимают. И это больнее отрубленных рук и ног, выблеванного сердца, потому что это реальность, почти настоящая реальность, а его экзоскелет снят и валяется где-то в углу, это не то, чему он бы хотел давать объяснения, это не то, чему мог бы, и главное, он знает, Марк знает, что так быть не должно. Он предусмотрел… Все предусмотрел… — Я не останусь здесь. — Ты нужен там! — Элизабет хватает его за руку, и он не может противостоять, — Прости. Она, наконец, развязывает его. Он блюет, и на нем еще гарвардская толстовка, ком крови получается коричневым, как та акулья вода. В разуме роятся неуместные сравнения. Неуместные сравнения со старой техникой, который был завален у Митника кабинет. Железной, электрической, с выдернутыми клавишами, что больно впивались бы в пятки, заставляй Кевин Митник приходящих гулять босиком, с кучей проводов, сумасбродных и разноцветных, кудрявых как сам Марк. А еще там стояли лава-лампы, и Митник смотрел в них часами, и часами слушал радиосигналы, мечтая о днях былой славы, он жрал наркотики — тоже тоннами, литрами, километрами, закачивал в себя километры лент кислоты, жрал языком, закладывал вместо языка, когда протер в нем дыру, вытягивал свой липкий марочный язык и ловил им мух с потолка, а потом брал стерильные ножницы — стерильнее палаты миссис Элизабет Холмс — и шел резать… резать цветы… цветы на руках Марка, с которых стекала под дверь кабинета противная липкая гновь… Марк предается воспоминаниям. Вот он прижимает телефон к уху. Листья щекочут спину, прямо за воротником рубашки; они теплые — солнце ласкало их днями, днями напролет; у Марка нет времени на отдых. Трубка огромная и тяжелая, пластик — греется и пахнет, Марк обвивает провод вокруг запястья, как щупальце Ктулху, и ждет, легко сжимая губы, гудка. На той стороне — тишина. Офис Кевина — оранжерея, высшие уровни, кислотное солнце, жгущее солнце: обманчиво сладкие листья-лучи, и еще лепестки на шее, бьющиеся через кожу; солнце, лето, в Белой Сети всегда лето. Океанский бриз… Марк отдыхает. Белая рубашка — хлопковая, слава Богу — взмокла, а в отражении на входе — овал лица бледный. Горло гудит от долгих переговоров. Тень от кроны разъедает пол. Хаотичный, безумный, немыслимый орнамент. Гудка не следует. — Алло? Древо колышется, опасно шелестит; Марк сглатывает. Прижимается к трубке губами. Слушает, не решаясь двинуться с места. Древо подхватывает ветер, разносит его по сородичам — вихрь падает прямиком, прямиком в этой трубке. — Я вас слушаю, — голос мягкий, как гранитный монумент. Марк теребит пуговицу на пиджаке — от ключицы и до манипуры катится капля пота. Траекторией муравьиного бега. Мокрая спина елозит туда-сюда по скамейке, иголочки-занозы остаются в пальцах — нервный паралич; дурное предчувствие; мертвечь. — Здравствуй, дружище... это я, Кондор. Тонкие стекла — сверху, внизу, везде, где видно за кронами дерьевьев — и по ним скользят тонкие белые каркасы; слоновьи бивни, видимость защиты. Марк знает, что если узнает и Митник, шалость перестанет быть такой невинной; он стискивает трубку и слушает шумы, мягкий австралийский говор — кому принадлежит? Кошмары аиста Марабу. Пустыни Конго, охота; Марк не помнит, за кем он пришел и зачем. — О, я знаю голос Кондора, поверь мне, — смех не самодовольный и не злой, но любопытный, немного пугающий. Буквы Кевина остры, как хитиновый хвост креветки. Цифры — пляшущие человечки; Марк закрывает ежедневник и глаза; Mendax, Mendax, Mendax… великолепный лжец. — Ладно. Меня зовут МАРК, — пальцы прилипают к колену, сжимая его до кости. Вибрация воздуха тождественна настоящему имени. Щемящее чувство безмерного риска… и неоправданного. — Я звоню вам, чтобы… — Даже предположить боюсь, — Мендакс снова смеется как-то по-отечески, Марк улыбается углами губ — немного натянуто. Поздняя весна; за ней придет раннее лето — как сделана система кондиционирования в офисе Митника? Почему он не похож на запыленный склад с плакатами на стене и огромным флагом USA, насмешкой, порванной по краю? Почему вокруг не валяется недоеденная пицца, а в углах — не стоят лава-лампы? Может, раньше так было, но времена изменились — тебе ли, Мендакс, не знать? Парадокс: мало кто знает Мендакса. А Кевина знают все. Марк не был в списке счастливчиков, пока не… — Я нашел вас в его телефонной книжке. — МАРК, ты знаешь, где я нахожусь? Теперь Марк знает. Знает, почему офис не похож. Знает, где проживает Мендакс. Содержится, где его прячат, и он… Найдет его, да, найдет, найдет обязательно, спустится и… — Ты нужен нам здесь. Так говорит Элизабет Холмс. Ее палата обшарпанная, мох бежит по стенам, в пробирках — гновь, банальный образ, УБЕЙ МЕНЯ УБЕЙ, задорный игривый марш, муштрующие землю оловянные солдатики, грязный свет и грязный потолок… Да… здесь, в Изнанке, где отец Дагон дает вольность своим сумасшедшим хирургам, в еще большей Изнанке, чем находится Дипвеб… Дипвеб принадлежит всем, думает Марк, Изнанка же — только Дагону. Это его маленький, укромный, утробный кибер-городок. Он дешевле, скромнее, набит чудовищами из самых посредственных фантазий, как разум Архитектора, только Дагон их счищает, как кожуру с картошки, и они летят в мусорное ведро, трафареты, трафареты бытия… Марк мечтал стать таким же — не стал. Пробовал долго и упорно. Пробовал разное. По самым сочным и сладким рецептам. Вардо говорил ему: «Не стоит», — улыбался, шел на кухню готовить тосты и мазать их мармеладным джемом, Марк не любил мармелад. Но кушал его… было время… были рассветы Пало-Альто, сухие от бурной работы глаза и толстовка, незапятнанная кровью. — Кто меня вытащил? Иногда Марку кажется, что вся его жизнь — слад мутных, страшных, хтонических вопросов. — Шон. — Шон? Шон Паркер? Марк цепляется о край кровати. Портится кожа. Дешевка. Элизабет виновато улыбается, хотя глаза ее — глаза идейного фанатика — выдают о ней все с головой. Сумасшедший мир Дипвеба… Столь далекий… Далекий в изнанке. — Никому не рассказывай, ладно? — Могу я попросить, — Марк вытирает рот, — аудиенции с Дагоном? Элизабет приветливо улыбается — мисс я хочу дружить, смотрите на меня, я хочу подарить вам счастье, знаете, счастье на все времена, вечную жизнь, забор крови без инвольтации, вечную жизнь, я пыталась, я предложила ему, он согласился, я пыталась потратила все свои средства продала дом семью друзей ради него, спасите, господи, вытащите меня отсюда, простите что я ничегоничегоничего совсем сделать тогда не смогла — и скальпелем режет кожу на каталке. Оттуда выпадает огромный скользкий язык, выскальзывает единой массой, подушка под Марком сдувается и оседает. Становится жестко. Ауч! — Разумеется. Голос звучит от двери. — Он тебя ждет. Шон Паркер молодой, красивый и выглядит как полотно Ван Гога. Марк пытается улыбнуться старому другу. Выходит чертовски плохо.