VIR0L0GY

Марк съезжает вниз, прямо в русло в ванной, и смотрит в белый потолок. По уголкам его ютится плесень, похожая на аэрозольную краску; штукатурка на стенах — сырая, и Марк, по привычке отколупывая выпирающий кусок, загоняет его себе под ноготь, влажный и острый. Вода заполняет все, как во времена Великого потопа — ей дышут стены, и в ней купаются колени Марка — он щупает их, опухлые, красные, воспаленные, и думает, лишь бы Элизабет не заметила. Температурная горечь заставляет кожу ныть. Мелкие, мелкие шрамы проступают болью наряду с большими. Медицинская маргаритка вокруг слива, целиком из ржавых и грязных подтеков, распластывается на весь сосуд, а ее лепестки — врезаются в спину, как держатель для шарнирной куклы. Единственная опора. Шон приносит полотенце и кидает на грязную стиральную машину. Она вертит что-то внутри, что-то мясное и кровавое, во что Марк предпочитает не вглядываться. Стук ее барабанов — не ритуальный, но все-таки предрешающий; железное нечто, царапая стены, неритмично бьется об стенки — пытается выбраться, выбраться наружу, разорвать чужие кости, а Шон — Шон мучительно спокоен. Об его мягкую пастельную улыбку разбиваются все страхи и сомнения, и даже то железо в жужжащем нутре стиральной машины — разбивается об губы, растянутые вширь. Марк выглядывает из-за занавески. — Ну, вот ты и снова дома, Зак, — Паркер смотрит через зеркало, пока раскладывает на полотенце расческу, зубную пасту и щетку, — Понятия не имею, почему ты решил вернуться именно так, через Элизабет? Шон озадаченно разводит руками, все еще глядя в отражение; и Марк вспоминает зеркальные лифты в головном офисе Дурова. Вместе с ними — огромные, во весь потолок распластавшиеся лампы, холодные, злые, жестокие. Такой свет Марк привык видеть по пробуждению, а вовсе не больничный полумрак… С каких пор что-то из новинки превращается в обязанности, а из обязанности — в привычку? Марк кашляет. От кашля трясется кафельный пол и кажется, точно пространство сейчас начнет распадаться на пиксели, на осколки, вопьется в нежную незащищенную кожу — прямо в колени и в мягкий и розовый рот; но этого не происходит. Колышется прозрачная вода, и Марку делается дурно от нутра ванной — опять; его тошнит, и ком встает чуть пониже гортани, как проглоченная цыплячья шкура; однако больше не случается ничего. — Почему? Я был с тобой на связи. Я был в контакте с Вардо, а он должен был быть в контакте с тобой. Марк усмехается, когда звучит имя. — Со всей этой суетой вокруг тебя я иногда думаю, что ты почти престолонаследник Дагона. Much ado about nothing — там, с другой стороны, на Периферии, о тебе говорят даже больше, чем о Нем. — О Нем вообще не говорят, — Марк ехидно поправляет. Звуков много, и ему не тягаться с ними. Его грудь уходит под воду, вздымать ее все тяжелее, тошнота опускается тоже вглубь тела, а дальше — в пустой живот… Марк загоняет ее назад. Вода растапливает эти уродливые комки глины внутри, но делает это медленно, мучительно, единовременно грея нелепое тело, как раскаленный добела «медный бык». У Марка кружится голова — да, бы заснул прямо здесь, если бы Шон не бдил над его душой. Если бы. Если бы. — Зато теперь будут. Возможно, Марк жалеет о сказанном — он не успевает решить точно. Шон настораживает уши. — О чем ты? — Ходят слухи, что один человек обеспечил масштабный слив данных. Проверить это дело я не успел, ведь если это действительно так, то то, что там случится потом, будет сродни падению Карфагена… — Опять ты про свой Карфаген, — Шон смеется так радостно, так искренне; и слух Марков обращается в Суть; и сам он едва давит в себе смех — знает ведь, как сумасшедше это порой выходит после долгого погружения; и вода забивается под изгибы его кожи, подтачивая — капля и камень — к действию. Он издает хриплый и невзрачный полусвист. С этого и стоит начинать. — Как будто раньше их не случалось. — Нет, сейчас другое… Словно Марк и не хочет об этом знать. — Что же? — Все взбудоражены. — Почему? Шон действительно хороший парень, и обманывать его не хочется, а Марк, когда врет, иногда не держит руки при себе и вспоминает старую привычку сломать все, до чего дотянется, — пиксели пространства летят в ванну; стену обгладывают голодные пальцы с источенными грязными ногтями — с бурой гновью под ними и крохотными заусенчиками. Так бывает, так случается, иногда Марк не может это контролировать, а Паркер наизусть его читает; не спасут ведь ни штора, ни огненный язвенный дождь, если Паркер захочет прочесть. Марк напряженно думает, пульс бьется у него на виске, как железное нечто — внутри; «славься-славься, отец Дагон, славься-славься» — попискивает висковая венка, вибрируя. Шон причесывает волосы — такой смешной и жалкий в своем холодном свете; Марк решает, что стоит попробовать. Календарь на стене рассказывает, что наступило время полулуния — так пусть же, пусть будет и ночь полуправды. — Один сумасшедший русский архитектор сотворил ботнет из живых душ. Не коллективный разум, нет, не рой, целую систему с едиными корнями, что насыщает энергией конкретное тело. Все закручено, Шон — — А. Кажется, я слышал об этом. Не помню откуда — «ты, словно нить, прошивающая и изнанку, и лицевую сторону; но узлы плести стоит лишь в Изнанке», — преувеличенно серьезный Шон — хмурит брови, поднимает палец и изображает мастера подземелий в одной старой настольной игре. Губы Марка довольно растягиваются. Если что-то называется домом, то это — здесь. Поверхность у ванны шершавая, скребет спину, клетки кожи — биты и байты — отслаиваются и стекают в водосток; слезает [вторая] человеческая кожа — появляется истинный лик. — Ты мне «Старшую Эдду» зачитываешь? — Не-а. Свой этический кодекс. — Дело рук Питера? — Когда Илон еще был с нами, — Шон смиренно улыбается; а потом из стиральной машинки льется… — О господи, — Шон, отпрыгнув к двери, балансирует на пороге, Марк не спешит выглядывать из-за штор, чтобы посмотреть, что там — да. Его не покидает чувство, что он все прекрасно знает. Что может быть там? Спинной мозг — с зарубками, острый, змеиный, языческий; Ручные и нужные пальцы — кости, хорошие, милые кости, сладкие как леденцы; Кишечник, оплетающий, как ремень — Какая неловкость: кишечник — снаружи, туго стягивает пустой желудок — распутать, черт возьми, будет нелего — осиную талию этих ребят держать очень просто: Марк смеется, пока Шон крутит в руках золотую круглую дверную ручку, пытаясь выйти, сбежать — и… еще кожа, конечно. Высушенная, полая, серая. Брезентовая. — Марк, черт возьми, что ты ржешь? Фальшивая кожа, третья по счету, бесконечная по смыслу — заходи в любой магазин — выбирай себе кожу. И плоть. — Это мое. Марк вытягивает руку из глубин — булькающий голос, повадки Древних детей; — Дай сюда, — Шон (не задает лишних вопросов, прекрасный, проницательный, слишком умный Шон, умудрившийся не остаться на Периферии, без пяти минут взобравшийся на трон, — почему? потому что никогда не задавал лишних вопросов и не собирался; — как живут люди, лишенные этого мучительного любопытства, что позволит им просто поднять с пола ванной кишечник, цепляющийся за кафельные углы, смотать его — как кабельную бухту — и бросить его — прямо в воду к лушчему другу, подключайся, Марк, — милый Марк, подключайся — к пищеварению — Марк! Марк! добро, дорогой, пожаловать! что позволяет им просто смотреть?) делает это быстро и потом молчит несколько минут. Единственное, что осторожно сходит с его губ, становится констатацией факта: — Это Элизабет? — Да, она. Марк отвечает, упорядочивая органы на месте. Пульсирует спинной мозг. Чешется — внутри и снаружи — голодный желудок. Марк заглатывает его, словно гастроскопический зонд. Внутри — только внутри все встает на места. — Это же немного… незаконно? — Знаешь, я заглянул на периферию одним глазком и… — Марк поправляет позвонки — это неудобно, приходится тереться и шуршать, милые кости на место не встанут, сахар не захрустит и не выпадет снегом в хрустальную сахарницу; этого не будет, если как следует не прижмешься к жесткой холодной керамике; Марк должен, должен стараться… звучит резкий вскрик, Шон задергивает штору («Без меня дальше, Зак, без меня») и вновь встает на порог. Интересно, каково ему, когда его чертовы до жути эстетичные ботинки перемазаны в желчи и гнови? — Это изменило меня. Я еще толком не все понял, но, наверное, мне был необходим Вергилий — — Расскажи об этом. — Просто или сложно? — Господи, — Шон хохочет, и вот это неестественно, неправильно: он никогда над таким не смеялся, — Я сегодня весь день слушаю рассказы Элизабет, и лучше обойтись по крайней мере без медицинских терминов. Она рассказывала мне про латеральное торможение и психические расстройства и — Неужели Марк мог сломать всех? — Люди куда большие мрази, чем я думал. У меня всегда были мои цели и мысли о том, как сделать мир лучше; у меня не всегда получалось, но я не… хотел питаться подножным кормом. Может, все мои мысли, все мои интриги, все мои амбиции — ты столько говорил о моих амбициях, Шон, о том, что мне нужно слушать людей вокруг — может быть, все это… совсем все это… глупо и ничтожно, но я никогда не думал о таких вещах, о которых они думают. О вещах, которые они — Господи, ты прав, я понимаю, почему Некоторые Из Нас обратились к Богу — делают. О вещах, которые они делают, Шон. Они зовут «Белую сеть» — хорошей, они зовут «Даркнет» плохим, но на самом деле это условные обозначения для того, что творится там везде, повсюду — — Вардо рассказывал мне многое. Удиви меня, говорит Шон Паркер. Удиви — и, может, тогда я сочту твой первый опыт уникальным. Удиви — я ведь опытный наркоман. Удиви меня! С каких пор ты зовешь его «Вардо»? — Я плохой рассказчик. Пусть «Вардо» прорыдает тебе снова в трубку телефона все эти слепые слова: про сонмы поющих ангелов и сковывающий душу лед, про мраморные изваяния, чьи немигающие веки смотрят туда, откуда смертный бежит в раболепном страхе перед хтоническим ужасом; пусть Вардо пожалуется на офис Жирного Босса, где штампуются гновью печати; пусть —прохнычет про мертвую, мертвую стену, про холодные пальцы и сердце в стене, пусть — завоет про волю к спасению; пусть — опишет, каков конец света на вкус и как трескаются фарфоровые щеки и затекает в разрезы дым. Пусть — пусть он все это проговорит, но лучше всего выйдет история, как взырвается в чреве бомба, что тикала, как часы, лучше всего выйдет история о плаще красной смерти — от шеи — к ногам, лучше всего выйдет история о цитрусовой крови из трещин в губах — в узел пальцев; лучше всего выйдет история о колумбийском галстуке, о поцелуях с вырванным горлом, о цветах на могиле, и о старом кинопрокате, и — о Уиджете на стене; пусть Вардо расскажет тебе сказку о потерянном времени. У него это получится замечательно. «Пожалуйста, вытащи Вардо отсюда!» — пусть Вардо споет тебе песнь, ухо к уху, Шон, ну, а лучше — в постели; пусть расскажет, как один странный хакер вымаливал его у Дагона и как достучался, разрушив здесь все, что Марк разломать не успел. [ THE CONNECTION HAS BEEN LOST ] — Эй, Зак, ты что, отключился? — Я только что собрал себя по кусочкам. — В прямом эфире. Я так понимаю, Периферия тебя действительно изрядно впечатлила. — Нет, не Периферия, а то… те образы, которые она показывает. Очень сложно не запутаться, но ты никогда не перепутаешь их с реальностью. В Периферии правда наслаивается на ложь, твое — на чужое, и ты иногда попросту не можешь разобраться… — К этому стоило готовиться. Если бы ты проконсультировался со мной — да даже если бы ты проконсультировался с Элизабет, то все могло бы пройти лучше. И, к тому же, почему ты не сказал ни о чем Вардо? Он должен был участвовать в твоем погружении, я знаю, что он поначалу и был там, а потом — — Потом Вардо сам влез в этим разборки. — И это добавило неразберихи, так? — О, более чем. Теперь это все запуталось, как Гордиев узел… — Нет, Марк. Разрубить никогда не вариант. Шон задумчиво гладит подбородок. От веселья — фальшивого или истинного — ничего не остается. Марк плохо скрывает — о, как плохо он скрывает, что рад такому развитию событий, ведь для него это значит только лишь одну-единственную вещь. — И все-таки, что ты там ищешь? Шон задает действительно много лишних вопросов. Многое изменилось с тех пор, как вернулся Марк. От ошибок, поспешных решений, схем и коварных интриг стоит воздержаться на пороге, однако каким бы Шон ни был, Данте нашел своего Вергилия. Марк учитывает риски, лежа в ванной и собирая себя по кускам, среди этих кусков он не видит желания ошибаться, он не собирается — (ошибаться) на пороге, а ведь за порогом... За порогом ждет отец Дагон.