VIR0L0GY

— Эдуардо не хочет выходить на связь. — После того, что я ему устроил, — неудивительно. — Он не отвечает мне. Не отвечает уже неделю. — Что говорит Дагон? — Ничего. Какое ему, по-твоему, до Эдуардо дело? — На Периферии меня научили, что тебе должно быть дело до всего на свете… — Это ее и губит. Периферия работает как ей вздумается, а здесь мы живем как нормальные люди в обычном мире… ну, почти. — За исключением того, что меня только что выпотрошили наизнанку и я остался жив? — Мысли как математик или как физик. Я говорю о законах — законах термодинамики, энтропии, абсолютном нуле, может быть, о гравитации… — Ты в этом ничего не смыслишь. — Марк. — Что? — Я тоже был там и… — Я ничего не слышу, я ничего не слышу, я ничего не слышу… — Периферия — умозрительный мир, если там мы захотим, чтобы солнце вращалось вокруг Земли, так и будет; возможно, присутствуют какие-то формы «скрытой массы», которые мы не нашли и не обозначили, — так вот именно они правят бал там, Марк, может, у меня и нет магистерской степени, но пойми, что я хочу сказать… — Я. Ничего. Не слышу. — Эдуардо на связи! Голос заспанный и черствый. Незнакомый — голос шпагоглотателя; кажется, даже прокуренный — не в меру искаженный; чем здесь занимался Вардо, пока Марк питал кожей серую слизь? С рук пространство облетает: Шон держит телефон у своего уха, Марк наклоняется близко-близко, чтобы сквозь помехи разобрать бесконечный, бьющий ключом поток речи; весенний алмазный ручей расползается по сосудам и в области сердца трещит трещит — там, далеко, на другой стороне Изнанки солнце не слепит глаза, как в Белой сети — оно в трубке, достаточно лишь услышать — а дальше по скрещенным модальностям нейронов от барабанной перепонки — к таламусу — вспышка, взрыв! Марк зажимает веки — Вардо мертвый, как статуя, но живой, словно тень; ощущение поразительное, и Шон ловит незамысловатым движением руки болтающиеся веревки на его толстовке; чистая ткань впивается в тело — Из всего, что слышит, Марк смекает только: приезжай. К увиденному оказываются неготовы оба. Город Дагона — маленький, скромный, и только тот, кто хочет спрятаться, всегда найдет себе тайную пещеру — [твари глубин, как рассказывал Илон, любят лишь тишь, гладь и навь — и обед в положенное время] — их дорогой друг живет здесь случайно, его не звали и он не просил; это Шон решил когда-то, какой участи он достоин, а Дагон не стал возражать, ведь учился Эдуардо всегда быстро. Это место куда больше напоминает окраины серой сети, где прятались от чужих глаз Архитектор, его Галатея и известный Ботнет живых душ. Марк видел тот дом — панельный, серый, дышащий смертью — лишь в воспоминаниях Сноудена, и этого хватило с головой. Рядом с тем домом стояла церковь — осколки солнца из Белой сети долетали дотуда и стукались об лики ангелов на куполах, а ангелы молчали, пытаясь не вскрикнуть от боли — храм Дагона стоит далеко от дома Вардо, а квартира его тонет во тьме наверху гигантской башни. Он не отвечает на звонки, не отвечает на дверной стук. Лестничный пролет освещен тусклыми ультрафиолетовыми лампами, свет их утробен и густ, предназначение важно для общества: они имитируют звездную ночь. По стенам ползают — так кажется Марку — ящеры и змеи, их чешуйчатые тела затекают в трубы и в мусоропровод; Древние тихо шепчут по стенам и смотрят из черных зрачков. Их глаза изнутри светятся — красные камеры; чей-то вкрадчивый голос впархивает Марку под толстовку — наречие его, точно шуршание ткани, шебечет шипящими. Возбужденно и нервно встречает нового императора этот мир. Вылезает из кармана сладкий войлок восточного кушания: инвазивный дар из прихожей Ньярлатотепа ложится в крохотную ладонь. Марк кладет его под язык. Леденец с сосудами [шафрановых цветов] — сейчас… приторный отпечаток на стенках щеки — после. Марк расслабляется здесь, толком не зная, что происходит — голоса глубоководных вылизывают его веснушчатую спину, а Вардо молчит. Он не хочет, чтобы его нашли. Шон кладет к двери ухо — полотно Ван Гога (во плоти) и после — поясняет: — Тишина. Марк тишины не слышит — разгадка находится рядом, думает он, не решаясь раскрыть рот, чтобы сказать, — ящеры и змеи давно выдали ему все тайны городского зиккурата. — Нам нужно вызвать скорую помощь? — О нет, нет… Если бы с ним было не все в порядке, разве его чудесные часы не рассказали бы тебе об этом? Шон лишается дара речи. Шафран колет рот, язык обносит грани кристалла одна за одной, внутрь горла втягивая сладость — горло болит, обтертое недавними грубыми методами… — Откуда ты знаешь? — не своим голосом произносит Шон. — Те часы, которые он с собою принес с Периферии? — Нет. Умные часы, считающие пульс. Зубы клацают по леденцу. — Он носил их с моей подачи. С тех пор, как пропал, — бросил. А может быть, с тех пор, как притащил ту странную хрень с Уиджетом… — Боже… Язык работает исправно. Сосуды лопаются — вылезают наружу из сахарных стен; кровь стекает по подбородку, Марк виновато утирает ее рукавом толстовки. Шон дергает на себя. «Смотри на меня, смотри». Из свежей крови рождаются новые жители. В свету их чешуя мигом окрашивается в бордовый. — Ты знаешь, что это может быть? Шон спрашивает, утирая Марку лицо. «Мы — в утробе всего сущего; а значит, можем позволить себе быть младенцами». Марк отводит его руку. «Не сейчас». Дом монолитно спокоен. Не трясутся стены и не растворяются на части, словно сахар в слюне [те панельные блоки — в Маркнете]; ступеньки не складываются [карточный домик — от дуновения ветра] все подозрительно хорошо: глубинные твари умеют строить, закладывая в остов свои прочные кости, монолитные здания, что живут еще тысячи лет… — Я точно не знаю, Шон. Змеиные наречия. Двоится язык. Может, бьется колокол вдали, туго ворочая тело, бьется колокол в церкви — в церкви имени Адриана; пока они стоят на пороге. Им — им нужен хранитель ключей. Бесконечная лестница вниз. Окон нет, как нет дневного света. Шон трезвонит — трезвонит в замок. Марк не сомневается, что рано или поздно Эдуардо сдвинет свои кости нечеловеческим усилием воли и отдерет от постели тело — от простыней, впитавших в себя трупный сок. Дернет ручку двери и расслабится; руки его упадут вдоль ширинки; сам он улыбнется растерянно и его глаза-жуки виновато посмотрят на всех; но сначала это усилие воли нужно совершить; и для этого… Долго-долго звонить, долго-долго. Долго-долго звонить, долго-долго. Долго-долго звонить, долго-долго. Долго-долго звонить, долго-долго. Долго-долго звонить, долго-долго. Марк раскачивается туда-сюда. Он скоро… он скоро кончит, он обещает себе, он… присаживается на ступени, черный холод от них бежит к почкам, заставляя их бить тревогу, — он скоро… черт возьми… кончит от холодных щупалец Древних, пока Шон разбирается с замком: [нужен хакер? — услужливо подсказывает мозг, пока] их присоски и перепонки оставляют порезы, оставляют желтые подвздошные круги — кожа у Марка нежная, хрупкая; жаль, что Изнанка жестока: ха! жестока по собственной глупости. Не стоило кушать перед выходом транквилизаторы, особенно столько, особенно — без рецепта врача… Марк блаженно прикрывает глаза. Клацает замок! Лучшие взломщики всегда на стороне добра, плохих ребят быстро забывают, а хорошие могут сделать себе тягучую, словно деготь, карьеру на стороне правды и закона, как делает это Шон. Пахнет действительно дегтем. Внутри Вардо один, но липкие следы на полу подразумевают, что здесь был… кто-то. Здесь ползло… что-то. Задевая липким брюхом пол — нет… оно не дышит кожей, оно ранено, оно свернулось в углу квартиры, оно жалобно, низко гудит — Шон пробегается ладонью по его холке, оно благодарно льнет — трясутся пальцы у Марка от отвращения и скрипит на зубах леденец; первым он идти к Вардо не решается. Его ботинки вязнут в мелано холе, он расшнуровывает их и вылезает. Холодный пол гладит ступни сквозь ткань носков. Паркер, склонившись, общается — на своем, на человечьем — с раненой дрянью и подкармливает ее с рук; по всему телу ее — глаза, немигающие, пустые, с козьими зрачами — и все они повернуты на Марка. Кое в чем дрянь права, он — единственная в комнате угроза — «нет прощенья мне нет прощенья». В комнате Вардо темно. Шон процессом руководит — — Черт, замотано. — Что? — Включатель замотан. — Зачем? — Липкой лентой для мух. Посвети мне. На кровати что-то шевелится — — Вардо? — Черт возьми, дайте воды… — Эдуардо, ты как? — Помнишь, Шон, о чем ты меня предупреждал? Лучше бы я послушал тебя тогда. Марк… лучше скажи мне, как ты. Я не хочу, чтобы вы меня видели. Просто дайте воды. Уходите. — Это похоже на притон для… — Это и есть, черт возьми. — Они с Периферии? — Нет. Черт возьми, дайте… Шон нащупывает в темноте губы и прижимает к ним устье стакана. — Спасибо Богу за тебя, Шон. За то, что ты сначала действуешь, а потом задаешь вопросы, в отличие от… Сумятица — темнота. Марк избавляет себя от необходимости ловить недовольные взгляды. — Зак, открой окно. — Я вас понял. — Кстати, спасибо Богу — это тавтология, знаешь, Эдуардо? — О боже, догадываюсь. — Не упоминай имя Господа всуе. Исход, — одними губами бормочет Марк. К окну он проходит почти беспроблемно, двигая ногами стопки упаковок дисков и кассет. С тех пор, как случилось все это, Саверин стал большим любителем ретро. Марк открывает окно — стекло отъезжает в сторону, как дверь на навороченных машинах, воздух снаружи свежий и холодый: [Дагон предупреждал, что нужно экономить кислород, зато он] не пахнет ни шоссе, ни заводными испарениями; и все-таки что-то в нем есть радикально неверное и искусственное. Марк вздымает к небу глаза — черный, черный прочный купол наверху, что укроет человечество — его остатки — от страданий, от войн и от бед — славься, славься, отец Дагон! Не сотвори себе кумира, шепчет Марк. Он не знает, что лучше, — небо Периферии, впитавшее боль своих граждан, [ведь мы в ответе за тех, кого прируч]или древняя вечная тьма. Вардо стонет сзади, низко и гулко, уподобляясь твари в коридоре. Каждой твари — по паре. Ступай, Вардо, на Ноев ковчег — когда прорвется купол, ты сможешь спастись от потопа, продолжив свой род обманщиков, предателей и лицемеров. У твоих детей будет много глаз — от трех до миллиона — у твоих детей будет черная, черная кровь, у твоих детей будут ломкие кости. У твоих детей… Шон поднимает голову и, кажется, смотрит на Марка. Тот ловит себя — а Шон ловит его — на мысли, что по пояс высунулся из окна. Кто бы стал собирать его кости и склеивать их теплым клеем, застывшим связками, мышцами — нет… Это раньше у него был Вардо. Теперь у него лишь Элизабет, Шон и Дагон — кто стал бы… — Птиц у нас нет. Можешь даже не пробовать притвориться. — Как Вардо? — Не говорите так, будто меня здесь нет. — Эдуардо, это Зак, он всегда такой вежливый. — Я знаю. Но либо вы говорите со мной, либо без меня. Я не могу ходить, вы можете отправиться на кухню и обсудить меня там. А потом вернуться с вашего чудесного симпозиума и рассказать мне, что же вы там надумали. — Вардо, ты не похож на человека, который пару минут назад пытался умереть. — Я и не пытался, Марк. Давай я — — Расскажи нам, верно. — Расскажу. Они сидят на кухне. Светом залито все. Марк щурится и жмурится, сладость коптит его рот, хочется пить, хочется есть — Шон копается в ящиках и выискивает съестное. Вардо сидит в углу и мастерски прячет глаза. Он зарывает их в шерстяной плед, затвердевший от черной слизи, и таращит в пустую чашку. Шон заваривает старый чай. Он стоит здесь неизвестно сколько, и из чайничного носика вылезает плесень. — Черт. — Я и так выпил бы. — Эдуардо, теперь нет нужды. — Отнеси эту чашку Малькольму. — Ты дал имя этой дряни у двери? Марк морщит нос. Вардо поднимает голову, ловит выражение лица и улыбается. Отчаянно, настойчиво, как только он и умеет. Вардо — плохой игрок в покер. — Это не дрянь. Ему просто не повезло, все мы можем попасть в такую ситуацию. — Тебе нужно прекратить прикармливать наркоманов. Вардо косится на Шона, они медленно и синхронно перемещают на Марка глаза. «Кто бы говорил», — считает Вардо. «Смотря что считать наркотиком», — поясняюще вторит Шон. — Эдуардо, расскажи нам. — Про Уиджет, верно? — В том числе и про него. Ты прекрасно знаешь, что тащить вещи с Периферии запрещено. Что Дагон за такое по голове не погладит. Что тебе придется предстать перед судом, если на то пошло… что судить тебя будем мы, Эдуардо. Ты знаешь, что я на твоей стороне. Шон садится рядом с Савериным и придвигает к нему чашку. Потом — легко касается пальцами коленки — ошибка! Ожог. Саверин вжимается в угол. Шон удивительно наивен в обращении с ним. Так думает Марк — он долго здесь не был. Он не может знать наверняка. — Ты знаешь, что это я попросил тебя здесь оставить. Дагон справедлив, и он не изгонит меня мучиться в Чистилище до конца моих дней, ничего такого, на мою совесть не ляжет печать вины, но… — Шон переходит на вкрадчивый полушепот. — Вардо, мы в ответе за тех, кого приручили. Мне просто будет плохо, если с тобой что-нибудь случится. Я говорю это при Марке, потому что таким вещам нужен свидетель, ты понимаешь это? Саверин кивает. Марк кивает вслед. — Я не хочу вступать ни в какие кулуарные договора против Дагона. Я не посвящал свою жизнь служению ему, не подписывал никаких контрактов кровью — мы все здесь по доброй воле, даже Элизабет Холмс и ты, Зак. Однако я хочу быть честен с ним, потому что он достойный человек — и потому что вся система падет прахом, если мы нарушим его благосостояние. Кто бы чего из нас не хотел — а я не сомневаюсь, Зак, если честно, что тебе плевать, какой Карфаген рушить. Вардо вновь согласно кивает. Шон держит рукой его колено. Они сидят, склонившись натрое за столом. Марку не нравится эта власть. — Я не сомневаюсь, что тебе плевать, но придержи это до поры и до времени. Для достижения любых целей есть несколько путей — только психопаты вроде Макиавелли могут предпочесть страх, а не любовь. Понимаешь, Зак? — Наигрался в кино? Мягко спрашивает Саверин. Незнакомое, неумолимое и новое мелькает в его теплом взгляде. — Действительно, Шон, наигрался? Теперь. Теперь Марк в действительности заинтересован происходящим. — Пожалуй. Эдуардо… — Мне нужно подумать обо всем этом. Они синхронно поднимают чашки и пьют. Марк обжигается. У Вардо неловко стекает по подбородку. Шон оттопыривает мизинец — ему досталась кофейная чашечка, и он сжимает ее ручку двумя пальцами. Остальные девать решительно некуда — тварь в коридоре голодно рычит. — У тебя на раздумие, — Паркер вскидывает руку с массивными часами, слишком тяжелыми для его силуэта, — тридцать минут. — По часовому поясу Шона Паркера? — Саверин вежливо улыбается. — Нет. Теперь немецкая пунктуальность Дагона не дает мне просыпать работу. Несколько тягостных минут они молчат. Свет яркий, обличающий, — он испепеляет все, до чего дотягивается. Он не любит правду — он не оставляет правде место жить. Вардо нервно стучит пальцами по столу. Шон отмывает заварочный чайник — на деготь наслаивается запах моющего средства. Марк затягивает вокруг своей шеи толстовку. Первый — смелый. — То, что я хочу вам рассказать, началось вовсе не с Уиджета…