***
Реальность с фантазиями совершенно не сошлась. Кацуки отчего-то насочинял себе, что Витины родители должны жить в большой комфортабельной квартире, где-нибудь в центре, но такси остановилось только за городом у очень аккуратного двухэтажного домика с верандой, гаражом и пристройкой, совсем рядом высились прямые, как мачты, сосны. Юри выбрался из машины и замер, приоткрыв рот. Дом и весь окружающий пейзаж словно сошли с открытки: мощённые выпуклыми пятнистыми камнями дорожки, лес вдалеке с белеющей полосой еще не до конца сошедшего снега и слепящая гладь озера. У деревянного причала с ленцой покачивались лодки, неподалеку у мостков с визгами носилась ребятня в ярких резиновых сапожках, а на середине озера кто-то удил рыбу с катера. Другие дома были похожи словно братья, но в каждом чувствовался свой характер. У этого кокетливый флюгер и пара скамеечек, у того витая ограда. И небо было таким синим, что Юри зажмурился на секунду после темного салона. — Да, я знаю, — заулыбался довольно Виктор, — это выглядит как идеальное место, чтобы к пенсии сбежать от суеты мегаполисов. — Я завтра же копить начну! — С жаром заверил Кацуки. — Не нужно. Дом все равно отойдёт мне, а ты купишь нам по креслу-качалке. Никифоров шутил, но уже то, что он так, походя, шутит про совместную старость, наполнило Юри таким внезапным тихим восторгом, что на минуту он забыл, где находится и зачем. Кивнул заинтересованно на пристройку: — А это что? — Финская сауна. Виктор расплатился с таксисом и легонько подтолкнул Кацуки по направлению к дому. — А чем отличаются финские сауны от обычных? — Тем, что они в Финляндии? — пожал неопределенно плечами Витя. Остановился перед массивной деревянной дверью с резными завитушками и, стянув с Юри вязаную шапку, пригладил темные растрепавшиеся вихры: — Не трясись. Тебе тут всегда будут рады. Весь подавленный было мандраж вернулся сторицей сразу следом за стуком в дверь. — Витя, там открыто! Услышав женский голос, Юри подавил детское трусливое желание спрятаться за Витиной спиной и шагнул через порог. Эйно Ярвинен полностью соответствовал его представлению. Высокий, даже чуть выше Никифорова, с некогда темными, но уже почти полностью седыми волосами, он был похож на отставного генерала и осанкой, и очень серьезным изучающим взглядом серых глаз. Но тут же сморгнул, улыбнувшись одними уголками губ, и растерял всю суровость образа, крепко обняв Витю. Тот натужно застонал: — Раздавишь национальное достояние! Эйно рассмеялся и разжал руки: — Да и не мудрено. Кожа до кости! Мы с мамой надеялись, ты хоть после завершения этих ваших зверских фигурных взвешиваний мясца наешь, но куда там. — Наем! — Пообещал Витя и протянул руки к маме. Вот уж кто совсем не был похож на образ, создаваемый Кацуки в воображении. Эта была стройная, очень красивая для своего возраста женщина, но не той привычной для обывателей журнальной броской красотой, а образом возвышенным, спокойным. Волосы цветом точь-в-точь как у Виктора, только убранные в низкий элегантный пучок, те же синие глаза, только более темные, от глаз разбегались морщинки-лучики, выдавая очень улыбчивого человека. Ей хотелось верить тут же сходу, с порога доверить свою жизнь и счета в банке. Быть тем, кому она улыбается. Юри с удивлением понял, что почти все, что внешне очаровывало людей, окружающих обычно Никифорова, тот взял от матери целиком и полностью, приумножив мужским шармом и головокружительным талантом. — Пять месяцев, Витька! Почти полгода! Тебе не стыдно вообще? — Стучала она маленьким кулачком по его лопатке, обнимая. Виктор был на добрую голову выше, и ему приходилось наклоняться, чтобы радостно принять все тумаки и поцелуи. — Прости, мам. Ну, я же звонил! — Раз в неделю по две минуты? — Исправлюсь, обещаю, не бей. — Рассмеялся Витя и бережно стиснул ее напоследок, поцеловав в лоб. Сделал шаг назад и обернулся к двери: — Мама, это Юри. Кацуки, заметив, что общее внимание устремлено исключительно на него, растерял остатки мыслей, собрал их заново, обнаружил, что сердце почему-то бьется не на привычном месте, а в левой пятке. Нервно поправил очки и откашлялся. А затем все произошло одновременно. Витина мама, как радушная хозяйка, попыталась как можно скорее убрать неловкую паузу. Даже примерно не представляя, как вести себя с японцами, шутливо протянула руку, представляясь: — Марина Владимировна. — Очень приятно, — подхватил Эйно эхом. Юри, с ужасом осознав, что ни за что в жизни не сможет выговорить ее полное имя, и вообще не понимает по-русски и половины, когда так быстро говорят, совсем пал духом. Резко выдохнул и сложился как циркуль, кланяясь в ноги. Затараторил нервно по-японски: — Я безмерно рад быть в этом доме и от всей души желаю, чтобы в нем всегда царил мир, чтобы здоровье не оставляло вас и дни ваши были долгими. Вы родили и воспитали чудесного сына, за которого я никогда не смогу выразить достаточно благодарности, потому что не знаю таких слов, но я намерен воплотить это в делах и поступках. Обещаю быть надежной опорой и ему и вам, если позволите. Я очень рад быть лично представленным. Ковер в просторном светлом коридоре оказался темно-бордовым, по краю в светлый ромбик. Юри запомнил его на всю оставшуюся жизнь в деталях. — Ну-ну, — успокаивающе похлопал по спине Виктор, изо всех сил стараясь не смеяться. — Витя, что он говорит? — почему-то шепотом, как у кровати тяжелобольного, спросила Марина Владимировна. — Благодарит вас за меня… ну и всякие там национальные финтифлюшки. — Ой, как мило! Витина мама подошла, осторожно разогнула Юри и широко улыбнулась, глядя прямо в глаза: — Добро пожаловать. Я очень рада, что ты здесь. Что этот великовозрастный балбес, наконец-то, набрался смелости нас познакомить. Ты в жизни гораздо выше, чем по телевизору казалось. — Мам, он почти не понимает по-русски, только самое простое, и если медленно говорить. — А, ничего, — отмахнулась она и помогла Юри снять куртку, — мой тон он точно понимает, а остальное приложится со временем. Кацуки запнулся о лаковую ножку вешалки и, финальным аккордом, приложился коленом о тумбочку с вазой. Поймал ее в полете, опять неловко поклонился, извиняясь, и попытался мимикрировать под обои. — Он волнуется, да, Витюш? Виктор отлепил его от стены и подтвердил, ободряюще сжав плечо: — Просто кошмарно. На самом деле он не такой буйный. — Не наговаривай на мальчика, — пригрозила мама и словно очнулась: — Да что же мы топчемся-то тут. Поднимайтесь наверх, я гостевую комнату приготовила, а то в твоей дует, нужно окно менять. Раскладывайтесь там, распаковывайтесь, может, умыться с дороги захотите. А потом спускайтесь, будем ужинать.***
Только на середине лестницы на второй этаж Кацуки вернул себе ощущение времени и смог адекватно воспринимать реальность. Дом был небольшой, двухэтажный — на шесть комнат, но очень уютный и светлый. Много деревянных поверхностей и кремовых спокойных тонов, фотографии в рамках, мелкие милые безделицы, которые неизменно скапливаются, когда люди живут на одном месте долго. И та неуловимая и сложно облекаемая в слова атмосфера умиротворения, которая всегда поселяется в домах, где обитатели счастливы. Ее ни с чем не спутаешь и не создашь искусственно, даже потратив состояние на профессиональных дизайнеров: часы по-особому тикают, чувствуется ненавязчивая магия в складках штор, в гладкости перил, даже половицы под ногами поскрипывают как-то дружелюбно. В таких местах долго и счастливо — непременный атрибут. В приготовленной для них комнате Юри окончательно выдохнул, и устало потер лицо ладонями, запустив пальцы под очки. — Ты чего так разнервничался? — Кинув сумку на большую двуспальную кровать, Виктор подошел и осторожно обнял, все еще посмеиваясь: — Я у тебя такие глаза-блюдца обычно только перед официальными прокатами вижу. — Кто бы говорил, — пробурчал Юри, притулившись к плечу. — Не ты ли в догедзу сложился, когда моим родителям рассказывал, в каких мы отношениях? — Это другое! — Почему? — Я тебя… как это сказать… сватал. Просил благословения вместе жить и прощения за то, что утянул тебя с дороги гетеросексуальности. — В голубой кювет? — прыснул Юри. — В радужный лес. — Нельзя никуда утянуть человека, если он сам не хочет быть утянутым. — Кацуки чуть отстранился посерьезнев: — Мои родители прекрасно это понимают, а мама так вообще на седьмом небе была, она считает тебя очень удачной партией. Вик-чан то, Вик-чан сё. Была бы ее воля, усыновила бы. Виктор поцеловал его в лоб и вернулся к сумке с вещами. — Твоя мать — чудесная женщина и потрясающе готовит! Но я не о том. Теперь мы с тобой — это свершившийся факт, мы живем вместе. Не нужно ни у кого ни на что просить разрешения, на моем пальце твое кольцо, осталось только войти в мою семью и для этого тебе не нужно делать ровным счетом ничего. Просто быть собой. Тебя здесь любят и принимают за своего по умолчанию, потому что любят меня. А ты и я теперь — мы. Ты будешь переодеваться? — Буду, — кивнул Юри и поймал свою рубашку, — и в душ схожу, можно? Виктор стянул свитер через голову и потянулся, разминая спину. — Дверь напротив. Там на полке всегда есть чистые полотенца. Чувствуй себя как дома. — Я постараюсь. И согласен с тобой, но это не мешает мне бояться все испортить. Тяжело вздохнув, Никифоров все же улыбнулся и лег на кровать, расслабляясь. Закрыл глаза и закинул руки за голову. — Я добился всего, что имею, в том числе благодаря и безоговорочной поддержке родителей, у меня был мощный фундамент. Именно мама первая объяснила мне, что ориентация — это последнее, чем определяется человек, наравне с цветом волос или глаз. Она учила меня никогда не стесняться любой своей инакости. Не бояться быть собой. Ты ничего не испортишь, даже если станцуешь пьяный стриптиз в гостиной, поверь мне. Моя мама — женщина очень прогрессивных взглядов. Она в свое время почудила сама, потом позволила вдоволь чудить мне, так что тебе сложно будет ее чем-то удивить. Юри покивал сам себе, переваривая информацию. — Спасибо, — поблагодарил искренне и повернул ручку двери. Продолжать беседу с полуголым Виктором было бессмысленно, он на собственном опыте знал, как это рассредоточивает, вплоть до потери нити беседы. Плескаясь в душе, Юри с подозрением размышлял, а не прознал ли Никифоров это его слабое место, начиная просто-напросто раздеваться, когда разговор заходил в тупик.***
Через полчаса посвежевший Юри в новой рубашке чинно сидел в гостиной и беседовал с Эйно о рыбалке, разглядывая чучело кумжи на стене. Он мало понимал в рыболовном деле, а Эйно плохо говорил по-английски, что не мешало им приятно проводить время, наслаждаясь обществом друг друга. Верно помогавший маме на кухне Витя заглядывал изредка в гостиную — не нужна ли группа поддержки, но быстро успокоился, обнаружив, что Юри нашел родственную душу в его спокойном, дружелюбном и немного флегматичном отчиме. Виктор пристально вгляделся в лицо матери в поисках скрытых признаков раздражения или печали. Он чувствовал себя виноватым за то, что не приезжал так долго. Раньше и двух месяцев не проходило, чтобы он не сорвался на выходные, лечить нервы и душу в эту обитель умиротворения и любимых маминых котлет, но последние полгода жизнь так закружила, что новая карьера и отношения затмили весь остальной мир. Но тревожился он зря. Мамина улыбка была такой же открытой, и его, как в детстве, накрыло ощущением безопасности и лёгкости бытия. Можно было выкинуть всё из головы и смотреть, как мама курсирует по кухне, хлопая дверцами шкафчиков, пробует соус, творит домашнее волшебство одним своим присутствием. И улыбаться. — Чего это ты довольный такой? — поинтересовалась Марина Владимировна, зеркаля его настроение и сунула в руки полотенце: — На-ка, протри бокалы. Витя оценил тонкое стекло на свет и лениво теранул дно. — У вас всё хорошо? — Да вроде за четыре дня, что мы по телефону разговаривали, ничего не изменилось. Эйно всё ещё немного беспокоит селезёнка, но ему выписали новое лекарство, так что сейчас лучше. — Ты же знаешь, если что-то нужно из лекарств, я всегда могу привезти из Америки. — Знаю, Витюш. — Ты не молчи главное, — Витя отставил бокалы и подпёр бедром стол, наблюдая за лёгкой суетой: — А то про меня тебе всё расскажи, а сама отмахиваешься только. — Давай в гостиной накроем! — Отмахнулась Марина Владимировна, заставив сына досадливо поморщиться. — Ой, мам, не надо всего этого официоза, Юрка и так дёргается. Поедим на кухне. Тут светло и стол огромный. Она согласно кивнула и достала стопку тарелок. На плите что-то скворчало и шипело, окутывая пространство лёгкими ароматами специй. — Но это же хорошо, что он волнуется. Значит не всё равно, значит ему это важно. И, кстати, он все-таки Юри или Юра? — Кацуки Юрий. Просто японцы выговаривают имя на свой манер. — Витя поймал мамин взгляд и задорно улыбнулся: — Как он тебе воочию? Внешне. Развеселившись такой жажде одобрения, она постаралась сделать вид, что серьёзно обдумывает вопрос. Этот скромный японский мальчик был первым за всю жизнь, с кем сын знакомил её официально, и невооружённым взглядом было заметно, насколько тому важно её честное мнение. — Симпатичный. Глаза красивые, прямо как в песне — карие вишни. Очень пытливый взгляд, хотя я совсем не разбираюсь в азиатских мужчинах. — Ты ещё скажи, что они для тебя все на одно лицо. — Вот уж я за прошедший год успела на твоего Юрку по телевизору насмотреться, — возмутилась Марина Владимировна, — так что различу! — Славно, а то я волновался, что ты ему рис варить кинешься. — А что, не надо было? А я сварила, — деланно всплеснула она руками. — Мама, он ест и картошку, и макароны! От гречки, правда, пока шарахается, уверяет, что она пахнет чернозёмом, но это дело наживное. Марина Владимировна рассмеялась непередаваемому выражению лица сына, выключила духовку и погладила его по плечу: — Да шучу я, не инопланетянин же он, в конце концов. Я прочитала про это твое чудо все, что только нашла, все интервью с ним высмотрела, а то ведь от тебя не дождёшься — одни шуточки. Он — хороший мальчик. Обстоятельный, делает всё очень сосредоточенно и не балаболка как некоторые. Будет тебя уравновешивать. — Как Эйно тебя? — Именно, — кивнула она в проход из кухни, откуда просматривался кусочек гостиной и степенно беседующие Эйно с Кацуки: — Смотри — спелись! Иди, разбивай идиллию, зови за стол. Виктор отлепился от столешницы, разглядывая увлечённого Юри. — Действительно. А то сейчас тоже откроют друг другу глаза на нашу похожесть и как начнут делиться руководствами по укрощению… Марина Владимировна сделала большие глаза и махнула на него полотенцем.***
Атмосфера этого дома и его обитатели совершенно заворожили Кацуки, а ещё он был обескуражен тем, сколько шума могут издавать всего четыре человека. Точнее даже два, потому что они с Эйно были до странности схожи не только темпераментом, но и тем, что говорили в основном по делу. Виктора и дома-то было много, он занимал собой все пространство, в какой бы из комнат ни находился, а теперь всё это было в двойном размере. Шутливое переругивание, подначивание и заговорщицкие смешки. Стол почему-то накрыли на кухне, но она была просторной и очень уютной, видимо, выполняя функцию столовой. Стену декорировали пучки трав и каких-то засушенных цветов, а еды было столько, что Юри поначалу испугался, что ожидаются ещё гости. Есть хотелось ужасно, да и беседу поддержать он пока не мог из-за языкового барьера, так что просто активно жевал, радуя маму Виктора отменным аппетитом. — Котлеты — это таблетки от голода! — Провозгласил Витя и откусил сразу половину круглого куриного биточка. — Тюша, прекращай кривляться, — Марина Владимировна отвесила ему ласковый невесомый подзатыльник, поднимаясь за хлебом. — Положи лучше Юре салат. Он ест салат? Кацуки обрадовался понятным словам и кивнул, четко выговаривая по-русски: — Я ем еду. — Он имеет в виду, что ест все. Но ты ему не верь! Мама пригрозила Вите вилкой и ловко разделала только что вытащенного из духовки ароматного лосося. Отчаянно хотелось попробовать всё, в том числе и забавные котлетки, приготовленные персонально для Вити, чему Юри и посвятил весь вечер, попутно наблюдая за ним в кругу семьи. Так близок с матерью Кацуки был только в детстве, но постепенно, взрослея, стал всё больше закрываться, избегать тактильного контакта как с ней, так и со всеми остальными, отгораживаясь, очерчивал вокруг себя границы. Ему казалось, что ободряющие и утешающие прикосновения, придуманы в основном для детей и женщин, они выдают слабость и неумение защищаться. С возрастом он понял, что ошибался, что его заблуждения продиктованы неуверенностью в себе, но менять уже ничего не стал, его немногочисленное окружение сформировало своё отношение, твёрдо веря в то, как важно для него личное внутреннее и внешнее пространство. Все приняли это с уважением, не пытаясь ничего изменить, да и мама научилась любить сына издалека. Всех устраивало. Виктор изменил всё. Он упал ровно год назад апрельским снегом на голову, шумный, яркий, эгоцентричный. Его чувство такта было сомнительно, не было никаких понятий о любых личных границах и, что самое главное, он совершенно не знал Юри. Собирал его образ с нуля, отметая частично ошибочные шпаргалки-суждения близких Кацуки и лепил его сам, интуитивно. И тот раскрылся. Юри с удивлением обнаружил, что он вовсе не такой, каким считал себя сам, что уж говорить о семье. А вырвавшись из привычного окружения и давно уже тесного для него маленького города, он и вовсе стал новым. Метаморфозы были свежими, и Кацуки ещё только начинал в них разбираться, но уже сейчас знал, что они ему нравятся. Он даже иррационально стал чувствовать себя выше ростом и все последние месяцы внимательно наблюдал за Никифоровым, лелея надежду, что эти приятные изменения — двусторонние. Что он сам тоже менял Витю, создавая его обновлённую версию. Виктор Никифоров 2.0, свежая японская прошивка. Наблюдение за ним в привычной для него среде было чуть ли ни самым интересным, что Юри видел в последнее время, он конспектировал его поведение в память, стараясь не упустить деталей, чтобы обдумать наедине с собой. О Викторе хотелось знать всё, понимать его больше, лучше, чтобы стать ещё ближе, так близко, как только это возможно. А ещё Юри с удивлением понял, что в любящих семьях с тесными отношениями, люди, сколько бы лет им не было, в присутствии своих родителей автоматически снова становятся детьми. Насколько позволяет им обстановка, сбрасывают привычные маски мужей, жён, начальников, серьёзных специалистов и становятся легче, проще и чище, словно ловят за хвост ушедшее детство. Витя тоже неуловимо изменился: голос стал выше, выражение лица чуть расслабленней, и хоть Юри не понимал всего, что говорят, по смеху Витиной мамы он мог точно сказать, что тот фонтанирует милой подростковой околесицей. Эта была редкая возможность одним глазком подглядеть, каким был Никифоров лет десять назад. — Витя, ты уверен насчёт своего профессионального тренерства? — Подал голос Эйно, разгладив салфетку. — Было странно впервые не болеть за тебя на Гран-при. Тот серьёзно кивнул: — Уверен. Мне уже не восемнадцать и, увы, даже не двадцать. Там молодые да яркие в затылок дышат, надо уметь вовремя освободить дорогу, а не то затопчут. Да и после всех переломов, вывихов и растяжений уже как-то хочется сохранить немного себя для жизни. — Ты всегда у меня был очень мудрым, — улыбнулась мама, — что в восемь лет, что в двадцать восемь. Тема закрылась сама собой, не успев набрать обороты, Марина Владимировна привыкла доверять сыну в прокладывании жизненных путей, отстаивая это его право, даже когда в силу возраста детям такого не позволялось. — Обязательно приезжайте летом на рыбалку! — Оживился Эйно. — Я полностью отремонтировал катер, можно будет набрать еды и уйти в плавание на весь день. — Мальчишки… — с любовью вздохнула его жена. Краем глаза Юри уловил какое-то движение и чуть не подпрыгнул на стуле от неожиданности — из-за угла на него зыркнули два мутных зелёных глаза, воскрешая в голове тысячи историй про ёкаев. На кухню вальяжно вплыла большая чёрная драная кошка, отражая на морде вселенское безразличие, но заметив Витю, зашипела, остановившись посередине. — О! Маркиза! Не околела ещё, ведьмище? — удивился тот. Мама встала и отвлекла её мисочкой сметаны. — Совсем старая стала. Постоянно спит в кабинете Эйно, видно на запах еды выползла. — Воплотилась, — поправил Витя, — на дух жертв и пищи, аки тьма. — Имей уважение к пенсионерке. Виктор заговорщицки повернулся к Юри: — Юрка, угадай, сколько кошке лет? — Двенадцать? — Прикинул он ее общее потасканное состояние. — Двадцать два! Когда я в первый класс пошел, мама подобрала её помоечным, ненавидящим весь мир котенком. Пушистое исчадие ада. — И потом она обжилась и подобрела? — Как же, — позлорадствовал Витя, — с тех пор она просто ненавидит на одного человека меньше. Мама единственная вошла в круг ее милости. Мне-то она все детство руки полосовала нещадно, а потом и Маккачина строила. — Если ты там хаешь Маркизу, — подала голос Марина Владимировна, — расскажи-ка Юре лучше, как ты в детстве её накормить пшёнкой насильно пытался и помыть голову шампунем «Кря-кря». — Кто старое помянет, тому глаз вон! Маркиза покосилась на Витю, подняв измазанную в сметане морду, и облизалась, будто прикидывая жизнеспособность прямого смысла поговорки.***
Понятия о личном пространстве у Марины Владимировны были примерно такими же как и у сына. После ужина она цапнула Юри за руку и увела смотреть альбом с фотографиями, нажаловавшись, в переводе Вити, что перевезла их все сюда, потому что тот совершенно не уважает моменты прошлого и непременно бы все растерял. Эйно вежливо откланялся и удалился в кабинет, сославшись на важную работу, а Юри, оказался зажат с двух сторон на диване с альбомом на коленях. К своему удивлению дискомфорта не ощущалось, к Виктору он давно притёрся, а его мама по умолчанию, как-то незаметно, получила абонемент на доступ в мир Кацуки, как часть самого Вити. — Ты только посмотри, какое солнышко, — ткнула она в светловолосого мальчика на фотографии. Цвета немного поблекли от времени, но маленький Витя, хохочущий в камеру, был точно таким же как в недавнем сне. Только счастливым. Маечка с якорем, синие шорты и коленки, помазанные зеленкой. За такой альбом с детскими фотографиями, которые видели только самые близкие, фанклуб Никифорова согласился бы побриться налысо полным составом. Чего тут только не было: двухлетний Витя, восседающий на пластиковом горшке, как на троне; карапуз-трехлетка с пухлыми ножками, обтянутыми красными колготами; Витя на горке в цигейковой шубе и шапке; в садике, уплетающий суп; возле новогодней ёлки на коленях у человека непонятного пола с искусственной белой бородой. Косплей на Санта-Клауса был довольно сомнительный, но Витя смотрел на него завороженно, большущими, удивленными синими глазами. — Вить, а девочку помнишь эту тёмненькую с хвостиками? — Марина Владимировна перевернула большое фото из садика. — Как там ее? Марта? Маша? Ты ей еще цветы таскал с клумбы, а она тебе в суп плюнула. — Да уж, первая любовь обязана быть трагичной. Виктор удобно утроился на подлокотнике дивана, перекинув свободную руку на спинку, и кончиками пальцев лениво перебирал волосы на затылке Юри. У того по спине ползли мурашки и было немного стыдно за такую откровенную интимность, но похоже, кроме него никто на это внимания не обращал. Витина мама, казалось, и вовсе жила сейчас исключительно в своих воспоминаниях, разглядывая снимки. — А вот и дача наша. Хороший дом был. Помнишь, как ты у бабушки наелся крыжовника неспелого прямо с куста и два дня потом поносил? Ты же с тех пор так крыжовник и не ешь? Шлёпнув ладонь на лицо, Виктор потёр переносицу и порадовался, что его зазноба мало что понимает из маминой быстрой тарабарщины. — Ты решила в целях закалки Юры вывалить все мои грязные секреты? — Да ладно тебе. Маленькие — все такие милые. Жаль, что у нас с Эйно не получилось, я очень хотела тебе брата или сестру. Виктор посмотрел на маму с затаённой грустью, осознавая, что и внуков она не дождется. И тут же его впервые в жизни внезапно посетила мысль о детях. А ведь чем черт не шутит, может они и возьмут кого-нибудь из детского дома лет через пятнадцать, если переедут в Финляндию — в стране ровно месяц как легализовали однополые браки с возможностью совместного усыновления. Эти непривычные размышления держали внимание Никифорова еще добрых полчаса, и он гипнотизировал родной тёмный затылок, пока мама с Юри терзали альбом. — Витя, — развернулся счастливый и расслабленный Юри, вырвав его из дум, — скажи, пожалуйста, своей маме, что я скоро обязательно выучу язык и с огромным удовольствием поговорю с ней. И с Эйно. — Мам, он грозится выучить русский и прожужжать тебе все уши. Марина Владимировна разулыбалась и ласково разлохматила Кацуки волосы. Абсолютно точно так же, как это обычно делал Виктор.***
Юри сидел в гостиной у камина, прямо на ковре, на руках у него доверчиво раскинулась Маркиза, урча, как маленький трактор, и позволяла чесать себя за ухом. Он был благодарен, что его ненадолго предоставили самому себе и своим мыслям, можно было просто сидеть, слушая потрескивание дров, и зачарованно щуриться на огонь. Было очень хорошо, сыто и тепло. Спокойно. Сейчас даже вспомнить было странно, каким сильным было волнение во время этой поездки. Когда Виктор говорил, что ему всегда будут тут рады, Кацуки казалось, что это такой оборот речи, просто вежливость, кто бы мог подумать, что он почувствует это по-настоящему, всем сердцем. Крайне мало существовало на свете людей, которые были рады ему искренне, пожалуй, пальцев на одной руке хватило бы, чтобы всех пересчитать. А еще Юри не отпускало странное ощущение, что он давно знает родителей Виктора и не раз был в этом уже привычном доме, просто так получилось, что отлучался надолго, а теперь вернулся. — Позови Юру, какао готово. Марина Владимировна села за уже прибранный стол и обхватила руками небесно-голубую кружку, грея ладони. Виктор заглянул в гостиную, постоял молча с минуту, наблюдая волшебную картину, и тихо вернулся на кухню. — Пускай посидит, он камина настоящего ни разу близко не видел, да и Маркиза там продалась с потрохами за почесушки, видно приняла Юрку за своего котенка. Ему хочется немного побыть одному. — С чего ты решил? — поинтересовалась мама, отодвигая стул рядом. — Нагадал по ушам. Ну что ты спрашиваешь — чувствую я. Никогда никого не чувствовал так, как его. Даже странно. Он переплел руки на столешнице и устало положил на них голову. День выдался таким длинным и насыщенным, что во всем теле образовалась приятная тяжесть, хотелось зевать и лениво потягиваться. На улице поднялся ветер, качая соснами, но тихая уютная кухня и мамин запах дарили ощущение, что никакая непогода — ни природная, ни жизненная, — сюда не доберется. Марина Владимировна поставила перед ним чашку с какао, добавила зефирки и погладила по голове, загребая пальцами пепельные пряди. — Витька-а, я уж думала и не дождусь, когда ж ты влюбишься, в конце концов. На Гран-при в Китае тебя камера пару раз крупным планом взяла, когда Юра выступал. У тебя такое лицо беззащитное было, я такого с самого твоего детства не видела…, а потом ты и вовсе на лёд к нему выпрыгнул. А я расплакалась, представляешь? Сижу перед телевизором и реву. Тогда поняла все. — Удивительная ты женщина, — улыбнулся Витя, прикрывая глаза, — даже я тогда еще не все понял, а ты прям сходу. — Я — мать, мне положено. — Она посмотрела за окно и задумчиво отпила, наслаждаясь глубоким шоколадным вкусом: — Ты у меня всегда был умным, но таким непутевым. Я волновалась за тебя. Вокруг вечно было столько людей и шумихи, и ты словно в эпицентре урагана. Не всегда один, но постоянно одинок. Виктор поднял голову и подпер щёку ладонью: — Больше нет. Но я даже не могу заявить об этом во всеуслышание. — Это не так важно все, Тюш, ты мне один раз скажи вслух. Ты его правда любишь? Задумавшись над чем-то, Витя надолго завис, уставившись в одну точку, и Марина Владимировна сидела очень тихо, выжидая. Разглядывала в профиль уже совсем взрослого сына, дивясь, как же быстро пролетело время. — Когда я был маленьким, — отмер тот наконец, — ты никогда не пела мне мудрёные колыбельные, только песни из советских фильмов. Почему? — Все дело в искренности. Я очень не любила колыбельные, которые пела мне в детстве твоя бабушка, они меня в большинстве своем просто пугали странными сюжетами — у меня было слишком богатое воображение. А песни из фильмов я обожала. Хотела транслировать тебе чувства, наверное. Пока сон не смаривал окончательно, ты так мило тихонечко мне подпевал. Особенно, когда «р» ещё плохо выговаривал. Сладость какао после половины бутылки терпкого красного вина чувствовалась ярче и невесомость в голове Виктора соседствовала с легкой меланхолией. — Я до сих пор их десятки наизусть знаю. Услышу где-нибудь мельком и даже не сразу понимаю, почему так на душе потеплело. Я это к тому, что… Помнишь песню из «Акванавтов»? По-моему, на стихи Вознесенского. «И мир для нас родится вновь, маня надеждами». Ты когда её пела, мне казалось, что это и есть квинтэссенция той самой непонятной мне любви, о которой говорят взрослые. Когда человеку так хорошо, что почти больно, и он переливается через край, как доверху наполненный кувшин. К прошлому Никифоров возвращался нечасто, и сейчас его непривычно наполняло ностальгией. Весь этот долгий вечер воспоминаний позволил посмотреть на свою жизнь со стороны, глазами себя же ребенка и осознать, что вот так — тет-а-тет — они не разговаривали с мамой непростительно давно. — В пубертате мне стало видеться все это чушью, сопливой и безосновательной, я стал принимать за любовь свои гормональные метания… подростковые чувства по мне так похожи на летний град, и мимолетностью и синяками, которые остаются после. А теперь я вырос, и собственные детские измышления кажутся внезапно очень внятными, особенно в последнее время. Юрка, он… — Витя нахмурился, пытаясь подобрать нужные слова, — будто единственный правильно берет то, что я отдаю, всё, что во мне скопилось, чем хочется делиться. Иначе я перельюсь через край. Мы звучим в унисон, он моя муза. Мне даже кажется, что до нашей встречи я не имел полного представления ни о жизни, ни о любви. Я чувствую себя всемогущим. Мне и раньше думалось, что я на многое способен, но сейчас кажется — я могу всё. Вообще всё. Стать лучшим в мире тренером, брать корабли на абордаж, завести крокодиловую ферму или научится вязать крючком, что угодно. Раньше мир казался слишком огромным, а теперь сжался вокруг нас и в нем стало очень просто жить. Теперь, не задумываясь, понимаешь какие вещи важны, а на какие не стоит обращать внимания. Да, я люблю его, мам. Прости. — За что? — удивилась мама. Она не ожидала таких откровений и боялась спугнуть сына лишним жестом или словом. Обычно тот предпочитал прятаться у всех на виду, создавая образ ветреного балагура, очень легко идущего по жизни, а на деле по-настоящему открывался не часто и только близким. Как ларец со вторым дном. Ей почему-то показалось, что таких вещей от него ещё не слышал даже сам виновник излияний. Витя улыбнулся, взял ее тонкую руку и, поцеловав запястье, приложил ладонь к своей щеке. — Ты ведь наверняка втайне хотела, чтобы я женился и обложил тебя внуками. — Вот что я всегда хотела, так это чтобы ты был счастлив. А то, что ты никогда не женишься, я поняла еще в твои лет девять, когда застала в своём платье и туфлях-лодочках, выделывающимся перед зеркалом. Что ты там тогда пел в расческу? «Он уехал прочь на ночной электричке»? — Я искал свой сценический образ! — расхохотался Витя. — Нашёл. Ты когда в том подаренном Юре костюме катался, еще и с длинными волосами, как Рапунцель, зал дышать забывал. А я так гордилась тобой, и сейчас горжусь. Марина Владимировна звонко поцеловала сына в лоб и поднялась из-за стола. Гора посуды сама себя обслуживать категорически отказывалась, пришлось загружать её в посудомойку, радуясь, что все три её мальчика умяли ужин с таким энтузиазмом. — Витя, а вы не собираетесь официально отношения оформить? А то обменялись сами по себе где-то там колечками, а родственников не позвали. Я свадьбу хочу, хоть маленькую совсем, и с родителями Юры бы познакомилась с удовольствием. Костюмы, цветы, мы бы вам подарков надарили. Весело же. — Да-а, веселуха, — скис Витя, — да и я вовсе не против. — И? — Он не хочет. — Как так? Боится, что пресса пронюхает? Мы можем все очень секретно организовать, поиграем в шпионов. Виктор вздохнул, поморщился и все-таки объяснил: — Я имел огромную глупость брякнуть, что мы поженимся, когда Юра золотую медаль получит, а он же серебро взял на том Гран-при. Теперь упёрся и ни в какую. Расшибается в лепешку ради этого дурного золота. Кому оно нужно вообще? — Сказал многократный золотой медалист, — фыркнула мама. — Да уж. Знал бы, что когда-нибудь такое скажу… Он такой упрямый. На Чемпионате Японии каких-то сотых баллов до золота не хватило, на мировом — бронза. Осенью опять этапы Гран-при пойдут… я уже готов кого-нибудь из судей подкупить, честное слово. Мне кажется, он перестал получать от процесса наслаждение и просто убивается. Марина Владимировна установила таймер и отмахнулась от его слов, советуя: — Оставь это, хотя бы на время. Это хорошая мотивация для победы, он пытается стать достойным тебя. — Ну бред же. — Для нас — возможно, для него — важно. — А он важен для меня, — кивнул после паузы Виктор. — Образуется, вот увидишь. В итоге будет так, как ты захочешь. Всё-всё. — Стану всемирно известным тренером и книгу напишу? — Я вот даже ничуть не сомневаюсь, — убежденно заверила мама.