Мемуары грызущих гранит науки, на поприще учения войны.

      Так тихо и спокойно в школе. Да, учителя все на местах, как и обычно, разбирают тонны бумажной работы, обременяющую их и без того нелёгкую жизнь, но, в эти дни, здесь нет ни шума, ни грохота, ни криков, ни смеха, ни беготни, ни драк. Всё стоит, как в заколдованном замке, где стрелки часов встали, а всё вокруг погрузилось в вечный сон, или же, приступило к длительному и безмятежному ожиданию возвращения к старой шумной жизни.       Снова бумаги, куча бумаг. На полу, на столе, на полках и даже на системном блоке компьютера, и Мирон, восседающий среди них, как король макулатуры этого мира. Да, он несомненно успел отдохнуть от суеты за эту неделю, но отдохнул ли он от работы? Нет. Зарывшись с головой в бумаги, он забыл о счёте дней. Вот каникулы подходят к концу, послезавтра начнут возвращаться ребята, и всё снова пойдёт своим чередом. Или они никогда не закончатся? Порой кажется, что старая привычная жизнь уже никогда не вернётся. Ничего уже не будет, как раньше, всё останется только в прошлом.       Мирону никогда не доставляла большого удовольствия вся эта бумажная волокита, но он ничего против не имел, в отличии от других, выступающих категорически против нее, под лозунгом: «Мы шли в учителя, а не в бухгалтеров!» Сегодня он справился со своей работой на удивление быстро и решил пройтись до дома пешком. По дороге он представлял то, как же сложилась жизнь его прошлых выпускников, думал о том, что же будет с этими ребятами.       Тут его фантазии грубо прервал молодой человек, выплывший шатающимся шагом из-за угла и распластавшийся на дороге прямо у ног учителя. От туда же подбежал другой, кричащий своему знакомому: «Стой! Ты что совсем уже не соображаешь? Магаз в другой стороне, давай вставай, вишь, людям мешаешь». Лежащий друг невнятно отвечал: «Ой, да динахуй. Я за пивасом погнал». Парень упорно не принимал помощи своего друга, продолжая лежать плашмя, беспрестанно размахивая руками. Но вот его друг выпрямился и замер, глядя на Мирона, собирающегося обходить лежавшего. — Здрасте, Мирон Янович. — Вежливо сказал Слава. Мирон медленно прошёл мимо, не взглянув на ученика. — Эко-то, какой вы высокомерный стали. Ну ладно, ладно, не будем смущать своим видом. — Я не думаю, что есть смысл о чём-то сейчас говорить. Из-за того же угла подбежала группа парней. — Карелин, что ты тут, блять, хуи пинаешь? Что с Антохой? Мда, сильно плющит. Говорил же, что в первый раз не надо было ему так много. Меньше надо дозу. — Тише ты, чего на всю улицу орёшь, долбаёб. Вон смотрите, кто-то пялится. — Говорили разные люди из только что пришедших. — Ну и с кем ты связался, Карелин? Что же ты делаешь, что же делаешь? — Качая головой, сказал Мирон. — А вам-то что! Какое дело? Идите своей дорогой. — Пошли-ка со мной, Карелин. Пошли быстро. — Он поманил его рукой к себе. Слава, поколебавшись в раздумьях, всё же решил подойти. Немного отойдя от группы нетрезвых людей, возможно, и не только выпивших, Мирон сказал Славе, чтобы тот шёл домой, к своей тёте и не связывался с этими людьми, на что Карелин громко рассмеялся ему в лицо. — Что смешного? — Какой тёте? Нет у меня никого! А эти люди спасли меня, когда я загибался от голода в одной из питерских подворотен. Да что вы знаете?! — Но ты же говорил? — Я? — Перебил, Слава, не дослушав. — Я сказал, чтобы вы не расспрашивали дальше, задавая, как обычно, миллион своих глупых вопросов. — А ты не подумал, что если бы ты тогда не рассказывал сказки, то все бы обошлось? — Отвечал Мирон, начиная раздражаться, но стараясь сдерживать свои эмоции. — Да идите вы! Как будто, вам не все равно. Да и подачек мне не нужно. Вообще, какое вам дело?! Сначала доёбывались пол месяца, потом прощения просили, заебись. Определитесь уже. Мне похуй. Ну и куда вы уходите, а? Это не красиво: разворачиваться спиной, когда с вами говорят. Или вы не знаете правил поведения и этикета? А? Мирон Янович? - Ты пьян, о каких манерах этикета в общении с тобой может идти речь? Но, когда протрезвеешь, и, если вдруг, захочешь извиниться или ещё хуже: всё же соизволишь получить от своего несправедливого и глупого учителя помощи — просто позвони, я вам в начале года свой номер не для валяния дурака давал. — А что, вы меня уже за человека не держите?! — Продолжил Слава, выслушав лишь начало, увязавшись за поспешно уходящим Мироном, который чувствовал, как кровь прилила к голове. — Да, вы, конечно, считаете себя самым умным. Ах, какой мы и хороший правильный! Да всем только наставления даём. Но, почему-то, они никому нахуй не сдались. Заебали вы всех. И меня. И всех! Всех! Вы не самый умный, не надо из себя строить правильного и вежливого, все видят, что вы просто лживый ублюдок. Кого вы обманываете!? Ладонь Мирона, сжатая всё это время с неимоверной силой в кулак, разжалась и схватила наглого мальчишку за воротник, прижав к стене дома. Мирон знал, что ударит, несмотря на какие-либо рамки приличия, несмотря на то, что он учитель. И он ударил. Но в полную ли силу? Что-то в последний момент заставило его сдержаться. То ли, испуганный взгляд этого челкастого малолетнего идиота, промелькнувший перед ним на мгновение, то ли, собственный разум взял верх над чувствами, но удара как такого так и не было, конечно, из губы Славы заструилась кровь, напоминавшая тонкую змейку, конечно, кулак, явно, ощутил не ласковое соприкосновение с челюстью, но можно ли это назвать настоящим ударом? Кисть, сжимающая воротничок зелёного поло Славы, разжалась, и Слава приземлился на колени, к нему спешила свора его, якобы называемых им друзей, которые и вправду были на полном серьёзе в ответ избить оскорблённого учителя, но Слава руками приказал им остановиться. Мирон это заметил, но какое ему было дело? Он лишь презрительно взглянул на смазливое, сморщенное лицо Карелина и, потерев костяшки пальцев, поспешил удалиться.       Нет, он не был оскорблён, не был ни капли обижен. Это всё минутные эмоции, которым он дал волю. Потому что сейчас не работа, потому что каникулы, потому что он отвык чувствовать себя преподавателем, несущим ответственность за этих детей. Но Мирон ещё долго думал над тем, кто же виноват. И пришёл к самому нелогичному выводу, который только мог сделать. Виноват он сам. Виноват, что не заметил ложь ученика в первый день каникул, виноват, что не переступил через свою гордость, виноват, что не удержал эмоции. На самом же деле вряд ли здесь можно было найти виноватых и невиновных. Оба были причастны к произошедшему и повлияли на него ровно в той степени, в какой могли. Обдумав всё это, сделав не совсем правильные выводы, почувствовав вину и ответственность за случившиеся, он не находил себе места. Но раздаётся телефонный звонок, Мирон знает, что это за незнакомый номер высвечивается на экране в довольно поздний час, неподобающий деловым звонкам. Только вот брать трубку не хочется. Да и надо ли? Его почему-то совершенно не удивляло, что Карелин решил позвонить. Даже знал, он захочет извиниться. Они, наверное, поговорят, потом даже Мирон предложит встретиться. Скорее всего, накормит и отведёт в общежитие, да и сам переночует в корпусе, чтобы оставшиеся дни караулить непутёвого ученика. Мирон взял трубку. И всё это случилось, как он и предполагал. Ему хотелось тоже извиниться перед мальчиком, но он не стал. Он не поймёт. «Главное, что я признаю ошибку, когда-нибудь мы поговорим с ним об этом». Вторая часть предполагаемых им событий развернулась иначе. Они сидят на лавочке под широко раскинувшемся пожелтевшем клёном. И, каким-то, образом Карелин, уговоривший своего учителя на бутылку слабоалкогольного пива, только что осушил её до конца. Мирон удивляется тому, как согласился на это, но тут же решает не думать об этом. Они сидят и молчат, а наверное хотят о многом поговорить. Почему-то здесь и сейчас. В последние деньки, когда один не учитель и другой не ученик. Поговорить, как с незнакомым человеком, ведь очень часто то, о чем мы можем годами делиться по ночам лишь с тишиной и ветром, всё время опасаемся допустить разговор с близкими или родными, находясь подшофе. И, не дай бог, взболтнуть что-нибудь в интимной душевной беседе, а после неё смущенно молчать, потому что начинать говорить об обыденных вещах, кажущимся в данный момент чем-то неприличным. А что после такой беседы будет завтра, а послезавтра? Только что-то поломанное, что-то изуродованное, неестественное, ведь, вы рассказали то, в чём разрешаете себе признаться лишь ночами. И, вывалив на ваши отношения такой непосильный груз, который и сами-то не можете вынести на себе, обременяете им и другого, у которого, поверь мне, есть и свой груз, который ничем не легче вашего. И что после такого случается? Это, либо ломает ваши отношения настолько, что им не миновать разлада, либо, это смущённо умалчивается в наступающем порой на вас напряжённом молчании. Но со временем это проходит, всё со временем проходит. Даже смерть и предательство близких. Абсолютно всё. И от этого неспокойно на душе, ни капли. А наоборот, ещё страшнее… Как мы можем забывать то, что приносило нам когда-то столько боли? А ведь забываем. Но что такого рассказать человеку незнакомому, который послушает, может и расскажет что-то свое. И отчего после этого, наоборот, легче? От чего им не страшно рассказать такое, а близким страшно? Наверное, такой разговор не очень отличается от того, что ведётся с самим собой, только чувствуешь себя более осознано, чем при разговоре в одиночестве. Мы говорим и нам становиться легче. А эти слова? А что они? Они просто вылетают из нас, как ядра из пушек. Но ядро не может ничего разрушить, если оно никуда не попадёт. Вот и эти слова никуда не попадают, они растворяются в воздухе и исчезают в нём, забирая всю тяжесть, копившуюся у нас на душе.       Но ни Мирон, ни Слава не сказали ни слова. А кто знает, может это было нужно? Может это был тот самый момент, который решает, как повернутся стрелки, и как будут происходить дальнейшие события. Как в химической реакции, где одно маленькое, незначительное допущение меняет вещество на выходе. Так и здесь. Может, если нарушь кто из них эту тишину, начни кто из них разговор с самой незадачливой истории, который в итоге вылился во что-то намного превосходящее, так как в этой осенней сумрачной тишине любой разговор не может быть статичным, и в динамике, достигая апогея, он всегда приводится к тому самому душевному разговору, который был сейчас так нужен. Но ничто не может ни к чему прийти, если сам путь никогда не начинался. Они сидели, пока не стало по осеннему морозно. А после разошлись.