Awakening

Когда Блейн ходил по комнате голым и возбужденным, Курт не мог оторвать от него взгляда. Учитывая, что Блейн был голым и возбужденным уже сутки, можно сделать вывод, что взгляд Курта был прикован к нему уже очень долго. А точнее — восемнадцать часов. Шесть часов они потратили на сон. Все остальные часы можно распределить, взглянув на несколько пересекающихся множеств: принятие пищи, душ и секс. Стоит отметить, что ни Курту, ни Блейну еще ни разу не удалось отметить, в какой именно момент поедание тако превращалось в безумный секс на хлипком столе — тако в конечном итоге оказывалось всего лишь жирным пятном на полу — и когда этот секс плавно перемещался в душевую кабину. В плане математической статистики это было чудовищной катастрофой. Но Блейна сегодня волновала не математика, а Курт, Курт, Курт, Курт и то, как ярко горели его глаза, когда он опускался на колени перед Блейном, послушно раскрывая рот. * — У меня был в детстве кот, Паштет, и однажды… я увидел, как он отсасывал другому. Коту. Паштет был совсем молодым, возможно, он думал, что это сосок матери, а Федул смекнул это и просто пользовался Паштетом. Никогда не забуду эту парочку, — сказал Блейн и осуждающее покачал головой, как будто проблема кошачьей педофилии волновала его больше всего на свете. (Прим. автора: это реальная история). — Боже, Блейн, только с тобой могло такое случиться. — Курт смеялся так, что у него болели скулы. Он перевернулся на живот, и простыня слетела с его костлявых плеч, заставляя рот Блейна наполниться слюной. Кому-то Курт мог показаться неидеальным: чересчур угловатым, слишком дерзким, жутко скрытным — но глаза Блейна застилала пелена слепого обожания, и он ничего из этого не видел. — Коты-геи, мама-лесбиянка, садовник, который украл у твоего отца любовницу… Ты точно не врешь мне, а? — Ты что-то попутал что ли? Я вру? Я, Блейн Андерсон, владелец… -…компании Under-sun, партнер Илона Маска, бывший Обамы, знаем, проходили… Ты завязывай с такими вещами, а то это меня уже бесит. — Курт высунул язык, и Блейн навалился на него всем телом, прижимая к матрасу. Их обнаженные тела разделяла лишь тонкая простыня. — Бывший Обамы, говоришь? А ты тогда… бывший Путина! — Знаешь, как-то я смотрел по телеку, как он скачет на лошади… Я бы на нем тоже, кхм, поскакал, — пропыхтел тот, чувствуя, как возбужденный член Блейна уперся ему в поясницу. — Если ты понимаешь, о чем я, конечно. — Ты отвратителен, — драматично произнес Блейн и развернул их так, что Курт оказался сверху. — И к счастью, пока ты можешь скакать лишь на мне. — Еще бы, — ответил Курт и облизал губы Блейна перед тем, как поцеловать их. Боже, Блейну нравились их поцелуи больше, чем Париж, Нью-Йорк и Лондон вместе взятые. Он мог бы делать это часами: вылизывать губы, небо, целовать щеки Курта, сплетать их языки, слушать его короткие вздохи… Во время секса Курт издавал короткие, чувственные стоны и иногда даже тихо поскуливал — к сожалению, у Блейна никогда не было времени отгадывать, что означал каждый из таких звуков. Обычно, Блейн был занят тем, что пытался не кончить, глядя на то, как выгибался Курт, когда он размашисто толкался в него сзади. Но когда они целовались, все было по-другому. Каждый искушающий стон или жадный вздох становился для Блейна указанием: иногда Курт, сам того не зная, просил его наклонить голову правее, обнять покрепче или прикусить нижнюю губу. Порою он закидывал голову назад, и Блейн набрасывался на его шею. Временами Курт впивался пальцами в его загривок, и тот сразу смекал, что им пора было перемещаться на кровать — пока не стало слишком поздно, как это случилось с треснувшим столом. И когда розовощекий Курт откидывался на подушки, блаженно прикрыв глаза, Блейн понимал, что делал все правильно. * — Я хочу, чтобы ты исполнил мое желание, — заявил Курт в один прекрасный момент, заворачиваясь в простыню, как Юлий Цезарь. Они раскрыли все окна, чтобы хоть немного избавиться от запаха секса, пота и сигарет в комнате, поэтому простыня колыхалась на ветру, придавая Курту невинный, даже немного ангельский вид. — Я устал просто так выполнять все, что ты просишь. Блейн потянулся и улыбнулся так, что Курта что-то кольнуло в сердце. Ни Андрей, ни Лерой, ни Гарри, никто не умел так улыбаться: от этой улыбки Курту хотелось свернуться калачиком на коленях у Блейна и замурлыкать. Сколько там у них осталось? Пять дней? — А что мне за это будет? — спросил Блейн, хотя прекрасно знал, что сделает все, что бы тот ни попросил. — Сам решишь. Дорога длинная, и я уверен, что твоя фантазия еще не исчерпала себя, — заискивающе произнес Курт, а затем вдруг швырнул свой телефон на кровать. — А пока давай закажи нам пиццы. Пока Блейн набирал номер, тот кружился по комнате под «On My Own» Робби Уильямса. По атмосфере песня подходила Курту просто феноменально: она была непонятная, сумбурная, немного нелепая, но почему-то в душу западала все равно. Курт щелкал пальцами и тряс плечами, качаясь то из стороны в сторону, то вперед-назад. Когда заиграла следующая песня в его плейлисте — Breezeblocks, — он начал дрыгаться, видимо, изображая боксера-стриптизера. Блейн раньше тоже очень любил танцевать. И музыку он тоже очень любил. Нет, не так. Блейн, блять, обожал музыку когда-то и хотел связать с ней всю свою жизнь. Он хотел писать песни для мюзиклов, продолжать играть на пианино, гитаре, укулеле, скрипке и даже на треугольнике (по имени Стэнли). Он хотел проводить свои ночи, сочиняя музыку, а не трахать очередную модель Dior каждые выходные. Что же с ним стало? В кого он превратился? Он даже не помнит, как правильно держать скрипку. Блейн считал, что все это время он гонялся за высшей целью и что эта цель требовала от него жертв. Сейчас он вдруг задумался: а не обманывал ли он себя? Не продал ли он случайно свою душу за деньги, славу и клеймо «гения» на лбу? Курт соблазнительно крутил бедрами под песню «Good For You» Селены Гомез — «Боже Упаси, Андерсон, с кем ты спишь», — и на его молодом, счастливом, местами веснушчатом лице Блейн видел ответы на все свои вопросы. * Разносчика пиццы не было уже час: все это время они провели, в обнимку лежа на кровати. Курту хватало сил лишь на то, чтобы дышать и открывать рот во время разговора, а у Блейна после их секс-марафона член не поднимался, даже когда тот наклонился, чтобы поднять салфетки с пола. Периодически они все же обменивались поцелуями, но делали это лениво и медленно, будто у них были впереди долгие и долгие годы, а не считанные дни. Блейн рассказывал Курту о своем детстве: о том, как он спас девочку от огромного добермана, упал с высоченной лестницы в их поместье, впервые нагрубил отцу и нашел в шкафу матери диски с лесбийским порно. У них была странная, дисфункциональная семья, но у Блейна не было другой, поэтому он старался любить и эту. Курт же всегда рассказывал какую-нибудь чушь о своих родителях — однажды он даже пересказал отрывок из книги Кэтрин Стокетт. Иногда Блейн обличал обман сразу, иногда и вовсе не догадывался о том, что его обманули, но одно из «откровений» запомнилось ему больше всего: «Папа был алкоголиком, а мама — животным. Сейчас я и сам живу, как перекати поле, видимо, плохая наследственность повлияла. Однажды даже развлекал белорусскую буржуазию — танцевал для них гоу-гоу». Блейн ответил, что тоже слышал эту песню*. Курт рассмеялся, запрокинув голову, и сказал, что в каждом человеке должна быть загадка. Он не стал добавлять, что загадки нужны были ему одному: он не имел права оставлять часть себя никому другому. Иначе, как это ни парадоксально, было бы слишком тяжело уходить. Когда разносчик пиццы постучал в дверь, Блейн тут же побежал за одеждой. Курт остановил его, схватив его за запястье. — Ты ведь так и не услышал мое желание. Хочу, чтобы ты открыл дверь голым, будто это в порядке вещей. — Курт, пожалуйста… — Ты хочешь, чтобы я сделал «ту вещь» или нет? — Да, но… — Тогда соглашайся на мои условия. — Пожалуйста… — Или дрочи, — добавил Курт и усмехнулся, сложив руки на груди. — Ты самый ужасный психолог на свете, — пробурчал Блейн, но ломаться дальше не стал. Ему очень хотелось, чтобы Курт сделал «ту самую вещь», и ради этого он мог пережить пару минут унижения. Сделав глубокий вдох, Блейн подошел к двери и широко распахнул ее. — Пиццу заказывали, мистер Ан… дерсон? — на последнем слове у разносчика пиццы вдруг пересохло в горле. Бог судья, он не хотел пялиться, но не пялиться у него тоже не получалось. Голый миллионер в мотеле — это не то зрелище, которое можно увидеть каждый день. — Вы… — Голый, знаю, — проворчал Блейн и протянул бедному парню сто долларов, забрав перед этим пиццу из его рук. — Тебе все равно никто не поверит, знаешь. А фотографии сделать ты не успеешь. — Почему… — начал было тот, но Блейн покачал головой. — Долгая история. Хорошего дня! Дверь захлопнулась. Курт подошел к нему сзади и нежно поцеловал в плечо. — Как ощущение? — На удивление… раскрепощающее, — ответил Блейн, будучи все еще в шоке. — И возбуждающее. — Ну, а я о чем? — Курт подул ему в ушко, а затем укусил за мочку. — А ты назвал меня «ужасным психологом». Не стыдно? — Ни капли, — усмехнулся Блейн и развернулся, обнимая его за талию и притягивая к себе. — Осилишь еще раунд? А потом в дорогу. — Думал, ты никогда не попросишь. Только купим потом темного пива, ладно? Блейн с энтузиазмом закивал, и Курт тем временем усадил его в кресло, хватая презервативы и смазку с прикроватного столика. За окном летали птички, солнышко закатывалось за горизонт, как потерянный мячик, две осинки шуршали листиками. Три тараканчика в углу лакомились остатками тако и картошки фри. Семейная пара в соседней комнате проклинала тонкие стены мотеля и американскую экономику. Через пятнадцать минут Курт кончил в шестой раз за последние сутки, прокусив губу Блейна в кровь, пока тот с тихим рычанием вбивался в него мощными, сильными толчками. Запрыгивая в машину, Курт понимал, что их роману не суждено было продлиться долго. Такая невероятная, дикая страсть либо сгорает дотла сама, либо испепеляет других. Она никогда не граничит с искренней любовью, как обычно наперебой гудят об этом любовные романы. Блейн нацепил золотые солнечные очки на голову и завел мотор. Машина отозвалась ласковым, мелодичным звуком, и Курт высунул руку из окна, пытаясь ухватить прохладный ветер за хвост. Помахав Балтимору на прощанье, он вдруг понял, что до чертиков счастлив. * Они так и не решили до конца, что станет конечной точкой их путешествия: Санта Фе, Сан-Франциско или вовсе маленький городок Санта Барбара. Им хотелось посетить все и сразу, или, как выразился Курт, «прыгнуть выше своей головы». Пока они остановились на том, что их предпоследним пунктом назначения будет Сент-Луис. Пять дней казались им сладкой и безмятежной вечностью по сравнению с тем, что они до этого звали жизнью: вечностью, которая всегда заканчивается неожиданно и обязательно со слезами, соплями и криками. Курт решил, что подумает об этом попозже. Он всегда так делал. Вместе этого, в Колумбусе он накупил себе самых коротких шорт, что имелись в Forever 21, и кучу маек со смешными надписями спереди. Блейну они прихватили огромную мексиканскую шляпу, полупрозрачные плавки и красные трусы. Потом они заехали в секс-шоп и набрали там… много всякой всячины, среди которой были и розовый дилдо, и наручники с голубым мехом. В магазине товаров для охоты они выбрали милую палатку с пандами, спальники, пенки и газовую горелку. Они ездили по оживленным трассам, по извилистым городским улочкам, по шоссе и по гравийным лесным дорогам. Они ели в машине, на обочине и даже возле электрических заправок. Они смеялись над совершенно глупыми вещами и целовались под звездами, не обращая внимания на стрекот надоедливых кузнечиков. Они влюблялись — или, как говорят по-английски, они «падали в любовь», хотя знали, что их никто не подхватит у земли. Но черт возьми, им было так хорошо, что поджимались пальцы на ногах и сводило ноги. Курт совал жаренные на костре сосиски Блейну в рот, а тот облизывал его жирные пальцы. Чтобы согреться, они садились ближе к огню и пили травяной чай из одной кружки, закусывая его зефиром с шоколадом. Блейн слизывал остатки шоколада с чужих губ — там они были самыми сладкими. А когда наступила ночь, где-то посредине их незыблемой, песочной «вечности», они впервые занялись любовью, после чего заснули прямо так: в запотевшей палатке, в коконе из смятых спальников и сплетенных рук и ног.