Chasing the deer

Что остается, если среди весны приходит осень? Если в едва раскрывшихся бутонах заводятся черви, если радость, какой бы светлой она не была, несет на себе печать неизбежного горя? Что делать, когда долгожданная жизнь, за которую так дорого заплачено, становится не в радость победителям. Запах гари не исчез и после того как в двухсотый раз зацвели деревья. Тогда стало ясно, что если он и пропадет, то только вместе с теми, кто еще помнил сам пожар. В жестокой войне выгорела чуть ли не половина леса. Со временем, сама мысль о том, с какими яростными спорами делилось пепелище, стала казаться абсурдной. Тем более, что одна из спорящих сторон владела им едва ли с короткий человеческий век. Как вода, струясь между камнями, уходит во время отлива, так покидал свои земли первый, населявший их народ. Кто с радостными песнями, кто с облегчением, кто с надеждой, кто с горечью. И это казалось… несправедливым. Не затем они клали свои жизни под обгоревшими кронами родного леса, чтобы бросить его, не для того пускали корни, чтобы выдрать их с мясом… Было ли это упрямством или упорством, но спустя три йена лишь на севере бора, чье название уже стерлось из короткой людской памяти, осталось единственное поселение, жалкий осколок последнего эльфийского королевства. Люди строили города, вырубая деревья целыми рощами, и лесным жителям приходилось забираться все дальше и дальше в чащу, каждый раз возводя новые жилища. Огромные подземные чертоги ушли в прошлое. Но, словно в насмешку над смертными, их маленький, замкнутый мирок жил, по-прежнему звучали песни, гремели пиры и лился рекой хмельной напиток из пряных трав. Он стоял, как последний выживший на поле боя, один, против всего мира. Но из далеких гаваней на Запад все еще уходили корабли. В первый раз это случилось, когда в городе у горы еще правили потомки Лучника. Странный ветер всколыхнул нежные листья новой весны. Соленый ветер, никогда раньше не залетавший в эти края. Птицы перестали щебетать и закричали резкими, пронзительными голосами, навевающими неизбывную тоску. Тогда ушли десятеро. И, словно получив свою жертву, море успокоилось, ветер стих, ночи снова наполнились соловьиными трелями. Жизнь вроде бы пошла своим чередом, но ненадолго. Соседний царек нагрянул с войной, и жители города, спасаясь, устремились в лес. Тогда враг просто поджег его. Лето стояло сухое и жаркое, огонь добрался до границ королевства к ночи. Три дня длилась битва, вскипали ручьи, обнажалось дно озер, но пламя так и не смогло миновать невидимую стену, воздвигнутую древней магией, оно угасло само собой. Дым закрыл солнце на много дней, запах гари заглушил аромат цветов, напоминая о той, другой войне. Короля после этого долго никто не видел, он исчез сразу, как первые багряные отсветы заиграли на стволах ближайших кленов, и вернулся, когда небо уже расчистилось – такой же строгий и величавый, но с пустотой в покрасневших глазах, с лицом и руками, черными от сажи. Во второй раз, зов моря обрушился осенью. Как и раньше воздух наполнился солью, в шелесте листвы послышался шепот волн, и сойки закричали чайками. Вереница уходящих растянулась на сто шагов… Король так и не вышел проводить своих подданных. Больше их никто не видел, и некому оказалось принести весть, добрались ли они до гаваней… А довольное море даровало им еще тридцать лет свободных от тоски под сенью любимого леса. Мгновение для вечности. Тот год оказался особенно удачным: буйное, медоносное цветение по весне, солнечное лето с теплыми ночными дождями, наконец пустившими в рост траву на всех незатянувшихся пепелищах. Возобновившаяся спустя годы торговля с людьми, чей страх перед зачарованным лесом легко излечился блеском самоцветов, виноградное вино, снова весело льющееся из бочек… И удушающая тревога, что эта хрупкая, иллюзорная оболочка земного счастья прежних дней вдруг прорвется, выпуская наружу рой ядовитых тварей. Он сметет, разорвет на кусочки то, что так бережно сохранялось, и тогда мир рухнет окончательно. Эта тревога не давала владыке покоя, гнала, как ветер гонит воду прочь, в чащи. Искать знаки, искать ответы и знамения, чтобы успеть подготовиться, предотвратить, защитить… Лишь двое знали, чего ему стоило не уйти тогда одним из первых. Не взломать удерживающие его засовы, когда море явилось за данью во второй раз. Закрыть слух от голосов, сулящих утешение, покой и радость. От одного, родного голоса, обещающего долгожданное примирение там, за пеленой. Но ветви и корни проросли слишком глубоко, и не желали отпускать добытый дух. Искаженная, но любимая земля вела с морем непримиримую битву, жестокую и безжалостную. Некоторые в ней проиграли и, покинув свои тела, навеки растворились в листве, в воде ручьев, в птичьих трелях. С каждым днем их голоса звучали все тише, пока не исчезли совсем, заглушенные стуком людских топоров и визгом пил. За верность лесу, им воздалось забвением. Смертные не вспомнят, собственный народ на благословенных берегах не помянет в песнях. Не эта ли участь ждала в будущем и самого владыку: стать бездомным духом, запятнанным отказом последовать призыву? *** Когда Враг был окончательно повержен, его твердыни разрушены, все надеялись, что Тень вскоре покинет лес, но глубоко проникшие лиходейские корни оказалось не так легко выкорчевать. В темных, глухих чащах все еще таились создания мрака, хоть и не рискующие нападать открыто, но грозящие смертью всякому, кто по неосторожности или из самоуверенности заберется в их скрытые логова, будь то человек или эльф. Ставшие редкими и немногочисленными патрули не всегда могли справиться с тем, что порой вырастало у них на пути из некогда оскверненной земли. Иногда, озлобившиеся деревья с окраин, чьи собратья пали жертвой людей, заражали отчаянием клены и ясени в королевстве, добавляя забот владыке, и тот бродил меж ними днями напролет: увещевал, успокаивал, изгонял их страхи. Однажды, во время одной из своих долгих прогулок, он набрел на поросший рябинами холм, которого никогда раньше не видел. Не за горами были времена, когда неожиданное появление в лесу чего-то нового несло с собой смертельную опасность, и некоторое время король раздумывал, не мудрее ли будет вернуться позже с отрядом, чтобы исследовать невесть откуда взявшуюся в болотистой низине возвышенность. Но сонный летний день был все также напоен медом, и в безветренном воздухе не ощущалось ни намека на скрытую угрозу, которую он научился так хорошо распознавать за века мрачного соседства. Разве что рябины на холме были странно молчаливы для этого времени года. Вершина оказалась почти плоской, поросшей короткой, словно кем-то выкошенной травой. По кромке росли величественные старые ясени, такие же безмолвные, как все деревья в округе, зато в их ветвях безудержно щебетали птицы, у подножий, в зарослях дикой малины гудели пчелы, на теплых стволах грелись стрекочущие кузнечики. Здесь, все было залито светом, который с такой неохотой пропускали древние деревья, предпочитающие прохладу и сумрак у своих корней. На маленьком островке посреди темно-зеленого моря царил давно забытый покой. И тишина. Бездонная, всеобъемлющая тишина. Она обрушилась внезапно, одновременно с холодящим душу пониманием: земля замолчала. За щебетом птиц, за шумом ветра в листве, за воем волков и ревом горных потоков, всегда различались тихие тайные голоса – иногда ласковые и понимающие, иногда встревоженные и испуганные. С самого рождения эльдар умели их распознавать: для кого-то громче звучал шепот ручьев, для кого-то - мелодия ветра. Лишь немногие, подобно лесному владыке обладали даром слышать их все, свободно вплетая в песни стихий собственные слова. И вдруг они разом замолкли, оставив вместо себя зияющую пустоту. Неожиданный удар оказался так силен, что у короля на мгновение потемнело в глазах. А в следующее он уже бежал, не разбирая тропы, мчался быстрее оленя вниз, прочь от этого проклятого места. Но онемевшая земля не обрела голос, даже когда холм скрылся за верхушками дальних деревьев. *** Говорят, что тело не может существовать без духа. Говорят, что феа нельзя разрушить или расщепить. Он начал сомневаться и в том, и в другом. Когда-то бывший пленник вражеской твердыни, которому посчастливилось выбраться оттуда живым, рассказал, как темные твари вырывали у его собратьев еще бьющиеся сердца, заставляя несчастных смотреть, пока они не падали замертво. Что стало бы с ними, если бы агония длилась часами, неделями? Если бы вместе с сердцами они теряли то, что делало их собой, саму суть своего существования? От дерева, чья сердцевина истлела, порой остается тонкая оболочка, покрытая корой, которая еще какое-то время стоит и даже пытается цвести, но внутри оно уже мертво, полно гнилушек и жуков. Таким деревом он чувствовал себя, день за днем бесцельно бродя по молчащему лесу. Чужому. Это он понял сразу, как оставил холм далеко позади себя. Заросли колючих кустов не расступились вопреки обыкновению, чтобы его пропустить, и их острые иглы безжалостно вонзились в тело, царапая лицо и руки, выдирая клочки из одежд и путаясь в волосах. Вокруг темной стеной стояли ели, которые не росли в этой части королевства, над головой, под холодным ветром шелестели жидкие кроны осин, ноги тонули в буром мху, обычно покрывающем только болотные кочки. И все это казалось неживым, ненастоящим... иным. То, что он раньше знал, то, чем был, виделось здесь неправильным и фальшивым. Былая гордость - смехотворной, былое величие - мелким. То, что не смогло выжечь драконье пламя, выжгла земля. Она отталкивала его, как масло отталкивает воду, и сколько ни пытался, он не мог уловить ни единого звука, недоступного уху простого смертного. Мир бесстрастно смотрел на свою жертву словно сквозь толстое стекло, ожидая, что чуждое ему создание скоро исчезнет. Сгниет, как опавший лист. Когда буря, наконец, улеглась, когда темное отчаяние сменилось почти спокойным безразличием к собственной судьбе, и он снова обрел способность думать, его мысли сразу обратились к тем, кого он так внезапно покинул. Именно страх за благополучие своего народа отрезвил и заставил его всеми силами искать пути к возвращению, невзирая на почти валящую с ног непривычную усталость. Злополучный холм нашелся быстро. Но сколько бы он не поднимался на его плоскую вершину, все оставалось по прежнему: тот же треск насекомых, птичий гомон и тишина, застывшая, как мотылек в янтаре. В те самые первые дни, когда разум отказывался принять происходящее, а тело казалось лишенным души, оно не испытывало иных желаний, кроме как снова с ней воссоединиться. Но со временем, даже оставшаяся оболочка вспомнила о потребностях в тепле и пище, хотя бы ради поддержания сил. Ему повезло наткнуться на явно человеческое жилье, давно заброшенное и полуразрушенное, но где можно было хотя бы укрыться от холодного дождя, который в этих краях был частым гостем. Там даже оказалось забытая прежними хозяевами шерстяная подстилка и запас поленьев для очага. В многочисленных ручьях водилась форель, в траве прятались зайцы и тетерева, но чтобы изловить их, ему пришлось вспоминать давным-давно ненужные навыки. Пока он не сделал себе лук из молодого вяза. Даже с таким убогим оружием, с тетивой, наскоро сплетенной из собственных волос, дело пошло быстрее. Но луки приходилось менять слишком часто: влажное дерево быстро переставало гнуться. Однажды, случайно подняв взгляд к потолку своей хижины, он увидел толстую тисовую балку и впервые за много дней улыбнулся. Лето сменилось осенью, листва - с зеленой на огненно-красную, золотую и бурую. Этот лес был так молод, ни одного по-настоящему древнего дерева, древнего по его меркам: многие дубы и вязы насчитывали не одну человеческую жизнь. Они никогда не знал Тени, злобные твари никогда не гнездились под их сенью. В другое время, в другом месте, он бы побродил по такому лесу только чтобы снова вдохнуть позабытый запах юности… А надежды когда-нибудь вернуться в свой собственный, старый, тронутый порчей, но родной, становилось все меньше. Задули ледяные ветры, полили дожди, утренняя роса превратилась в иней. Холод, от которого в ветхой хижине уже не спасал огонь очага, вынудил его отправиться в человеческое поселение. Люди везде одинаковы, и в этих землях, они оказались также охочи до серебра, так что на самую мелкую застежку со своего кафтана, ему удалось выменять груду шерстяных одеял, отороченный мехом плащ с капюшоном, немного утвари и краюху теплого хлеба. Хотя он постарался как можно лучше спрятать лицо, согнуться, чтобы скрыть рост, на него все равно подозрительно косились и шептались за спиной на незнакомом языке. Один из торговцев категорически отказался продавать ему свой товар и прогнал прочь недвусмысленными жестами. Какая-то женщина вступилась за него, видимо считая старым нищим, но он поспешил уйти, не дожидаясь, пока крик привлечет любопытных. Двое дюжих темноволосых парней внезапно преградили ему дорогу, и один из них, вместо того, чтобы попытаться что-то отнять, вдруг протянул резко пахнущую головку желтого сыра. Потом они слегка кивнули и ушли на зов той самой доброй женщины. Мужчины и юноши этого народа были необычно одеты: в рубахи и обвернутые вокруг пояса куски клетчатой ткани, из под которых виднелись голые ноги в отрепьях ниже колен. Взрослые носили оружие: кинжалы и мечи с причудливыми рукоятями. Большинство были заросшими и бородатыми. Если бы не странная одежда, они бы напоминали коневодов равнин. Дома в деревне были такими же, как его хижина: с каменные стенами, и крышами, покрытыми мхом. Перед ними, прямо в грязи на дороге играли полуголые чумазые дети, но стоило приблизиться всаднику, как из дверей выскакивала старуха и утаскивала чадо с пути лошади. Жизнь здесь мало отличалась от жизни в людских селениях и городах, виденных им раньше. Такая схожесть успокаивала и даже вселяла призрачную надежду, когда-нибудь снова встретить людей своего мира. Конечно, он знал причину. Если не знал, то догадывался. Отчего с каждым днем приходилось все чаще останавливаться, чтоб передохнуть, все дольше целиться, чтобы попасть, почему даже сон, теперь почти человеческий, в который он проваливался, как в бездну, не возвращал сил - просыпаясь, он чувствовал все ту же усталость. И грезы бежали его. Со временем ему пришлось избавиться от перстней. Не потому, что они мешали, без их привычной тяжести руки казались чужими, а потому, что они соскальзывали с истончившихся пальцев и терялись прежде, чем он успевал это заметить. Так пропало обручальное кольцо, которое две эпохи было для него ценнее Единого. Его смыла вода реки, когда он протянул руку, чтобы напиться. Одежда, до того бывшая впору, начала болтаться на нем. Касаясь щек, он чувствовал впадины и острые грани под шершавой, обветренной кожей. Волосы стали напоминать нити тонкой весенней паутины и с каждым днем их оставалось на гребне все больше. В иные времена это случалось чаще: не всем по плечу было нести груз горя и потерь, неизменных спутников войны. Когда его тяжесть становилась непосильной, и истерзанная душа не могла дольше поддерживать зависящее он нее тело, оно угасало, иногда быстро, в течение дней, иногда годами, а то и веками. Но он всегда был твердо уверен, что такая участь его не постигнет. Когда лицом встречаешь удар судьбы, а в спину давит долг, поневоле приходится стоять прямо. И лучше стойкость примут потом за безразличие, чем сумеют разглядеть слабость. Сила духа закалялась не в бою, а до него, когда нужно было принимать решения, и после, когда приходилось считать потери, смотреть в глаза оставшихся в живых и восстанавливать разрушенное. Что удивительного в том, что спустя века, феа воина без следа залечила раны плоти, смертельные для человека и грозящие чудовищными шрамами бессмертному. Память о них осталась, но была запрятана так глубоко, что если и проявляла себя, то только по воле разума или в минуты величайшего смятения, чего не происходило очень, очень давно. До тех пор, пока часть его души - полученный от отца дар слышать мир, не обратился против своего хозяина. Его потеря нанесла рану столь глубокую, что она подкосила даже сильного. Как яд, в нее хлынули тоска и одиночество в чуждом лесу, где больше не за что было сражаться, некого любить. Глядя в воды пруда на свое изменившееся отражение, он гадал, лицо ли там видит или это изуродованные остатки его феа, сбросившей покровы. Лес загорелся ночью. Взвилось раздутое ветром пламя, затрещали ветви, и в дымном воздухе заплясали красные снежинки… Огонь шел сплошной стеной, высокие старые липы валились одна за другой с жалобным стоном, ели вспыхивали факелами, тут же обращаясь в прах. И на этот раз некому оказалось преградить дорогу прожорливому чудовищу. Он попытался по старой памяти, но чуть не сжег ресницы и брови, когда в лицо дохнуло жаром из разверстой голодной пасти. Искры прожгли дыры в капюшоне, в нос ударил запах паленых волос, и пришлось отступить. Но не бежать. Бежать все равно было некуда. Теперь он стоял и смотрел, прислонившись спиной к теплой каменной кладке, как поднимается пар от маленького озерца, его единственного защитника, слабеющего с каждым мгновением. Крыша хижины уже занялась, и от сырого мха валил белый, пахнущий грибницей дым, заставляя его кашлять до боли в горле. Глаза слезились, но в раскаленном воздухе влага сразу испарялась со щек. Полыхало уже со всех сторон. Вдруг с громким треском обрушилась кровля, и угли подпалили меховую оторочку его плаща. Он сделал несколько шагов прочь от стены охваченного пламенем дома, все еще прижимая к лицу давно бесполезный высохший лоскут ткани. Даже с ним дышать стало невыносимо горячо, сознание начало мутиться от дыма, такого едкого, будто горел не лес, а поле болиголовов. Лоб вдруг пронзила слепящая боль и, непроизвольно вскинув руку к волосам, он наткнулся на раскаленный металл. Не задумываясь, каким образом на голове оказался венец, уже много веков как потерянный, он сорвал, готовый расплавиться обруч, и отбросил его в сторону. Сверкающий символ былой власти исчез в густом сизом мареве, но вместо шелеста или стука, спустя пару мгновений откуда-то снизу раздался тихий всплеск. Почти одновременно с ним за спиной что-то глубоко, гулко вздохнуло, в воздух, обнажая землю, столбом взвились листья, чтобы тут же осыпаться пеплом. Он повернулся, готовясь лицом встретить подбирающуюся сзади смерть, и не поверил собственным глазам: прямо перед ним под мостом шумела буйная лесная река, поднимая облака водной пыли, в которой гасли искры. На месте обугленных руин хижины переливались резьбой витые колонны врат и высокие двери его давно заброшенного дворца. Из приоткрытых створок веяло ароматом цветущих трав, в котором терялся горький запах гари… Совсем рядом, с морозным треском рухнула сосна, хлестнув его горящими иглами по спине. Только тогда, словно очнувшись, он бросился вперед через мост. Когда до спасения оставалось всего несколько шагов, воздух вдруг всколыхнулся, со свистом втягиваясь внутрь пещеры, и с глухим стуком двери захлопнулись. Хозяин чертогов остался снаружи, беспомощный перед огнем. Он приник к камню щекой. Он вцепился побелевшими пальцами в выбитый орнамент, зная в душе, что врата уже не отворятся, что его бросили умирать, что родной дом отрекся от своего владыки и даже за морем его больше не ждут. Сжав зубы и кулаки, поверженный король обратился лицом к врагу. Сопротивление было также тщетно, как и глупо. Неподвластная более стихия не стала бы слушать. Лишь проклятая гордость не давала ему закрыть глаза и сдаться. Смириться, сгореть, превратиться в ничто, как листья в его лесу.За огненной стеной что-то зашевелилось, вспучилось темными кольцами, и из дымной пелены высунулась уродливая, чешуйчатая голова с желтыми змеиными глазами. Когда-то встреча с этим существом едва не стоила ему жизни. Победа досталась такой дорогой ценой, что больше походила на поражение. Теперь давно обратившийся в прах змей таращился на безоружного врага, и в его оскале чудилась злорадная ухмылка. Длинная бугорчатая шея дернулась вперед, и некогда побежденный оказался нос к носу со своим убийцей. Пахнуло смрадом и гнилью, под черной чешуей прокатились волны, как у гадюки, проглотившей мышь. Потом чудовищная пасть раскрылась, в ней, словно в горне, с взвизгом вспыхнуло синеватое пламя, и загудело, разгораясь. Он вскинул голову, расправляя плечи - не то чтобы змей обратил на это внимание: соперник без сверкающего доспеха вряд ли представлял для него интерес – и выпрямился, чтобы достойно принять неизбежный удар. Вдруг что-то холодное и гладкое, как нос любимой гончей, уткнулось ему в руку, заставив опустить взгляд. Цветы всегда были его страстью. Иногда он тратил века, чтобы вывести сорт орхидей определенного цвета или с необычной формой лепестков. Оранжерею охраняли, как королевскую сокровищницу, и допускались туда лишь избранные. Ни один цветок никогда не покидал покоев владыки, а тем более пределов дворца. Однако его почему-то нисколько не удивило, что высокое тонкое растение почти без листьев, но с полураскрывшимся бутоном, оказалось за вратами чертогов. Цветок льнул к нему, как дитя в поисках ласки, полностью безучастный к тому, что через мгновение станет пылью. Он повернулся к змею спиной. Не заботясь о том, что это может выглядеть как трусость, опустился на колени и заключил белоснежный бутон в ладони с единственный целью спасти любой ценой, закрыть от жадного огня собственным телом. Чудное создание должно было выжить, даже если он сам станет пеплом. Бутон дрогнул и начал раскрываться: два длинных лепестка развернулись, как крылья, третий вытянулся вперед, словно шея, и у него в руках замерла так любимая эльдар птица. - Глосс алф,- вздохом сорвалось с его губ под треск плавящихся в бешенном жаре костей. *** Все вокруг было засыпано золой. Белой, какая бывает, если костер полностью прогорел, но еще горячей и блестящей, как бриллиантовая крошка. Только небольшая горка осела и исчезла прямо на глазах, стоило до нее дотронуться. Лишь поднеся ужаленную болью руку к глазам, и увидев повисшие на пальцах капли, он понял, что принял за ожог ледяное прикосновение снега. Тот был повсюду. На полу, в давно погасшем очаге, на стропилах. В приоткрытую дверь намело целый сугроб. Одеяла и пледы покрывала изморозь, его волосы покрывала изморозь, дыхание вырывалось наружу паром. Он провел влажной ладонью по лицу, и оно показалось ему раскаленным. Несколько мгновений понадобилось затуманенному разуму, чтобы осознать произошедшее: его настигла человеческая напасть. Никакого пожара не было, а если что и горело, то только он сам в лихорадке. Так долго, что успела наступить зима. Внешний мир изменился, став холодным и неприступным. Согнулся, поник, потерял краски в подступающих сумерках. Лишь кое-где из-под белого савана виднелись рыжие лисьи хвосты неопавших листьев, да кровавые пятна рябин. Иной увидел бы лишь смерть, нагрянувшую в разгар прекрасного, благородного увядания и, вероятно, был бы прав. Но ему казалось, будто чья-то милосердная рука накинула прохладный покров на горящие деревья, потушила пожар, уняла поселившуюся в груди боль. Он завидовал лесу, потому что никак не мог избавиться от драконьего жара, который впитал в себя, пытаясь защитить похожий на птицу цветок. Сон путался с явью, в ушах до сих пор шумела лесная река, ладони чувствовали нежное прикосновение лепестков-крыльев. Добраться до двери стоило невероятных усилий. За порогом раскинулась непривычно белая поляна, кусты боярышника сгибались под тяжестью снежных шапок. Позже он так и не смог вспомнить, что заставило его, едва держащегося на ногах, выйти наружу, кроме безотчетного порыва быть ближе к деревьям в свой темный час. Стоило ли дальше отрицать очевидное, он умирал, и ни сила воли, ни страх перед вечным забвением не могли больше этому помешать. Шатер из ветвей, инкрустированный изнутри алыми ягодами, как свод пещеры самоцветами, казался гораздо больше домом, чем человеческая постройка с погасшим очагом. Внутри было тихо и сумрачно, купол поддерживал столб из переплетенных стволов, удивительно похожий на рукотворный. Решив, что здесь и останется, он сел у подножия, прижался к обледенелой коре горячим лбом и закрыл глаза. Лед начал плавиться, вниз покатились капли талой воды, но ему чудилось, что это боярышник плачет, как береза по весне – душистым, прозрачным соком. В его бору плакать давно уже умели только деревья. Когда-то он думал, что падет в бою, сражаясь. Потом готовился сгореть вместе с лесом, если не хватит сил защититься от натиска вражеских полчищ, а в последние годы, видя, как угасает его народ, смирился с мыслью со временем разделить его участь, став бездомным духом. Он ошибся. Ошибся трижды. Таял лед, таял свет, медленно исчезали звуки. Воздух стал слишком вязким, каждый вдох причинял боль, но и она постепенно притуплялась, тонула в сером мареве безразличия... Вдруг резко поднявшийся ветер качнул крону, осыпав его с головы до ног снегом. Мгла вспыхнула ослепительно-белым светом. В одно мгновение его словно пламень объял: опалил лицо и плечи, проник под кожу, заструился по жилам. Сердце зашлось, замерло, он захлебнулся собственным криком… и увидел над собой звезды, яркие и сияющие в переплетении темных ветвей. Они горели, напоминая о тех, других светилах, что увидели перворожденные, впервые пробудясь ото сна. И было что-то в их мерцающем свете, что заставило его выпрямиться, собрав последние силы, и запеть сорванным, мертвым голосом древнюю полузабытую песню. Он не пел много, много йенов, довольствуясь веселыми трелями лесного народа, не знавшего скорби, племени с короткой памятью, раз за разом предлагавшего и ему испить пьянящий кубок забвения. Иногда он мечтал уподобиться им, брал протянутый кубок, но всякий раз тот выскальзывал у него из пальцев, и земля поглощала разлитое вино. Он пел, ожидая, что дыхание вот-вот прервется, но оно лишь крепло, и тонкие ветви дрожали от раскатов его голоса. С каждым звуком тьма отступала все дальше под натиском льющегося с небес света. Разве не остались звезды прежними даже в чуждом мире? Разве случайно они выбрали этот самый момент, чтобы явить себя на обычно затянутом тучами небе? Или же, горюя о потере своего леса, он сам ни разу не поднял взор выше? Лилась и лилась над Абернети никогда дотоле не слышанная песнь. Где-то в дальнем клахане проснулся старик, заворочался, вспомнив лучи весеннего солнца, ясные карие глаза и золотые локоны красотки Молли, вздохнул об ушедшей юности и снова затих. Элспет пригрезился ее давно умерший сын: вернувшийся с охоты великан Энгус стоял в дверях дома и широко улыбался, раскинув руки, чтобы обнять мать, едва доходившую ему до груди. Хезер МакЛахлан крепче обняла набитую вереском подушку, не зная, что та давно уже промокла от слез... Когда ветер унес с собой последние слова, звонкие и пронзительные, как струнный перебор, лихорадочный морок рассеялся словно по волшебству, и он с удивлением понял, что довольно твердо стоит на ногах. Остаток ночи прошел рядом с горящим очагом, отвар из ягод изгнал остатки хвори, и к утру все произошедшее начало казаться лишь нечетким видением, которое, однако, заставило крепко задуматься. Каким образом он все еще жив? Ответ подсказала привычная подозрительность. Это не случайность. Очевидно строптивцу, цепляющемуся за свою землю, решили продемонстрировать последствия его выбора. И... отправили в изгнание? Вот же оно, будущее его народа, смотрит ему в лицо: безгласное, враждебное. Их песни смолкнут, тела истают, и многовековые знания станут бесполезными. Люди начнут преследовать их из зависти и страха, разжигать ненависть к ним в собственных детях. В конце концов то, что родилось к свету звезд, навсегда упокоится под слоем грязи, взрытой человеческими ногами. Неудивительно, что его жизнь пытались сохранить -трудно усвоить урок, будучи мертвым. И усилия тех, кто это задумал пропали бы даром. Какова же должна быть степень отчаяния, чтобы испытание посчитали пройденным и вернули отступника назад? Когда он будет готов не помня себя броситься в Гавани при первом же порыве соленого ветра? Когда начнет умолять, растеряв остатки гордости? Сколько лет должно для этого пройти? Увы, сердце подсказывало, что если не найдется другого выхода, то немного. Всего одна осень, а его душа уже так иссохла, что тело сдалось первому же врагу - людской болезни. Воспоминания о собственной слабости заставляли его каждый раз яростно стискивать зубы. Но если вдруг ему удастся вдохнуть жизнь в эту замершую землю, вернуть ей голоса, разбудив деревья и ручьи, то он отправится домой победителем. Они увидят, что жизнь возможна даже за гранью времени, отмеренного для перворожденных. И тогда, наконец, его оставят в покое, позволив стать хоть травой, если он того пожелает, а зов моря больше не будет преследовать никого из тех, кто решит остаться со своим владыкой. Он не знал, как этого добьется, но ухватился за иллюзию надежды, словно за веревку, чтобы если не выбраться, то хотя бы на время занять разум и руки. От последних дней в памяти только и осталось что хрупкий лебедь – цветок, да готовое поглотить его пламя. Разглядев в этом знак, пусть пока неясный, он задался целью найти и другие, быть может спрятанные в далеких чащах или как первый - в его грезах и снах. Найти, и когда придет час, с презрением бросить к их ногам вместе с чуждым, но воспрявшим миром. В конце концов, на его стороне были время и бесконечное терпение, ибо владыка умел ждать, как никто другой. Оглядываясь впоследствии назад, он поражался собственной слепоте. Слепоте и пустой гордыне, проросшей, как ядовитый гриб на обломках его феа и ловко прикидывающейся здравым смыслом. Но кто знает, сумей он тогда разглядеть настоящую подоплеку событий, хватило бы у него сил дотянуть до того времени, когда истина наконец открылась. Выживают или "ради", или "вопреки", и порой угнездившейся в душе яд поддерживает в ней огонь дольше, чем сладкая надежда. Зима, однако, диктовала свои жестокие условия. Несколько дней он потратил на то, чтобы заткнуть и законопатить щели между камней, заложить окно, подлатать крышу. От непривычной работы ломило тело, так и не обретшее прежнюю силу, болели содранные чуть не до костей ладони, лицо и волосы были серыми от сажи с балок.. Несколько раз он наведывался в селение за соломой, инструментами и тканью. Люди к нему привыкли, почти перестав коситься. Приходилось объясняться знаками, так как он все еще не понимал ни слова из их языка, местные же, к несчастью, старались говорить громче, в надежде, что «глухонемой старик» их услышит. Больше всего донимали своим галдежом мальчишки, для которых каждое его появление было поводом повеселиться. Поначалу они пытались дразнить его, дергая за полы плаща, но быстро отстали после того, как самый дерзкий получил чувствительный удар палкой пониже спины. В конце концов, они стали повсюду таскаться за ним, выкрикивая, судя по тону, нечто оскорбительное, пока матери не загоняли их домой подзатыльниками. Иногда в их грубоватом говоре его чуткое ухо улавливало странные, будто знакомые звуки. Он не обращал на них внимание до тех пор, пока, случайно попав на какой-то праздник, не услышал песню. Положенные на музыку, слова звучали иначе: мягче, нежнее, и в их затейливой вязи угадывался другой язык, никогда не существовавший в этом мире или же давным-давно исчезнувший. Смысл ускользал, словно кто-то забавы ради, вздумал произносить фразы задом – наперед. Но теперь ошибиться было невозможно, мелодия его родного языка осталась прежней, пусть и искаженной почти до неузнаваемости. Он не заметил, что мальчишки заляпали грязью плащ, бросая комья земли ему в спину, не заметил толкотни и ругани тех, кто налетал на него, внезапно остановившегося посереди улицы. Он выпрямился в полный рост, и опомнился, только когда большинство людских голов оказалось далеко внизу. К счастью, никто в толпе гуляющих не обратил на это внимания. Почему раньше ему не приходило на ум, что могут быть и другие? Что кто-то из сородичей, у кого смертные переняли этот говор несколько столетий назад, также случайно или вынуждено прошел через невидимую дверь и все еще живет в лесных дебрях. Окрыленный надеждой, он заново обшарил окрестности на лигу вокруг хижины, но не нашел ничего, кроме каменных руин в густом ельнике. Какое-то время за ним по пятам ходила волчья стая, не рискуя, однако нападать. С тех пор, как ударили морозы, снег на поляне перед его хижиной каждое утро был испещрен отпечатками лап, но звери никогда не приближались вплотную, словно боясь переступить видимую только им черту. Они преследовали его также, как мальчишки в деревне, как любой хищник преследует ослабевшую жертву, надеясь вскоре отведать ее мяса. В конце концов ему надоело их внимание. Дождавшись, когда вожак - седой волк с вытекшим глазом и откушенным в драке хвостом бесстрашно приблизился на расстояние удара, он молниеносным движением поднял его в воздух за горло. Зверь придушенно завизжал, напрасно пытаясь вырваться, стая мгновенно поджала хвосты и отступила назад. Будучи гораздо умнее мальчишек, волки сразу уяснили насколько опасно связываться с легкой по виду добычей и с тех пор старались держаться подальше. Иногда он натыкался в лесу на охотничьи тропы, слышал громкий треск странного оружия, которым пользовались люди, и недоумевал, как можно выслеживать зверя, производя столько шума. Однажды мимо, не поднимая глаз, прошел хмурый, оборванный человек с длинной палкой за спиной. На другой день он увидел его, целящимся из этой палки в косулю, и не удержался: за мгновение до выстрела будто случайно упавшая ветка спугнула животное. Вспыхнуло пламя, раздался грохот, от которого у него потом долго звенело в ушах, и из сосны вдалеке брызнул фонтан щепок. Когда разочарованный охотник удалился, что-то бормоча себе под нос, он нашел в стволе дерева расплющенный кусочек металла меньше наконечника стрелы. Но были и другие, бьющие без промаха, которых дома, вероятно, ждали голодные семьи. Их не в чем было упрекнуть, однако каждый раз, находя кровавые следы на снегу, он почему-то испытывал досаду, а порой и желание наказать чужаков, сунувшихся в лес, где сам был по сути всего лишь вынужденным гостем. *** Как-то во время своих скитаний, он вновь вышел к недоброй памяти холму. В голых ветвях деревьев больше не галдели птицы, а с его обратной стороны обнаружилась ранее скрытая зеленью отвесная стена, лишенная каких-либо отверстий. Без особой надежды он обследовал все взгорье, спустился в долину и уже в сумерках дважды прошел ее из конца в конец: от пустой таверны до лачуги, похожей на его собственную. В последней жила древняя старуха, которую он частенько видел летом, пасущей на лужайке коз. Как-то они столкнулись лицом к лицу у озера, чьи топкие берега так густо поросли клюквой, что казались красными. Он приблизился из любопытства, заметив, что вместо ягод она собирает листья, и только потом вспомнил, что не может спросить, зачем они ей нужны. Старая женщина прервала свое занятие, встала и вдруг низко склонилась перед ним, чем порядком удивила. Потом, подняв из травы завернутую в тряпицу лепешку, которая, без сомнения, составляла весь ее ужин, протянула ему с таким благоговением, словно видела перед собой вовсе не старого нищего в потрепанном плаще. Он машинально взял подношение, кивнул в ответ и отправился дальше, раздумывая над странностями смертных. Но на следующий день положил ей на крыльцо двух фазанов в благодарность. С тех пор, когда бы он ни шел мимо, у двери ее дома его всегда ждал полный кувшин козьего молока и будто только что выпеченный хлеб. А у нее на столе не переводились мясо и птица. Другим человеческим существом, вызывавшим его удивление и даже интерес, был мальчишка из ближайшей деревни, который проводил в лесу целые дни, но не затем, чтобы собирать ягоды или охотиться. Обычно он забирался на дерево и часами сидел там с закрытыми глазами, или до ночи бродил по кленовой роще, слушая пение птиц. Мальчишка был пуглив, как заяц и, по-видимому, обладал на редкость тонким слухом, потому что сбегал, стоило в траве зашуршать чему-то крупнее белки. В лесу кроме волков водились и кабаны, так что осторожность была вовсе не лишней. Странное поведение ребенка, всколыхнувшее воспоминания о его собственном бесконечно далеком детстве, ставило в тупик, но он не решался подойти к мальчику ближе, боясь напугать. Домой с холма он брел длинной дорогой уже в темноте, под светом луны и звезд. Шел, вслушиваясь в дыхание спящего леса, но единственным звуком был скрип снега под ногами, да заунывный волчий вой. Вой-то и привлек его внимание: стая без сомнения охотилась, но на кого? С тех пор, как олени ушли ближе к горам, где снег едва покрывал траву, хищники начали промышлять, забираясь к людям в хлева. Однако на это раз вой доносился из самой чащи, с той стороны, где находилась его хижина. Оказалось, волки плотным кольцом окружили дуб в центре большой поляны. Это дерево всегда вызывало у него восхищение из-за удивительной воли к жизни: одиноко росшее на вершине холма, оно часто принимало на себя удары стихии. Но даже расколотый пополам молнией, с обугленными ветвями и поврежденным стволом, дуб продолжал выбрасывать молодые побеги, а по осени мог прокормить желудями небольшое стадо диких свиней. Хищники сидели, задрав вверх морды, и смотрели на что-то в его изувеченной кроне. Теряясь в догадках, чего они ждут, он подошел ближе, волки заворчали, но с места не сдвинулись. Должно быть, животное было довольно крупным и глупым, раз позволило загнать себя на дерево, где так легко взять жертву измором. Разве что, у него не было ни крыльев, ни когтей, ни быстрых ног, ни тонкого нюха. Так в этом мире природа обделила лишь одно живое существо. Он медленно снял с плеча лук. *** Утро встретило Дональда пустой хижиной, но на этот раз отсутствие хозяина его не обрадовало: желудок сводило от голода. В поисках еды, он заглянул в кувшины и миски, стоящие около очага, обшарил все углы, но не нашел ничего съедобного, даже жалкой сухой корки. Зато обнаружил кое-что интересное. Он едва не лопнул от любопытства, пока разматывал ткань с длинного тонкого предмета, который выкопал из-под груды тряпья, а размотав - замер от восхищения. У него в руках был необычной формы и огромных размеров лук, даже больше, чем у Одноглазого Бена - кривого бродяги, промышлявщего браконьерством, чтобы прокормиться. Денег на карабин и пули у того не водилось, он бил птицу стрелами, вызывая неизменный восторг мальчишек своей меткостью. Меткостью и байками про славное время, когда лучшей наградой для лучника было попасть в личную охрану короля. Дональд знал бродягу с детства: в тайне от мужа, Хезер покупала у него уток, платя вдвое больше, чем они стоили, а Бен в ответ учил ее сына тому, в чем поднаторел сам - обращению с луком. Дональд поначалу сомневался, что затея стоит усилий, но то ли учитель из Бена вышел хороший, то ли его речи возымели действие, но уже спустя пару дней мальчик гордо принес матери собственноручно подстреленную птицу. Правда, дичью оказалась соседская курица, за которую пришлось отдать пол мешка ячменя, однако Бен так превозносил его удивительные способности, что Дон почти в них поверил и, бродя по лесу, представлял себя прославленным охотником и великим воином, в одиночку отбивающим набеги катеран. Наконец, за легендарную меткостью, его приглашали возглавить охрану вернувшегося в Шотландию законного монарха. Увы, тем же летом Бен утонул в болоте, перебрав асквибо, а Дональд лишился единственного друга и распрощался с мечтой когда-либо увидеть восхищение в глазах своего отца. То, ради чего он целыми днями и раздирал в кровь пальцы о тетиву. Но скудных знаний ему сейчас вполне хватило, чтобы понять: то что он держит в руках не предназначено для охоты. Он сомневался, что даже Бен смог бы управиться с этакой махиной, а уж тем более полуживой старик. Разве что с помощью волшебства, или же весной, когда по словам Элспет лесные эльфы входили в силу. У Дональда просто язык чесался расспросить Аллана, но он не знал, поймет ли его Гилли Дув. А вот осерчать тот мог. Решив не испытывать судьбу, мальчик с сожалением завернул лук обратно в тряпицу, положил на место и аккуратно прикрыл ветошью. Но его разбирало взглянуть на стрелы от этого чудесного оружия. Озираясь по сторонам в поисках места, где они могут быть спрятаны, он заметил в темном углу не то сундук, не то ящик, и уже собрался порыться в нем, когда снаружи раздался шорох. Дональд застыл на месте, прислушиваясь, но звук не повторился. Тогда он на цыпочках подкрался к двери и выглянул в щелку. «Старик Аллан» стоял к нему спиной в каких-то десяти шагах от дома и рвал ягоды боярышника, складывая их в висящую на руке корзину. Поняв, что это, вероятно, его будущий завтрак, мальчик расстроился. Собрался уже закрыть дверь, но тут Гилли Дув немного повернулся, и порыв ветра поднял его капюшон, приоткрыв часть лица. То, что Дональд увидел, в мгновение ока лишило его давешней смелости: на щеке Аллана совсем не было кожи, как у прокаженного, которого он раз видел на картинке в книге. Сквозь уродливую прореху можно было даже разглядеть мышцы и зубы. Но самым страшным показался затянутый белой пленкой явно незрячий глаз. Мальчик отпрянул назад, зажимая рот обеими руками. Накануне он почти смирился с тем, что существо, собирающееся лечь в могилу, может быть ужасным на вид, но оказался совершенно не готов увидеть полуразложившийся труп. А именно это пришло ему в голову при взгляде на лицо старца. Внезапная догадка повергла его в настоящую панику: причина гниения не в волшебной сущности Аллана, а в неизлечимой хвори, самой отвратительной из всех известных человечеству. Настолько заразной, что, как говорили, страдающие ею люди становились изгоями. Они едва могли произносить слова, почти не видели. Их шарахались, боясь малейшего прикосновения. А он несколько дней провел с таким бок о бок, пил из его кружки, спал в его постели… Что если льняные полосы, которыми ему замотали ступни и кисти до этого служили, чтобы удерживать на месте распадающуюся плоть? От этой мысли Дональда стало дурно. Ему уже чудилось, что болезнь струится по его жилам вместе с кровью, а кожа зудит, начиная сходить струпьями. Теперь он не просто не хотел, но и не мог вернуться домой. Не мог попросить Элспет его приютить, не мог податься к родичам в соседний клахан. Лучше бы отец прибил его тогда, или волки подоспели бы раньше. Полностью раздавленный, он упал на тюфяк и уткнулся лбом в колени, дрожа как лист на ветру. Видимо, его поза всполошила старика, потому что, едва оказавшись в хижине, тот первым делом принялся проверять, нет ли у его пациента жара. Дональд едва не подскочил от его прикосновения, но вовремя вспомнил, что зараза все равно уже проникла в тело и бояться больше нечего. Так было даже легче: знать, что уже никто и ничто не в силах тебе навредить. Вот только у него никак не укладывалось в голове, как Аллан мог не знать, насколько губительна его доброта. То ли за много лет отшельничества бедняга повредился рассудком, то ли он действительно не догадывался о страшном свойстве своего уродства передаваться другим. Дональда жестами позвали к очагу, он покорно пошел, сел там же, где накануне и даже не стал отказываться, когда старик вытащил из золы и протянул ему пару картофелин. Но кусок отказался лезть в горло, стоило представить, как с этой неестественно белой руки один за другим отваливаются пальцы. Не съев ни крошки, мальчик вернулся на постель и скорчился там, изо всех сил стараясь удержать подступающие слезы. По всему выходило, что если не оставаться в лесной хижине с полубезумным прокаженным до конца своих дней, то дорога ему только обратно в лес. А там… мороз и волки вскоре довершат начатое ими дело. Куда не глянь, один конец. Аллан конечно заметил его отчаяние, но истолковал по своему: когда Дональд, наконец, поднял голову, тот собирал с тюфяка одеяла и пледы, с явным намерением превратить их в подобие одежды. Должно быть, старик решил, что его гость скучает по дому. Путаясь в полах самодельного плаща, он мрачно тащился за Алланом мимо заснеженных деревьев. Еще в хижине, безропотно наблюдая, как ему меняют повязки на ногах, мальчик решил, что сбежит, как только они приблизятся к клахану и… будь, что будет.