* * *
— Интересно, — сказал Радживари, оглядевшись по сторонам. Здесь он выглядел совсем иначе, чем Там. Не лысый старик с глубокими морщинами на впалых щеках, а совсем ещё юноша с лохматыми тёмными волосами и синим чубчиком. «Вот, значит, каким он видит себя...» Риан и сам не удержался от того, чтобы осмотреться. Всё-таки, он впервые оказался в собственном Сознании, в материальном воплощении своей души. Впрочем, ничего неожиданного: просто их дом на Беш-612, плавно врастающий в коррибанское поместье и немного семейную усыпальницу. Из некоторых комнат тянуло холодом и летели снежинки; из некоторых пыхало жаром и змеился по полу песок. По потолку неспешно кружился хоровод звёзд, какие можно увидеть только в редкие ясные дни на Каасе, а под полом скользили грустные и отрешённые гигантские рыбы Тейтиса. Вдоль стен — это было из усыпальницы — тянулась каменная процессия. Но Там в процессии шли его позабытые древние предки, и шли они к милостиво смотрящему на них из ниши позабытому древнему богу; а Здесь вместо предков были родители, Брона, Брендан и вовсе не родня — Риан узнавал бороду Дзуна, ироничную улыбку Чорхана, косу доктора Ла и даже рогатую башку дарагонова оратора Каллига. В нише же, вместо равнодушного чёрно-белого бога с холодными лазуритовыми глазами и его ощеренного волка, стояла прабабка Рантаал. Мы всегда с тобой. Мы видим. Мы знаем. Мы не дадим тебе проиграть — Интересно, — повторил Радживари. — Необычный ты человек, Квинт Штейнбах. — Обычному человеку никогда не прийти к вам, владыка, — Риан склонился в низком поклоне. — Это так, — согласился тот. — Ты знаешь, зачем мы здесь, не так ли? — Не зачем. Почему, — ответил он. — Потому, что последняя свобода — это свобода от "я". Если уничтожить "я", не будет желаний; не будет желаний — не будет и ограничений, страданий, лишений. Только свобода. — Это так, — повторил Радживари. — Я возьму на себя этот тяжкий груз, чтобы ты мог быть свободен. Потому что я пришёл подарить свободу. Риан медленно опустился на колени и протянул руки стоящему напротив духу. «Только не ошибиться. Только не оступиться.» — Я готов отдать тебе своё имя, — сказал он. — Пусть отныне ты, владыка, будешь Квинт Штейнбах. Сквозь юношу, как сквозь голографическую маску, проступило лицо старика, озарённое торжеством: — Тогда отрекись от него! — Я, Квинт Штейнбах, отрекаюсь от имени своего, сути своей, слова своего. Я отдаю их тому, кто пожелает их взять. Мне они не нужны, — он символически плюнул наземь. — Я, Квинт Штейнбах, принимаю имя своё, суть свою, слово своё, — откликнулся Радживари. — Я беру их потому, что нет никого, кроме меня, кто нуждался бы в них, — несколько раз подслеповато моргнул и растерянно повторил: — Я Квинт Штейнбах... В сущности, это была победа, но Риану хотелось закрепить успех. Первопадший, даже искренне считая себя легендарным имперско-республиканским неудачником — нет, особенно считая себя таковым, — способен натворить делов. Идея-то пришла ему сразу после беседы с Чорханом: подсунуть врагу видимость победы, заставить вместо риановой принять чью-то чужую личность. Но чью? О Штейнбахе он вспоминал последние недели всё чаще и чаще, сравнивал себя с ним и приходил к неутешительному выводу: похожи. Ещё как похожи. Оба ищут чего-то, что называют "свободой" и "гармонией с собой", оба бежали из родного дома в поисках ещё более родного, оба по дороге потеряли всё, что когда-то имели. Перед обоими маячил призрак неизбежного финала — того, который «Единственная дорога, которой я ещё не ходил...» и «В мире рабов и господ не может родиться свобода, она может только умереть». Но Риан, вопреки всему, кажется, выбрал стать Канимой — не бежать, но сражаться, не страдать об отсутствии, но создавать. А Квинт... Квинту не дано выбирать. Его уже написали. И теперь выбора не стало у Радживари. Надо только подтолкнуть его, только подсказать, что все дороги закрыты, кроме одной...* * *
Предатель Риан распахнул глаза, глубоко вдохнул, словно выныривая. Тремейн насторожённо приблизился, в любой момент готовый пырнуть его ножом, или, лучше — залепить между глаз дротик с исламири, связать и сдать своим. — Надо как-то проверить, кто это из них двоих, — рассудительно сказал Икс. Тремейн согласно дёрнул лекку. «Вопрос. Надо придумать вопрос, на который Радживари не знает ответа.» Идея, пришедшая ему в голову, была дурацкой, но... почему нет? — Почему роман Чиаро Тайрелла называется "Весенние цветы", если действие ни на одной из планет никогда не происходит весной? — спросил он строго. — Потому, что этими цветами — пробившимися из-под снега чтобы сгинуть задолго до прихода ясного лета — метафорически являются герои, родившиеся, себе на горе, в тоталитарном аду Республики. Вдобавок, по словам самого Тайрелла, именно мимолётность и обречённость на гибель привлекает взгляд в весенних цветах и делает их столь прекрасными — так же и самая безысходность борьбы героев делает их настолько катартически дорогими... — машинально затараторил он, потом скривился, — издеваетесь, агент? — Нет, проверяю. Сомневаюсь, что Первопадшему Радживари довелось прочесть или написать хоть одно сочинение на эту тему, — усмехнулся он. — Ваше имя? Настоящее имя, я имею в виду. — Агент Тремейн, а какие у меня основания доверить его вам? Я, конечно, полагаю, что избавился от нашего общего друга, но всегда могут быть непредвиденные обстоятельства... — Если бы я был на его стороне, я бы назвал вас сразу, когда вы только появились, милорд. Как вы смогли с ним справиться? — Если вкратце, мне помогло знание классики, агент. Если развёрнуто, теперь на нижних ярусах Корусканта обитает весьма одарённый дух, уверенный, что он — благородный разбойник и защитник всех обездоленных, — сит недовольно дёрнул щупальцами на подбородке. — В известном смысле, собственно, являющийся этим разбойником. Любопытно, что, очевидно, финальное отчаяние героя было авторским произволом, потому что подопытный дух впадать в него наотрез не пожелал. Что теперь? Тремейн развёл руками: — Я не знаю. Полагаю, нам надо выбираться отсюда?