Осторожно: есть элементы гуро.
Этот рассвет окрасила кровь - Двое одну делят любовь. Это дуэль настоящих мужчин - Насмерть, на жизнь, безо всяких причин... Хор, кровожадный и равнодушный, смотрел, как сталкиваются клинки Йена Тенорио, дворянина с Чандрилы, и его противника Рафтела. Кружились вокруг женщины — подруга, любовница, супруга, случайные партнёрши на одну ночь... в жизни Йена их было слишком, слишком много, чтобы умница Майре была заметна в этой толпе. «Сдавайся, признай себя проигравшим!» — «Никогда!». Бледный призрак предлагает выбор: погибнуть, спасая (чужую) любовь — или отречься от любви навсегда, убить и жить дальше. И когда Йен Тенорио улыбается и, отбросив меч, легко, словно всплеснув руками в недоумении, подставляется под удар — какая разница, что у "дворянина с Чандрилы" синяя кожа и красные бельма вместо глаз, да и бейсик у него не слишком хорош и страдает сразу чисским и ситским акцентом? — Ты привёл меня в оперу, — укоризненным тоном сказала Маршал своей соседке по ложе. — Привела, — педантично поправила та. — В конце концов, почему нет? Отличная труппа, да и здание, как видишь, уже полностью отреставрировали. Опять же, пока люди заворожённо смотрят на красивую смерть вымышленных персонажей, они обычно не слышат чужих разговоров. Люди вообще любят смотреть на смерть, ты не находишь? («Посмотри», — просил Йен в своей финальной арии, — «Вот он я! Посмотри, я понял любовь. Она свет, она смысл — и теперь, поняв — за чужую жизнь умираю я». Он корчился в смертных муках, а люди аплодировали ему, зная, что через несколько минут гибнущий у них на глазах чисс поднимется и будет с поклонами принимать восторги зала.) — Пожалуй. Никогда не могла сказать, люблю я театр или не выношу. В кино хотя бы есть вот эта иллюзия реальности. Что ты просто смотришь на чужую жизнь, вот это всё... здесь не так. Просто игра. — Но красивая. («Вот, я понял всё. Я узнал любовь, я узнал себя, я узнал печаль, радость и беду — и теперь, узнав — за любовь и свет умираю я», — говорил Йен Тенорио и ему хотелось верить, несмотря на то, что он был синий и бельмастый. Может быть, в этом и было дело? В том, насколько он, умирающий с песней на устах, был откровенно не настоящим?) — Реваншист, чего тебе от меня надо? Зачем мы здесь? — Чтобы ты привыкла. Тебе часто придётся бывать в подобных приличных местах, друг мой Маршал. Потому что ты станешь президентом Балморры. — А героем Рилота меня сделать не хочешь? Совсем рехнулась, что ли? («Самому себе стал противен я. Тот, кто грешно жил — праведно умрёт. Я умру один, посреди толпы — и теперь, простив — за надежду быть умираю я», и рядом с этой песней-плачем такими кощунственными казались их разговоры, что Маршалу стало не по себе.) — Героем Рилота можешь стать самостоятельно, если найдутся желающие даровать звание. А вот президентом Балморры быть придётся. Мой план требует, чтобы ты отыграла роль вот этого гражданина. Тай Корден, бывший министр чего-то там. Погиб на Перлемианской Трассе, несчастный случай. — Но мы не похожи! — А этот вот, — она веером указала на сцену, — не похож на дворянина с Чандрилы. Как сказал Вилл Вэгрод, жизнь есть театр. — А люди в нём — монтёры, как сказал однажды мой сын. Что поделать, с актёрами как концептом он был тогда не очень знаком. А вот монтёры — это да, это жизнь. Vyrm'riduur, ты реально хочешь, чтобы я изображала этого рыжего покойника? Мы даже не похожи! Реваншист пожала плечами. — Реставрационная хирургия по неточным исходникам часто творит чудеса. Как я уже сказала, если мы верим в дворянина с Чандрилы, почему мы не можем поверить в Тая Кордена? — Потому что я не актриса? — Все мы актёры, и это я тоже уже говорила. Маршал, мне нужно, чтобы ты возглавила эту несчастную операцию Рифт, мне некого больше просить и... и я знаю, что ты справишься, потому что когда ты решаешь что-то сделать, ты это делаешь. — Он будет алкоголиком. — Отлично. Это добавит реализма в образ. — И я не стану разбираться в том, как управлять этой вашей Балморрой, пусть они как-нибудь сами. — Отлично. Мне вообще плевать на Балморру в перспективе, мне нужен контроль над ней в ближайшие месяцы. — И я не стану командовать никакими армиями. — Не вопрос, он мирнейший человек. Был. Будет тоже. — И... — Да? — Мне нравится название "пушистый таунтаун". Закажи-ка порцию, раз ты платишь — хочу попробовать.* * *
Захватчики уединились на мостике, а законные... законные по праву боевой добычи хозяева мусоровоза остались в кают-компании: домывать пол и беседовать. — Реван, Реван, Реван... — Аранья нервно стучал по переборке, а такого с ним не случалось с самого экзамена по экзогенетике. — Я не понимаю, Карр, я не понимаю! — Реван, Реван, Реван! — передразнила Ветта. — Ты ходишь и прям как я не знаю, крикун с Риши, только и делаешь, что его имя повторяешь. Веришь, что от этого откроется путь в особый ревановый рай? Интересно, на что он похож? Вот крикуны верят в то, что будут вечно качаться на пальмах и есть бананы, а вокруг будут пастись разумные мартышки и петь песни... Как всегда, она молола всякую чушь и думала, что это очень ценная информация. — Чего ты не понимаешь? — разумно проигнорировал её джедай. — Почему я не в курсе. Я сам из Братства Ревана! Я золотой член! Ветта прыснула. Пустяк, конечно — но бодро хохотнул и лорд Долорус, а он, пусть и сумасшедший, всё же был лордом. Обидно. — То есть, ты должен знать о столь важной операции, но не знаешь? — Я должен знать о столь важных ч... братьях и сёстрах, — незачем лишний раз провоцировать слабые умы. — Они не могут быть серебром, серебру такие задачи не доверяют, и уж точно не выдают полную роспись всех целей. Значит, золото. Но все золотые друг друга знают — это запрещено, но это факт! Не может быть, чтобы ученица моего учителя, Бараса, была в том же братстве и том же ранге, и я никак этого не узнал! Джедай задумался. Долорус, пожав плечами, предположил, что Аранья многовато полагает о себе — но он не знал, насколько высоко в цепи доверия стоял Аранья. Он знал Учителя! — Ну это, — вдруг сказала Ветта, помахав в воздухе лекком, — а это точно твоё Братство? Я имею в виду, есть минимум четыре Обмена, знаешь? И два Чёрных Солнца — фаллиенское и корускантское. И... И, вопреки всему логичному и разумному, она могла быть права. Но это было слишком страшно. Но Сила шептала: в точку.* * *
Рану снился учитель. Учитель был полуголый, бледный до розового, с ярко проступившими на коже узорами, линиями клейма и старыми швами. Рядом с учителем, осторожно держа его цапками за обрывок руки, стоял вратикс и своей слюной приклеивал к обрывку кусок за куском мяса. Там, где кусков недоставало, он прокладывал зелёную, вымоченную в "тайферрианском золоте"[1] ткань. Другими цапками он той же тканью обёртывал свою работу, закрепляя хрупкую конструкцию, чтоб не развалилась. Судя по пятнам зелени на учительском торсе, собирать пришлось не только руку. «Точнее, не собирать, а затыкать дыры». И как обычно, всё без обезболивающих — учитель не терпел туманящих разум веществ в рабочие минуты, а минуты лечения были у него почти всегда рабочими. Вот и сейчас у него перед носом парила дека, на псевдоэкране которой бежали тёмные строчки, и левой рукой он периодически что-то в ней даже черкал. Словом, Рану снился учитель таким, каким он видел его последний раз наяву — после коррибанской не-битвы, в закрытом лазарете Академии. Тогда, наяву, была куча мыслей, которые отвлекали от сути дела. Например, чем это его так — порубила ли блистательная Атрокса, приложил ли чем колдовским благочестивый Леукос, или просто само тело не выдержало нагрузки. Теперь... теперь осталась только острая жалость, которую он страшно не любил испытывать и которая всё равно приходила всякий раз, когда он видел учителя в медблоке. Жалость — и тревога: да, он знал, учитель бессмертен, но вдруг этому бессмертию всё же есть предел? Вдруг однажды, как не выдерживает напряжения тело, не выдержит и душа? Во сне, как и наяву, учитель ему улыбнулся и кивнул на койку рядом с собой: садись, мол. Он сел. В дверях молчаливым стражем замер старик Гаркун, похлёбывая своё пойло и тихонько натыкивая план урока на чёрно-красной преподавательской деке. — Приятно побывать дома, да? — спросил учитель. Ран кивнул. — Жаль, ненадолго, — ответил он, не уверенный, что ему можно жаловаться на такие пустяки, когда другим куда хуже. — Но... я скучал. По песку, и по небу, и по запаху... Меньше года назад, ещё до того, как всё началось, он страстно клялся, что ноги его не будет на красном пыльном шарике. Добровольно — точно. Смешно, как меняются люди, и как недолго им на это нужно. — Жаль, — согласился учитель. — Мне тоже жаль, хотя твой путь куда страшнее. — И куда же он лежит? Учитель был добр, но едва ли стал бы рисковать и устраивать личную встречу просто ради того, чтобы дать Рану посидеть рядом. Даже ради того, чтобы Ран мог соскользнуть с койки на пол и положить голову учителю на колени, прикрыв глаза и позволив гладить себя по голове свободной и живой левой рукой. — На Балморру, Ран, — ответил тот прямо. — Тебе придётся туда вернуться — уже всерьёз, а не на тренировку. Я не знаю до конца, что там происходит, но у меня есть данные о... чём-то. И сам я туда попасть никак не смогу. Но ты не будешь один, не бойся. «Как в прошлый раз: ты не будешь один, Ран, хотя ты будешь у врага. И кто со мной был там — на унылом Тифоне, у безумного Долоруса, в Филармонии?!». Но он проглотил яд и обиду, он промолчал тогда: даже если ему и лгут, это ведь ради того, чтобы утешить. Это потому, что учитель любит его. — Я попытаюсь направить туда же ещё джедаев, — продолжил учитель; «Это и есть его "не один"?! Нет, нельзя сорваться, надо молчать». — Думаю, они послужат тебе прикрытием. Твоя же задача — одна: узнать, что такого там творится, что она вдруг всем стала интересна. Ну и, конечно, войти во вражеский город и выйти с бесценным призом, что бы это ни было. Как в пророчестве. Он ведь — Избранный, он должен как в пророчестве. Во что бы то ни стало. Но это наяву. Во сне можно просто промолчать, поуютнее пристроить голову на коленях у учителя и забыть обо всём... если позволит резкий запах "золота" и глухо пульсирующая рядом боль дорогого ему человека.