Из года в год

Виконду пятнадцать, и дурные сны случаются всё чаще. Это не кошмары в привычном представлении: нет ни страха, ни желания вырваться в реальность, ни демонов, искушающих своими предложениями. Всё хуже — его посещают воспоминания, искажённые то ли Тенью, то ли прошедшим временем. Те, что из детства, уже не так терзают душу болью. Время, хоть и очень медленно, но всё же лечит. Одно из самых редких, но хронологически самое первое, самое раннее воспоминание-сновидение, состоит из одних лишь чувств и голосов. — Хватит, ему же больно! Отпустите его! — голос принадлежит ему, но картинка памяти сильно смазана, разобрать остальных людей невозможно. Имена их тоже давно забылись. Он помнит лишь эмоции: страх и тревога, но не за себя, а за того, кто намного слабее, кто беззащитен перед деревенской ребятнёй на две головы выше Амелла. — Отпустить? — звучит вопрос-насмешка, что был задан самым старшим мальчишкой, главарём небольшой группки детей. — Лишиться такой забавной игрушки? — смеётся второй голос. Смеётся недобро, с издёвкой. И фоном звучит тихий скулёж, что и привлёк внимание Виконда. — Погоди-ка… — вновь говорит главарь, и тон его сейчас отчётливо отображает дурной умысел. Сейчас. А тогда мальчик и подумать не мог об ужасной затее скучающей детворы. — Мы отпустим, его. Если ты займёшь его место. — Я… — Что, смелости поубавилось? — ехидно спрашивает третий голос, принадлежащий девчонке. — Ведьмин выродок, — звучит уже с неприкрытой злостью, почти что ненавистью, и чья-то рука хватает за горло, давит его, пока сон не обрывается. Следующее воспоминание о том дне: сестра вынимает его из петли, ребята сбегают, едва заметив её приближение. Лишь чувства и голоса, картинок вовсе нет, стёрто временем, страхом и жаждой забыть. — Твари грёбаные. Ублюдки. Они за это ответят… а ты какого демона им это позволил?! — звучит нервно, с тревогой, сестрица зла, но не на него. Она напугана произошедшим не меньше его. Опоздай она на несколько минут — всё сложилось бы иначе. — Прости… — сквозь плачь шепчет мальчишка, судорожно всхлипывая и стараясь не разреветься совсем, — они хотели повесить щенка. Я не мог уйти. — Матушке не рассказывай, у неё сердце слабое. Иди сюда. Обработаю царапины от верёвки бальзамом. Надеюсь, она не заметит. Не заметила. Повезло… повезло ли?.. Как знать, сложилось бы всё иначе, узнай она об этом? Быть может, соседские ребята не стали бы жаловаться своим родителям на месть его сестры, если бы вместо сестры с ними говорила матушка. Не было бы скандала… Узнали бы о них храмовники?.. Быть может, он, сестрица и матушка и сейчас жили бы в той деревеньке?.. Следующее воспоминание — чёткое, относительно недавнее. Они с Йованом в подвале Башни, в соседних камерах. — Зачем, Вик? — во взгляде Йована лишь боль и усталость. Это вечер того дня, когда растаяла роза. Йована так и не выпустили, но самого Амелла посадили в соседнюю камеру. Сомнительное достижение, но тогда это было совсем не важно. — Потому что несправедливо, что из-за меня наказали тебя. Ирвинг знает, что ты ни при чём, но всё равно сделал это. — А ты, похоже, впервые столкнулся с «несправедливостью»! — смеётся Андерс, сидящий в одной из камер неподалёку. Амелл уже и не помнит, за что он был наказан в тот раз. — Поверь, дальше будет лишь хуже. К примеру… Хлопнувшая дверь прерывает его. Все трое напряжённо прислушиваются к последовавшей за этим тишине, пока не различают в ней лёгкие шаги. А после в темноту врываются магический светлячок и растрёпанный, запыхавшийся, встревоженный Сурана. — Ты что, демону продался? — удивлённо восклицает целитель, вставая и сжимая прутья решётки. Эльф растерянно смотрит на него, сбитый с толку этим вопросом. — Нет, я… сторговался с одним храмовником. — Не велика разница, — смеётся Андерс. — И что он с тебя стребовал? — Да так, мелочь, — уклончиво отвечает эльф, а затем, запустив руку в карман, извлекает пригоршню мелких яблок. — Держи. Я их всё равно не люблю. — Доброта от храмовника? — скептически хмыкает Андерс, но предложенное угощение всё же забирает. — И что же ты, всё-таки, должен ему? — Я… — Сурана оглядывается, замечает ещё двоих людей и вдруг широко улыбается: — Сегодня Катрина дежурит. Ты же знаешь, какая она доверчивая: ей любую слезливую историю расскажи — сердце и ёкнет. А я просто мастер сочинять! Это у меня от дедушки. Ох, какие истории он рассказывал! Как-то раз он… — Нет, только не снова! — стонет Андерс, и эльф весело смеётся. Йован грустно усмехается и, просунув ладонь между прутьями решётки, берёт Виконда за руку, чтобы хоть немного приободрить. Но мальчишка вырывается, вовсе не нуждаясь в жалости или чём-то подобном. Но есть и иные сны. Не воспоминания, нечто… неправильное. Отчего ему противно об этом думать после пробуждения. За что он себя всё же ненавидит, хоть и обещал себе перестать. Эти сны медленно сводят его с ума. Тень рисует в его грёзах картины немыслимой для него откровенности, вроде тех, что были на иллюстрациях одной из книг, найденных в запрещённой для учеников секции библиотеки. Виконд ожидал найти там заклинания, но текст оказался… романом?.. Кажется, именно так называют подобные книги. Однако, вместо героев рассказов в его снах появляются они с Йованом. И в той иллюзии не существует посторонних, весь остальной мир как будто вымер или сузился до размеров одной-единственной комнатки. Он осторожно прикасается к лицу Йована, проводит костяшками пальцев по щеке в неумелом подобии ласки, и тот подаётся вперёд, крепко обнимает, шепчет, что знает о чувствах и принимает их. Его губы тёплые и мягкие, а ладони осторожно, но горячо касаются спины, успокаивая, исцеляя душевные раны, которые Амелл нанёс сам себе. Всё это длится лишь несколько мгновений, не заходит дальше поцелуя и объятий, но впечатлительному парню слишком много и этого. В эту ночь, как раз после одного из таких снов, Виконд просыпается в холодном поту. Дышать тяжело, сердце бьётся в груди так быстро и яростно, словно пытается вырваться из груди, сбежать от глупого юного мага, решившего, что лучший вариант — замолчать чувства. Если ему и удаётся врать Йовану, продолжая называться при этом его другом, то врать собственному подсознанию, собственному телу не выходит. Внизу живота издевательски тянет, и Виконд утыкается лицом в подушку и отчаянно пытается припомнить хоть что-нибудь отвратительное, заглушающее это невыносимое, унизительное чувство. Он не может находиться в душной спальне учеников. Ему нужно выбраться отсюда, пройтись по прохладным коридорам и прийти в себя. Это уже становится привычкой, храмовник, дежурящий у входа в спальню, давно выпускает его без вопросов. Но в эту ночь храмовника у двери нет. Виконд блуждает по Башне, погружённый в свои мысли, и сам не замечает, как оказывается возле часовни, откуда доносится знакомый тихий шёпот. Амелл останавливается у двери, вглядываясь в силуэт молящегося эльфа, которого узнаёт без труда — не кто иной, как Алим Сурана. Это кажется ему странным: Сурана не выглядит глубоко верующим, но, с другой стороны, про самого Виконда тоже нельзя сказать, что он одержим жаждой ближнего своего. Алим то и дело вздрагивает, голос его дрожит, словно огненный маг… рыдает?.. Как такое вообще возможно? Амелл толкает дверь, и та с тихим скрипом открывается, привлекая к нему внимание молящегося. — Викки? Тебе тоже не спится?.. А я тут… так, от скуки заглянул. Виконд подходит ближе, выпускает магического светлячка, который светит достаточно ярко, чтобы было видно красные от слёз глаза, разбитую губу и разорванный ворот мантии. — У тебя кровь. — Упал неудачно, — шепчет эльф и съёживается, пряча взгляд, пытаясь избежать расспросов. Но Амелл не из тех, кто лезет с разговорами из собственного любопытства. Он знает, что слова могут причинить огромную боль. А потому молчит. Молчит и смотрит, как на шее набирают цвет синяки-отпечатки — следы удушения. Видит ключицы в специфических кровоподтёках, не похожих на обычные ссадины. Произошло что-то по-настоящему ужасное, и дело даже не во внешних последствиях этого. Сам вид Сураны — плачущего, беспомощного и разбитого морально — потрясает его до глубины души. И, к своему ужасу, Виконд понимает, что произошло. — Знаешь, некоторые чувства сильно переоценивают, — шепчет вдруг Алим удивительно твёрдо и связно. — Как говорил мой двоюродный дед: «Любовь хороша лишь до тех пор, пока она не ломает одного. Иначе — к демонам всё это… к демонам…». Взгляд эльфа пустой, направленный куда-то сквозь Амелла. — Тебе нужно в лазарет, — шепчет Виконд, осторожно протягивая руку то ли чтобы помочь ему подняться, то ли чтобы дотронуться и убедиться в реальности происходящего. Сурана тут же дёргается прочь, смотрит на него так, словно ожидает удара, и лишь через несколько мгновений понимает, кто перед ним, и успокаивается хоть немного. — Нет, Викки, нет! — отчаянно шепчет эльф, сам хватая его за руку, до синяков впиваясь пальцами. — Прошу тебя, нет… Амелл, с трудом сдерживаясь, чтобы не скривиться от боли, как может мягко высвобождает руку. — Я могу позвать Андерса. Или Карла. Если ты не хочешь, чтобы это был кто-то из Чародеев. — Мне нельзя, — повторяет эльф отстранённо, обхватывая себя руками и тихо всхлипывая. — Ни к чему снова провоцировать его. Он хороший человек… хороший… Но рука у него тяжёлая. Вот как бывает. Господин… нет, нет! Он не господин мне… О, Создатель, услышь мой плач, направь меня сквозь чернейшие ночи, закали моё сердце от искушений зла… — Я должен сказать Ирвингу, — тихо говорит Амелл, зная, что эльф его всё равно не слышит. Но Сурана тут же перестаёт бормотать, ошалело смотрит на него и зажимает рукой отметины на своей шее. — Не о чем говорить. Я в порядке. Эльф говорит это неожиданно твёрдо и спокойно, сам уверенный в своих словах. Когда он убирает ладонь, синяков на шее уже нет. — Целитель. — Нет. Лишь ссадины, с переломами не срабатывает, — равнодушно бормочет Алим, как будто говорит о каком-то обыденном пустяке. — Всё так, как должно быть. Иного я не заслуживаю. Создатель послал мне искупление, ибо я грешен. Полна грехов жизнь моя, мысль моя и действие моё. — Я всё равно пойду к Ирвингу. Подобное не должно повториться. Алим цепляется за его мантию, удерживает его на месте. — Нельзя! — даже от мысли об этом эльф в ужасе. — Нельзя, Викки… Я правда, правда-правда, в порядке. — Кто-то ещё знает? — Амеллу не хочется быть тем единственным, на ком лежит выбор о чьём-либо спасении. Он не хочет, чтобы от него зависела хоть чья-то жизнь, кроме его собственной. Но он знает ответ ещё до того, как Сурана произносит: — Я не мог сказать Андерсу. Не мог, понимаешь? Он наконец-то спокоен, он так счастлив с Карлом… Если он даже случайно услышит об этом… если вдруг узнает, ты хоть представляешь, как он себя поведёт?.. Нельзя, нельзя ему знать… пожалуйста, не рассказывай. Не говори. Амелл отводит взгляд. Он может совершить огромную ошибку, если промолчит, но внутренний голос подсказывает ему, что вмешиваться не стоит. Нужно ждать. Неизвестно сколько и неизвестно чего, но ждать. — Давно? — спрашивает Виконд, всё ещё сомневаясь. — Четыре года, — нехотя отвечает эльф, залечивая отметины и на ключицах. Видно, что эта магия даётся ему с трудом, но, очевидно, практики было много. Четыре года… На ум парню приходит тот сон-воспоминание о внезапном визите Алима в камеры. Сторговался с одним храмовником.  — Я в порядке. Я правда буду в порядке, как и всегда. Посиди со мной, пока не рассветёт. Я не могу один, я… я… Прошу тебя, дай мне время. Я сам всё расскажу Первому Чародею. Но не сейчас, дай мне время. Совсем немного времени… Создатель милостивый, прости меня, ибо я грешен… Четыре года ужаса и унижений, не выданных ничем, ни единой фразой, ни единым словом. Улыбка через силу, вымученные шутки, ежедневный бессмысленный бред — всё казалось таким естественным, беззаботным, настоящим. Выходит, хоть в чём-то Амелл не ошибся — Сурана и правда превосходный актёр, на свою беду. Все собственные проблемы кажутся Виконду сейчас такими ничтожными, такими бессмысленными. Он чувствует себя ответственным за эльфа. Но к Первому Чародею идти нельзя. Виконд успел пообещать, что даст Алиму время самому разобраться с этим. Быть может, это и ошибка, но разве имеет он право вмешиваться в чужую жизнь, игнорировать чужое решение, даже зная, что так будет лучше?