Зачем нужны империи

Артур снарядил три корабля: «Добрая Надежда», «Доброе Доверие» и «Эдуард Благое предприятие». Все они были в прекрасном состоянии, снабжены артиллерией и запасами продовольствия на 18 месяцев. Англия кивнул боцману, посмотрел на темно-синюю кромку моря и расписался в судовом журнале. «Добрая Надежда» и «Доброе Доверие» сгинули в буре, и это было первым знаком. Следующим стало имя. Причем у обоих. Иоанн. Иван. Божья милость. Имя вызывало нервную ухмылку и игольчатый холод по пунктиру позвоночника, но он промолчал, односложно улыбнулся и сделал шаг, ступив на промозглую землю. Северный ветер зазвенел ему вслед, как колыбельная или панихида. Англия знал — не первый раз он довольствуется видом берегов Московии. Знал, но не помнил, как не помнил, к примеру, древние лица, образы, фразы. Слишком уж быстро текло время — сплошь кровь и песок сквозь пальцы, не удержишь и не уследишь за этим ходом, так что и любое знание становится бессмысленным и ненужным, как лишний глоток. Англия верил, вдыхая колкий воздух и устремляя взгляд на звездное небо, что он этой земле пока что не враг. Во что, однако, верила чайка? Ему зачастую приходилось гадать на этой почве, ибо лиловые глаза не поддавались разгадке, а только наблюдали с расстояния за каждым его шагом. Справедливости ради, это было взаимным явлением. Артур, придирчивый, знающий себе цену, вечно строгий Артур, всегда благоволил детям. Не умилился, не слащавил перед ними, но давал им то, чего заслуживал, по его мнению, не каждый взрослый: — Я тоже медведь*, — шутил, не улыбаясь, Кёркленд, когда протягивал ладонь белому, словно лунь, воплощению. Руки у этого ребенка были, как неокрепший лёд, с многочисленными голубенькими проталинками вен, горячие, с обломанными под корень ногтями. Оттого, наверное, было так страшно сжимать эти, пока ещё мальчишеские, пальцы. Лиловые глаза в ответ пронзительно вглядывались куда-то сквозь него, залезали в нутро и что-то там переворачивали. Раздался чей-то неловкий смешок, и ребенок нерешительно улыбнулся и кивнул, слегка склонив голову к плечу. В тот же самый день северный ветер облаял Кёркленда, словно старая псина, поиграл на английских костях и сдул всё самые важные вещи из головы, оставив лишь какую-то несуразную легкость и непосредственность. А как иначе объяснишь тот факт, что в записи Артура прокралась черным пятном ошибка? Вместо количества купленного дерева и дёгтя — набросок залитой то ли кровью, то ли грустью земли. Вместо привычной сухости — удивившее самого Кёркленда прикосновение, длившееся чуть дольше положенного. Не слабина, но непривычно. Московия был удивлён не меньше, ужален любопытством и с той минуты начал следовать за Англией пытливой морской чайкой. Чайка — потому что белый и надоедливый, как эти птицы.

***

По правде сказать, Англия откровенно льстил самому себе, когда называл его ребёнком. Иван им попросту не был и, с непредвзятой точки зрения, разрыв между ними был не столь глубок, как ему бы того хотелось. Тем не менее, Артуру нравилось видеть себя подчёркнуто старшей фигурой. Наверное, всё дело было в том, как мальчишка смотрел на Кёркленда. Так разглядывают диковинных зверей или выездной балаган. С восторгом распахнув дымчатые глаза, он небрежно сминал полотняный рукав сорочки и всё глядел на него, то ли восторгаясь, то ли осуждая. Непонятное дитя. Любопытное дитя. Дитя, которое раздирало глотку Швеции блестящими английскими ружьями, что, конечно, не шибко радовало Бервальда. Артур иногда рисовал Ивану карту созвездий, обмакнув перо в чернила и выписывая длинные витиеватые росчерки. Последний был в восторге и просил больше. Больше историй, больше прогулок, больше коротких дружественных прикосновений, перед которыми он млел, как угли, у горящего костра. Англия смотрел на длинные меловые рубцы, покрывающие чужие сутулые плечи, и не отказывал. Вспоминал, наверное, в те моменты, о своих собственных, змеящихся по всему телу шрамах. Маленькая приставучая чайка была благодарна, как за это, так и за ружья. В конце концов, Артуру хватало наглости заявлять Швеции в лицо о том, что он не имел с Московией никаких торговых отношений. Тот в ответ смотрел хмуро, прожигая насквозь стылым взглядом, но Англию это мало заботило. Артур нежно гладил сизые паруса и приглашал Ивана пройтись по палубе. Последний, на забаву Кёркленду, был в каком-то пьяном восторге от представившейся возможности: он то лез куда не просили, то, смущаясь, отходил в сторону и наблюдал с высоты корабля за закатом. Небо вспыхивало красным, словно от адского пекла, а Англия, без всяких мыслей, наблюдал за своим спутником. Он звал его за собой в капитанскую каюту, раскрывал перед ним голландскую шкатулку, вынимал из неё перламутровую острую чешую и демонстрировал этот особый, хранивший лоск древности, трофей. — Что это? — восторженно спрашивал Московия, сжимая в кулаке сверкавшую горсть. Англия молчал, сложив руки на груди, и наблюдал за тем, как вместе с удивлённым возгласом осыпались на пол радужные зернышки. На белой ладони оставались тонкие глубокие порезы, а кровь въедалась в деревянные доски, оставляя уродливые бурые разводы. — Русалочий хвост, — спокойно сообщал Кёркленд. Потом он, конечно же, осторожно перебинтовывал чужую ладонь, стараясь не задевать пальцами оголённое мясо на месте ногтей, но тогда не сделал ничего, чтобы предупредить; этой чешуей можно было разрезать всё, даже время и вечность. Иван, кажется, совсем не обидевшись, продолжал улыбаться, и это становилось несколько настораживающим. Той же ночью он разбудил его, заговорщицки прижав палец к губам, и увел с корабля, только чтобы показать своих — не то русалок, не то утопленников, что есть, суть, одно и тоже. Светлые силуэты, пустые лица, спина без кожи, перевязанные тиной легкие и сопревшие кишки. Англии они показали ещё более мерзкими, чем та тварь, с которой он содрал эти зернышки. Московия был не согласен. — Их утопило на русалочьей неделе, — грустно качал головой Иван. — И никто не отпел, — ещё более печально добавлял он, касаясь ладонью озерной глади, отчего перевязки на ней размокали и расползались, уплывая на илистое дно.

***

Вообще, не сказать, что Артур был в восторге от этих мест. Напротив, его не привлекали местные традиции, культура и ужасный зверский холод, а цель прибытия была довольно ясной и чёткой — торговля ресурсами. Тем не менее ему, в каком-то роде, нравился Иван. Иван, который утверждал, что уже когда-то видел Англию, так что их знакомство — не новость, и вообще: он очень забавный, жаль, что вот-вот уедет и скорее всего не вернется, а если и вернется, то не по своей доброй воле, ведь так оно с ними и бывает, верно, Артур? Выпалил на одном дыхании и поблек, словно моль. Сказать, что Англия был удивлен этим заявлением — всё равно, что промолчать.

***

Московия посмотрел на него и несколько разбито улыбнулся: — Ты уходишь. Уходил. Кёркленд посмотрел на доступный ему мир и постарался запомнить лучшее в обстановке, дабы вернуться домой с хоть чем-то, что не было бы смазанным ощущением времени и события. Какой-нибудь запах, или вкус, или вид. Что-нибудь, что можно было бы смаковать в своей памяти, устраивая своему разуму пир в темном и холодном одиночестве. И Англия запомнил, раз и навсегда, как дурман северного воздуха запутывался в парусе, дрожа и истончаясь острым холодом. Как пахло малиной и мерзлыми чащобами. Как розовое марево растекалось нежной небесной дымкой, как оно падало тяжелым пьянящим хмелем в душу, словно в яму. Как темнел, в тот вечер, наливаясь люпиновым сумраком, холодный небосвод с бледнеющей луной. Кёркленд запомнил лица, образы и фразы. Кёркленд запомнил жалующихся на погоду уставших людей, стучавших по палубе тяжелыми ботинками. Кёркленд запомнил небо, Кёркленд запомнил закат. Кёркленд запомнил даже ребенка, стоящего рядом: того, кто смотрел на него лиловой печалью вместо глаз. Он неловко перебирался с ноги на ногу, взирая на мертвую, мерно покачивающуюся гладь моря. Тоскливый мираж, а не воплощение. Англией в ту минуту овладело странное чувство полнейшего непонимания, зачем он здесь. Что дала эта встреча лично ему, помимо невесть откуда взявшейся ностальгии? Белый призрачный образ холодной земли? Пришлось, с легким раздражением, отогнать от себя эти мысли и ещё раз глянуть на окружавшую полутьму и обнимающиеся палубные тени. Черные и живые, словно чьи-то глаза. Подул ветер. Артур, повинуясь впечатлениям, стянул с отяжелевших плеч китель и накинул его на Ивана. Последний невольно улыбнулся: — Возвращайся, когда захочешь. Мне почему-то не хочется, чтобы ты исчезал. — Обязательно, — серьёзно кивнул головой Кёркленд, разглядывая звездный ворох над головой. Хватай хоть сейчас в чёрный, огрубевший от морской соли, кулак, если, конечно, не боишься, что серебряный блеск потускнеет от человеческой руки. Крышесносный холод и обжигающие закаты — вот что такое эти ваши северные земли.

***

На рассвете он отплывает с мыслью, что в крылеме «пока что не враг» — ключевым всегда будет пока что.