***
Список действующих лиц пополняется: Гилберт Байльшмидт, он же Пруссия, индивид, без всякого стеснения совмещающий в себе несовместимое. Сам себе трикстер. Не чурается нецензурщины. На Англию, как и на многих в своем окружении, плюет с высокой колокольни. Отношения с Россией носят неопределенный характер. Кто-то из зрителей смачно хрустит яблоком. На задних рядах перешептываются и хихикают. Чьи-то ноги маршируют по паркету. Зал затемняется и освещается вновь.***
— Ну здравствуй, пивная версия Раскольникова! — Монки, с легкой руки России, взял курс на немца, красиво огибая вазу с белоснежными каллами. — Какого лешего ты разбрасываешься своей обувью в моей прихожей? Пруссия, нисколько не смутившись, поймал ботинок на лету и, к заметному неудовольствию Брагинского, заботливо поставил его на журнальный столик. Затем, располагающе осклабившись, поправил лацканы пиджака. Англия уже не помнил сколько лет не видел Байльшмидта. Не то чтобы он, правда, особо стремился его увидеть, но всё же. Белобрысый чёрт не изменился с их последней встречи. Он что-то читал, прислонившись спиной к книжному шкафу. Артур коротко пробежался взглядом по его тощей диковатой фигуре, хищно суженым глазам и взлохмаченной голове. Всё так же вульгарен и сногсшибателен как выстрел. — Скажи спасибо, что хоть кто-то отыщет твой гниющий труп в этой квартире, — он вопросительно кивнул в сторону Кёркленда. — Англичанка опять гадит? — Да не особо, — Россия повел плечами, — В основном братец его, звездно-полосатый. А Артур весь день какой-то убитый ходил. Я решил, что экскурсия по моим просторам его взбодрит и вновь вдохновит на великие свершения. — Пруссия, услышав эти слова, удостоил Англию безразличным взглядом. Болезненно-красный глаз метнулся от ремня до нахмуренных роскошных бровей и замер. Гилберт вновь обратился к России и задумчиво, хрустя иноязычными буквами, как песком, произнес: — И привел врага прямиком в родную крепость. Молодец, мать-одиночка, сразу видно, что жизнь тебя ничему не учит. Его тон так и колол иронией. Артур подавился воздухом и посчитал, что весь произошедший диалог ему привиделся. Россия невозмутимо поднял ботинок немца и отошел с ним обратно в прихожую, дабы, в подражение индийским фильмам, разлученные братья-близнецы вновь нашли друг друга. Пруссия хмыкнул и вернулся в прежнюю позицию: спиной к книжному шкафу, вертлявые пальцы цепляются за пожелтевшие страницы книги. За тонким стеклом — посеребренные надписи на твердом переплете, сборная солянка от Карла Юнга и Набокова до «Рецептов Дарьи Домоводской для Дельных Домохозяек». Англия, находясь в состоянии близком к прострации, подошел к стеллажу и наугад взял одну из книг. Ноготь большого пальца царапнул по потемневшей узорчатой Ж в «Доктор Живаго». Артур кисло улыбнулся и поставил роман на место. Жилище Брагинского было обустроено с тем, что было принято обзывать русским модерном. А это подразумевало дерево, витую лестницу между этажами и мебель из ореха с сосной. Круглый потолок и каллы в вазе. Мудреную люстру. Англия подошел к журнальному столику и потряс миниатюрную коробочку из-под монпасье. Пусто, как в космосе после уборки. Он спросил, теряясь от сумбурности ситуации: — Ты же вроде как ненавидишь Брагинского? — Ты вроде как тоже, — не отрывая глаз от строк, ответил Пруссия. Не спеша перевернул страницу. Кёркленд мельком увидел название и поморщился. «Улисс». Ну и вкусы у России. Из бездны прихожей в это время радостно донеслось: — В недрах буфета — тьма. Чая нет. На выбор — польские крем-ликёры и грузинский коньяк «Пять звезд». Артур, тебе кто больше нравится, Польша или Грузия? Артуру были как-то безразличны, что Польша, что Грузия, а потому он, гордо промолчав, продолжил изучать квартиру Брагинского. Англия прошел, минуя игнорирующего его Байльшмидта, в соседнюю комнату. Слепо щелкнул выключателем ну или, в его случае, включателем. Если Кёркленд, периодически страдая от расстройства клавиш, держал у себя дома рояль, то, России, равным образом, принадлежало пианино. Либо, зная его любовь к искусству, пианино принадлежал Россия. Была ли разница? Артур коснулся холодной клавиши, и инструмент издал пьяный звук, похожий на икоту. Он покосился на сгущающийся сумрак за окном и вздохнул. Подобрал мирно лежавшую на полке спицу и проткнул ею подушку. Поднял глаза и посмотрел на Демона. Демон висел на стене, заключенный в деревянную раму. Он скорбел, обхватив руками колени, а за его спиной расцветал причудливый мозаичный мир, состоящий из пятен-мазков. Демон тосковал. Черные глаза смотрели с печалью, небо темнело охрой и багрянцем, а цветы — бледно-лиловым. Демон скучал. Голубая меланхолия стекала с картины на пол и почти затопила собой всю комнату: пианино, кресла и диван с подушкой плавали в ней, как в море. Кёркленд замер и подумал, что только Россия мог повесить у себя что-то подобное. Безрадостное несчастное существо, которому опротивели добро и зло. Напоминает кого-то, не правда ли? — Хорошая репродукция? — Артур вздрогнул и обернулся. Россия беспечно улыбался, сложив руки крестом, — Мне всегда нравился Врубель. «Дорогая моя женщина, чудесная женщина, спаси меня от моих демонов»… Знаешь, он ослеп в конце жизни, работая над «Видениями пророка Иезекииля». Кёркленд ещё раз посмотрел на больную картину. В груди заныло. — Ты всегда подкрадываешься к своим гостям? — Англия невольно помрачнел. Брагинский был сущей энигмой. Как можно было смотреть на это полотно? Держать его в своей гостиной? Улыбаться, в конце концов, вот так просто? — Странный у тебя выбор для создания домашнего уюта. — Я чай нашел. — Поздравляю. Россия позвал его за собой на кухню, пить чай и разговаривать о жизни. Артур уныло поплелся за ним следом, старательно пряча глаза от стен. Мало ли что ещё этот сумасшедший мог туда повесить. Всё в доме России было таким… необъяснимым? Словно смотреть на себя через кривое зеркало. У Кёркленда вообще-то был нюх на такие вещи. На вещи пахнущие отчаяньем. — Брагинский, — он помолчал, обдумывая формулировку вопроса, при которой его бы не попытались убить, — ты ведь раньше жил в другом доме? Ещё когда был СССР. Что с ним стало? — Старый дом? — Россия слегка встрепенулся от неожиданности. На Англию воззрились удивленные чертополоховые глаза, светящиеся от простодушного недоумения. — Он сгорел. Артур хорошо понимал намеки. И то, что иногда каменные дома имели свойство сгорать.***
— Американский турист ходит с гидом по Лондону и говорит: «Все тут у вас такое маленькое, зажатое. Это здание, например, было бы в Америке раз в десять выше». Минутная пауза. Гид какое-то время смотрит на американца и отвечает: «О, разумеется, сэр. Это психиатрическая клиника». Из горла Артура вырвался смешок. Россия расщедрился на вполне себе смех, размешивая смертельную для диабетика дозу сахара в громадной кружке, покуда для Англии был любезно извлечен фарфоровый сервиз. Пруссия принял реакцию своих двоих слушателей как скромную награду его ораторским умениям и ухмыльнулся зубастым ртом. — А мир гадал, чем ты занимался в бытность ГДР. — Ну да, за стеной-то ведь было не видно, — Байльшмидт смешивал в своем стакане нечто страшное. Грузинский коньяк был безбожно влит в кофе, разбавлен лимонным соком и украшен взбитыми сливками. Кёркленд наблюдал за постепенным ростом этого чудовища и с легким предвкушением ждал того момента, когда Пруссия опробует своё детище. Верилось в приезд медбратов, и даже летальный исход. Гилберт это, естественно, заметил и с мерзкой усмешкой поведал Англии, что если уж его не пришибла политика Генри Моргентау, то на коньяк Кёркленд может не рассчитывать. Артур деликатно спросил у России: — А что Пруссия забыл в твоей квартире? — И почему квартирный вопрос нас до сих пор не сгубил? Не знаю. Он сюда заявляется на правах области. Ругает меня и мою власть, объедает мой буфет, читает мои книги и уходит. Время от времени — слушает Гражданскую оборону и разрушает империи в Пятой Цивилизации. Байльшмидт никак не отреагировал на этот выпад. Кажется, он всерьёз намеревался поджечь своё алкогольное изобретение. Англия с азартом следил за его действиями. Россия катал по столу апельсин и улыбался чему-то своему. Гилберт, гаркнув для выразительности, потребовал выключить свет, иначе, по его словам, коктейль «Господь, я иду к тебе» бы не вышел. Брагинский рассмеялся и зажег свечи. По стенам заплясали, отскакивая от потолка и достигая пола, лихие черные тени. Одна из них улыбнулась Кёркленду. — Да блядь, — зажигалка в руках Гилберта никак не хотела исполнять своё скромное предназначение, испытывая его, весьма ограниченное терпение. На восьмой безуспешной попытке лицо немца разочарованно скривилось, и несчастное устройство было метко запущено в мусорную корзину, — Туши свечи и врубай божественный свет обратно, Иван. Зиппо меня, в который раз, наебало. — Зачем? — удивился последний. Апельсин, разделив эти чувства, выскользнул из-под ладони России и покатился по полу, словно маленькая оранжевая планета. — Хорошо так. Уютно. Правда, Артур? Англия кивнул. Пожалуй, ему сейчас и впрямь почти уютно. Пруссия меланхолически хлебал свой «Господь, я иду к тебе», выражая этим действом опостыленность по отношению к судьбе и миру в целом. Он сделал жест рукой, мол, делайте, что хотите и нагнулся за апельсином. Часы пробили полночь — Всё это, разумеется, замечательно, но боюсь, мне уже пора, — Кёркленд, скрыв внутреннюю душевную неловкость, встал из-за стола. Где-то внизу замяукала кошка и потерлась о выставленную ногу, оставляя волнистую шерсть на брюках. Артур недовольно глянул в её сторону и цокнул. — Уже? — добродушно осведомился Россия. В ночной темноте отблески света странно накладывались на его лицо. Резко вдруг стали выделяться скулы и крылья носа, а глаза словно стали острее и жестче, несмотря на радушный блеск. Пруссия как-то странно посмотрел на них обоих. — Жалко-то как. Ну, надеюсь, ты как-нибудь ещё раз зайдешь. Неприятно видеть тебя таким несчастным. Англия замер и нахмурился. Какой же этот Брагинский всё-таки был сукой.***
Англия смотрел в потолок. Абсолютно нормальное занятие любого достойного буржуа, если хотите. Телефон любезно осведомлял его о четырнадцати пропущенных от Франциска и двадцати от Альфреда. Таблетки от головной боли растворились в воде, исходя пузырями. Было душно, но смерть казалась более привлекательным решением, нежели подъем свинцового тела и поход к окну. Хватило сил лишь на то, чтобы расстегнуть две верхние пуговицы рубашки. В соломенной голове стучали молотки и взрывались петарды, оставляя после себя красочно-радужные круги и невыносимую боль. Англия смотрел в потолок и… … не то чтобы думал, а скорее позволял своим мыслям бесконтрольно плыть, огибая острова рассудительности и здравого смысла. Давал своему сознанию, подсознанию и сверхсознанию поболтать друг с другом. Те радостно воспользовались этой возможностью и пришли к своеобразному консенсусу. Он, конечно, не был счастлив. Это был факт, вероятно, всем и каждому давно известный, но из вежливости и уважения к его персоне — неозвучиваемый. Он, опять же, не был и несчастен. Странное подвешенное состояние висельника или больного, которому посчастливилось прилечь так, что боль как-то сама на время затихла. Россия со всей его непосредственностью и детским любопытством эту боль растормошил, словно медведь — осиное гнездо. Артур, как никогда, чувствовал, что ненавидит этого улыбчивого ублюдка. Мысли жужжали и жалили, как помешанные. На секунду, прежде чем Англия закрыл глаза и провалился в полуобморочный сон, ему привиделись черные блестящие глаза с картины. Дорогая моя женщина, чудесная женщина, спаси меня от моих демонов.