Замечательный день сегодня. То ли чай пойти попить, то ли повеситься. (с.)
Есть дни, о существовании которых Англия бы предпочел не помнить. Проткнуть их дыроколом, пролить на них чернила, взять ластик и стереть со всех календарей в мире. Если я чего-то не вижу, значит оно не существует, или почему Артуру нравится солипсизм. Жаль, что его голова не разделяет эту позицию и бьет во все набаты, объявляя, по привычке, тревогу на корабле и чрезвычайное положение на суше. «Поздно, корсар, — с сарказмом думает Кёркленд, морщась и глотая белые горькие колеса, — Твоя битва проиграна. Четвертое июля». Каждый год Альфред закатывает шумную вечеринку, приглашает огромную кучу народу и устраивает шикарное шоу: ну или, короче говоря, делает всё то, что от него терпеливо ждут страждущие. Шезлонги, гигантский бассейн, зонтики в радужных коктейлях. Люди, которых он знает, люди, которых он видит впервые, страны с дежурными улыбками, страны с искренностью в голосе. Надувной плот-фламинго и звонкий хохот, когда кто-то случайно роняет ананас в воду и тот печально идет на дно, расплываясь желтыми кругами. Англия, надо признать, чувствует необычайное сочувствие и эмпатию по отношению к этому ананасу. Бедный ананас. Гостей слишком много и Альфред мечется между ними, заговаривая то с одним, то с другим. Артур не успевает вымолвить и слова, покуда Америка кидается на него с объятьем, сжимая плечи и освещая лазурно-голубым светом глаз. Дальнейший план его действий прост и многократно повторен ещё до прихода Англии: схватить подарок, поблагодарить, извиниться, и метнуться в пеструю толпу. Кёркленд замирает у порога, пялится пару секунд в никуда, пожимает плечами и перешагивает. Порог, себя, чёртову дату календаря. В доме Америки людно и немного душно. Над потолком, словно плоские питоны, подвешены красные, белые и синие ленты. Англия оглядывает крутую лестницу на второй этаж, раздраженно вздыхает, выискивает глазами знакомые лица и находит Канаду. Мальчик, сколько он себя помнит, будто в насмешку над братом, всегда был образцовым интровертом. Тихий, спокойный, внимательный. Сейчас несчастному приходится строить из себя душу компании, которой он окружен, и, что характерно, у Мэттью это даже выходит. Группа молодых людей встречает какую-то его шутку аплодисментами, радио выводит незамысловатую попсовую мелодию, на улице разрываются динамики: идеалистическая картинка любой вечеринки, хоть на обложку журнала выводи. Что-то в Англии комментирует эту ситуацию, говоря, что мальчик слишком умен для своего возраста, а у Артура слишком сухой язык, мешающий последовать его примеру. Надраться на дне рождении у собственного сына было бы, пожалуй, высшим пилотажем и победой в конкурсе «Отец года», поэтому Кёркленд сдерживается и отказывается от золотистого Лонг-Айленда. А это значит; прощай, легкое пьяное очарование джентльмена; здравствуй, трезвая раздражительность мудака с хронической головной болью. Артур проходит в гостиную и всё взрывается цветом. Он моргает и вытягивает из волос пурпурную ленту серпантина. Зал гогочет, свистит, и кто-то незнакомый подсовывает ему в руку бутылку яблочного сидра с блестками. Тут много народу, на полу рассыпано конфетти, а на одну отчетливую секунду Кёркленд ловит призрачный сладковатый запашок травы. Вдох-выдох — и Мэри Джейн в прогнивших легких. Нутро сладко и дико зубоскалит, почуяв в этом нечто знакомое, так что приходится унимать самого себя и напоминать естеству, что он здесь не за этим (он не знает за чем, но это не важно, не важно, совершенно не важно), а затем ретироваться к столу с закусками, где красуются сладости абсолютно безумных расцветок — от пышных брюхастых кексов до воздушно-небесных кусков кремового торта. Сластей здесь целая куча: можно наблюдать за тем, как медленно стекает по ярусам фонтана темный шоколад, подрагивает ярко-красное, словно кровь, слоёное желе и поблескивает глянцевым боком застывшая карамель. А ещё тут есть длинные мармеладные черви, черные лакричные улитки, двухцветные леденцовые кружочки, которые так приятно хрустят на белых зубах и разлагаются елейной конфетностью на языке… Господь, сколько же сахара употребляет Альфред? Англия слегка мотает головой и морщится от стрельнувшей головной боли. Четвертое июля — такое дурное число, просто хуже некуда. Будто уксуса в глаза накапали, вот настолько оно гадкое, склизкое и неприятное, что хочется орать благим матом на всех, кто пересекает невидимую черту личного пространства Артура, а таких, позвольте заметить, в двадцать первом веке накопилось немало. Подсветка светодиодных фонарей меняется на ядовито-розовый. Да здравствует поросячий цвет. Ленты на потолке сейчас, будто сплетенные друг с другом кишки, а сама комната — мясисто-клубничный организм. Кёркленд, глядя в сторону стен, хочет выблевать на них свой завтрак. Одна попсовая песенка сменяется на другую. В это время Германия — весь праздничный и аккуратный, как подарочная лента — подходит к самодельному замку калорий Джонса и приветственно кивает головой. Англия отвечает тем же, потому что ответить больше нечем. У Людвига серьёзные неулыбающиеся глаза, с пронзительной металлической иголкой-взором, сосредоточенное на чем-то лицо, скрещенные на груди руки и… Рубашка с пальмами. Ярко-зеленые раскидистые листья, на которые необходимо складывать рыбные закуски. Ананасы-ананасики в чьем-то бассейне. — На Гавайи собрался, Шмидт? Шмидт. Шмидт, когда-то само образовавшееся из Байльшмидт. Фамилия, будто кирпич, как очередное сомнительное наследство Пруссии, полученное Германией. Людвиг строго поджимает губы и, не отводя своего взгляда, которым впору околдовывать змей, отвечает: — Я хотел надеть что-то неформальное. Англия молча вскидывает бровь. В таких ситуациях полагается дружелюбно рассмеяться, но, во-первых, Артур не чувствует в себе дружелюбия, а, во-вторых, ему не смешно — головная боль с успехом притупляет общий юмор ситуации. Вместо этого он морщится: — У тебя получилось. Вполне вероятно, что они бы просто стояли и смотрели друг на друга минуты две, а потом, не сказав ни слова, молча разошлись бы, но тут подошел Альфред. Золотистый, будто сотканный из солнечного света, веселый, разболтанный, словно яичница, Альфред, которому необходимо знать, как поживают его гости. В глазах Америки блеснула какая-та детская хитринка, и по всему лицу расплылась задорная улыбка: — Общаетесь? — Англия перевел свой полный иронии взор на Джонса. Кустистая бровь взлетела ещё выше, как бы намекая, — Вот и отличненько. Спрашивайте, если что-то понадобится — я тут неподалеку, разбираюсь с… кое-какими делами. Вернусь сразу, как закончу, даю слово! А пока на улице есть мини-бар, и барбекю, и… О, к слову, отличная рубашка, Людвиг! — его сын определенно издевается. Он это умеет: издеваться без намека на издевку. От Джонса пахнет горелым мясом, алкоголем и совсем немного — фальшью. Такой тонкий, едва уловимый шлейф вынужденности, который он пытается скрыть от общества за солнцезащитными очками и почти ребяческим: «дела-дела». Угол рта слегка дергается при повторе навязчивой мелодии — Альфред не любит поп-музыку. Светло-голубой глаз за тонированным стеклом почти незаметно смотрит куда-то влево — Альфред бы скорее предпочел провести этот день с банкой пива и новой серией Твин Пикса. Жемчужные зубы ярко-ярко обнажаются в улыбке — Альфред, по иронии судьбы, не свободен. Звездно-полосатый флаг, присобаченный гвоздями, уныло висит на стене, как насмешка. Германия словно что-то хочет высмотреть в них обоих, но в последнюю секунду отворачивается и переводит взгляд на плакат непонятного идеологического содержания и лоснящееся кровавое желе. Этот поступок невольно вызывает в памяти Англии, произошедший, казалось бы, так давно вечер: свечи, тепло, светящиеся чертополоховые глаза, непонятный взгляд Пруссии в их сторону… — Ты не пригласил Россию, — горло с самого утра першит, будто он жрал песок, но голос, к его чести, звучит ровно и безразлично. Альфред куксится с убедительностью мальчугана и хлопает своими огромными прозрачно-голубыми глазами. Смотрится правдоподобно и даже как-то эстетично, но Кёркленд уже давно не верит в эту маленькую разыгрываемую пьеску. — Зачем? Он здесь никому не нравится. Здорово, наверное, приравнивать себя ко всему миру. Артур тоже так когда-то делал, но делал хотя бы осознанно, со вкусом и расстановкой. Германия отмолчался. Англия тоже. Альфред взглянул на них так, как если бы ждал, что они возразят ему. На его светлом ясном лице мелькнуло что-то похожее на тоску, и тут же растворилось в общем водовороте эмоций. Он вновь улыбнулся и сделал вид, будто постучал по циферблату воображаемых наручных часов: — Дела-дела! — и тут же спешит раствориться в толпе — там ему легче, чем рядом с бывшим наставником. Англия бы вздохнул, не будь Германии рядом, да вот только беда, он тут — со своими пальмами и строго поджатыми губами, никуда особо не денешься. Грудь — старое кресло-качалка — надрывно и болезненно скрипит. Когда же Альфред начал дурачить не только остальных, но и его? С какого момента Англия был исключен из списка тех, кому Америка мог доверять? Ответ приходит незамедлительно: с момента этого проклятого числа. С тех пор, как в одно прекрасное утро во всем мире наступило четвертое июля, и их выдуманное родство стало, наконец, шуткой. — Забавно, что Америка продолжает справлять это мероприятие. — Что в этом забавного? Всем, включая Джонса, уже много лет как плевать. Или ты так сильно ценишь вечеринки у бассейна, Шмидт? — Я ценю стабильность. А ты… — А я — нет. Он развернулся и ушел, по пути вспоминая болтовню Альфреда. Как он там говорил? Мини-бар? К чёрту «Отца года».***
— Кровавый ад, да где же этот мини-бар? Во дворе людей было чуть меньше, чем в доме — и это уже было благом. В основном толпа была легко и по-летнему разодета, смеялась, и пошло шутила. В голове упорно кружились строки: «Дух Розовой леди Бронкса с цветами апельсина, плавающих в ее волосах» и «О, Кровавая Мэри, это кричали коктейли, а не петухи». Англия понятия не имел, где он их выцепил. Гриль-печь нашлась довольно быстро, и Кёркленда порядком замутило от запаха стейков: одна только мысль о тяжелой пище вызывала дискомфорт. После этого Артур обошел добрую половину участка, но обещанный мини-бар ему так и не встретился, что было почти обидно. Уличные колонки трещали от звука: женский заливистый сопрано пел нечто задорное, бессмысленное и самоуверенное. Кёркленд в который раз поморщился. Время близилось к вечернему. После недолгих блужданий ноги сами вывели его к бассейну, по периметру которого расположилась пара-тройка человек. Почти что островок уединения, если учитывать размах вечеринки Джонса. Плот-фламинго сдулся, а ананас никто так и не убрал. Англия посмотрел на воду, перевел взгляд на бортик бассейна и заметно скорчился, узрев знакомую золотистую шевелюру. Сперва Германия, теперь вот Франция. Это что, какая-то божественная кара за выход из ЕС? Англия неторопливым шагом подошел к нему и присел рядом. Снял дорогие ботинки и опустил ноги в прохладную бирюзовую гладь, не заботясь о том, что брюки намокли по голень. У воды он чувствовал себя более-менее сносно — голова почти не болела. Франция его не замечал, уставившись куда-то за горизонт. Он замер, почти как статуя, в белоснежной рубашке с расстегнутым верхом, и весь его внешний вид выражал какую-то болезненность и умиротворенность одновременно. Он был как мрамор. Свободные рукава скрывали пигментные пятна, и Кёркленд обратил внимание на ногти Бонфуа — бледные и гладкие, будто чешуя дракона. Артур заметил, что его губы слегка шевелились, словно тот читал молитву. Англия кашлянул в кулак. Франциск моргнул — короткий взмах ресниц в замедленной съемке — и повернул свою золотистую голову в его сторону: капризное узкое лицо встрепенулось, и рот сложился в круглую розовую форму «О», от чего сразу захотелось его треснуть. Волшебство одухотворенного мгновенья рассеялось крыльями фейри, и Артур поспешил изобразить на лице ответное удивление: — О, прости, Франция, не заметил тебя. Мне показалась, что какая-то старуха привязала тут своего лысеющего пуделя, а то мало ли, вдруг псина сбежит. Секунда непонимания, легкая растерянность во взгляде — он ещё витает в своих мыслях, как это странно — быстрое осознание сказанного, и вот уже улыбка Бонфуа привычно пропитывается сочным и ядовитым ехидством: — О-ля-ля, Angleterre, годы идут, а ты не становишься оригинальнее, — Франция хуже Жеводанского зверя, когда вот так отвратительно растягивает гласные с целью позлить собеседника, сохраняя при этом полнейшую безмятежность глаз. — Я уже почти потерял надежду на что-то свежее в твоих фразах, — томный, но не переслащенный вздох, и резкий перескок на другую тему, — Как тебе наш Альфред? И что ему скажешь? Как крепкая истоптанная подошва ботинка, как острая орлиная ухмылка, как взрыв эмоций, как шестьдесят миллиграмм аддералла, как неизжившая себя привычка. — Никак. Франциск задумчиво глядит на воду и перестукивает пальцами неопределенный мотив по гладкой каменной поверхности. Их отражения там внизу — мутные цветастые очертания, расплываются и уходят на дно к ананасу. Бледные тени, вот что это такое. Бонфуа речисто произносит своим мягким, как объятия, голосом: — Ты меня смущаешь, дорогой друг. Лично от тебя это может являться как комплиментом, так и оскорблением. «Сам решай к чему это, небось, не такой идиот, каким кажешься», — раздраженно думает Артур и отмалчивается. Иногда ему кажется, что Франция единственный кто понимает его обрывочные, полные злости замечания. Остальные слишком многое упускают за формой, а между тем, он, порой… — Ты никогда не думал, что все мы, по сути, действуем как стихийное бедствие — лишаемся какой-либо воли к сопротивлению, когда дело доходит до желания народа — ведь стоит нам начать сомневаться, как все катится к чертям, потому что любая наша амбивалентность приводит страну к гражданской войне? Не думал, что всё, что мы можем это раз за разом ломать в себе любое подобие человека, принуждать себя к забвению, заставлять себя думать, что, да, так и надо, я всегда был таким, а то другое — видение, мираж, и вообще — Весёлого Роджера никогда не существовало, это наплели историки, но сам-то ты помнил. Знал. Видел. А может уже и не ты. Может это какая-то странная система наследования, и тот, кто был на твоем месте двести лет тому назад уже не тот, кем ты являешь сейчас? Что ты думаешь на этот счёт, Франция? Франциск картинно икнул и посмотрел на него как на составляющее космоса: — Вижу, четвертое июля до сих пор по тебе знатно отдает. Англия почти зарычал и всплеснул руками. Отражение, вяло подражая ему, повторило жест и изошлось мелкой рябью. Какая-та парочка на секунду глянула в его сторону, и, не заметив ничего интересного, вернулась к своим жвачно-розовым разговорам о недавно вышедшем голливудском фильме. — Я серьёзно, черт возьми. Альфред изменился. Я изменился. Даже ты, лягушачья морда, изменился. — И что ж с того? Angleterre, не могу поверить, что мне приходится объяснять тебе, что все люди склонны к переменам. Это совершенно естественный процесс, знаешь ли. — Хочешь сказать, у тебя никогда не возникало сомнений, что ты нынешний и ты прошлый — разные люди? Молчание между ними выходит достаточно красноречивым. Франциск задумчиво оглаживает большим пальцем свою светлую бородку. Его рубашка настолько сияет белизной, что больно смотреть — и в другой жизни Англия бы принял его за пророка. Музыка совершенно безумнейшим образом сменяется на что-то джазовое. Или нет. Надо спросить Альфреда — он разбирается в музыке, как в своих пяти пальцах. — Послушай, Angleterre, — и за этим следует длинная пауза. Франциск касается пальцами воды: отражение сотрясается и ломается в блеклую картинку. Англия слушает и смотрит. Ему нравится эта новая песня. — Не переживай об этом. Закат окончательно окрашивает мир в тошнотворный польский розовый. В колонках играют скрипка, фортепьяно и труба. Шрам на кисти руки не болит, он практически никогда не болел, но Кёркленд неосознанно оглаживает его с почти постыдным трепетом, и думает, глядя на этот неаккуратный ожог, о воде. О Франции. Об Америке. О Весёлом Роджере. О России. — Твой бывший мертв, Франция. — Пардон? Франциск хлопает глазами, и его брови комично подскакивают вверх. Вокруг гам: собираются зажигать свечи на торте, и через несколько часов организуют праздничный салют — у Джонса это всегда грандиозное зрелище, грохот артиллерийских залпов великолепное буйство красок и искр, самый настоящий поджог небес. Во взгляде Бонфуа сияет намек на беспокойство. — Ничего. Твой бывший мертв. Так называется песня, — Англия встает, отряхивается и с легким пренебрежением смотрит на вымокшие брюки — всегда так выходит. Толпа поднимает радостный вой, выносят громадный торт, и где-то там скромно улыбающийся Америка пожимает руку канадскому министру обороны. Музыка подходит к последним нотам, замолкая. Франция моргает и пытается что-то сказать, но Кёркленд как можно быстрее затыкает его вежливым кивком. — Передай Фреду, что я неважно себя чувствую и не могу остаться на салют. Всего хорошего. Франция с сожалением смотрит, на то, как он уходит. Четвертое июля — дурацкое число.