Сборник "Другу"

Хирако Шинджи/Она

Той ночью, когда все началось, она привычно читала бумажные, не электронные книги, делая пометки на полях ручкой, записывая мысли в хаотичном порядке, прочитать которые, и не задохнуться от пыльной боли, мог только такой же безумец, как она. "Ночью все кошки серы..." - каллиграфия. Она хмыкает закинув за спину свои длинные, рыжие волосы. Вот ведь странность - она не выносила этого. Не любила букв, которые, как бесчувственные манекены, вынуждены были замереть в красивых позах и умереть, оставшись памятниками самим себе. Он тоже не любил этого, но совсем по другим причинам. Алексия знала почему, но всегда задевала его этим, нарочито старательно выводя иероглифы или буквы, в зависимости от языка, на котором обращалась к шинигами посредством письма на страницах книг, которые он читал, содрогаясь всем телом, потому что смысл страницы и мысли, которые передавалась от нее, был слишком убивающий. Той ночью, когда все продолжилось, она рисовала на полях, смешные картинки, читая его ответы через стену, которая их окружала всегда, сколько она себя помнила. Стена... Она знала о каждом обитателе Готея все, а вот о ней был в курсе лишь он один, да пленник, к которому она никогда не ходила, чувствуя, что ее там не примут, не ждут. Убьют. "Может быть. Если у него хватит сил." - всегда хвастливо, никогда со страхом. Такова ее сущность. Такова ее суть. И пусть Первый, сколько угодно говорит, что они лишь последыши, вылупившиеся после войны, что только он несет в себе генетику Яхве, в большей, чем они степени, Алексия навсегда запомнила, что имя себе из тройки "удачных" не стал брать лишь "Первый". Заккерия была другой. В Заккерии был полет, высота...Отчужденность, не сказать пустота, да отчаяние, которые холодным заревом гуляло вокруг ее кожи холодным ветром. Даже ее крылья, были самыми ранними. Первый зло скалился в небо, пока Третья не видит, и шипел о том, что в ней просто меньше всего от квинси, поэтому глупые "пустые" дают о себе знать. Один из ее "пап" был крылат. Алексия смотрела на ее полет, и думала, что небо зовет только крылатых. Первый никогда не мог подняться выше, чем требовалось для "планирования". Лететь так, вкладывать душу и силы, почти разрывая крылья...Так умела только Третья. Иногда, читая буквы наоборот, Вторая понимала, что ее полет - только побег от себя, от клетки, где заперто ее сердце. Тривиально. Первый смеялся над ней. Он видел все, и долго, склоняя голову, гоготал...нет, не так, ржал! над полетом, которые нужен чтобы быть свободной, но...внутри клетки. Он долго говорил о смерти, о том, что всему придет конец, и он, Первый, возглавит то, что останется от мира. Алексия не смеялась. Просто била его, раз за разом показывая что одиночество и разрушение сильнее времени и безумия. Они ведь всего лишь производные...от нее. Этот шинигами был другим. Он понимал все ее мысли и чувства, хотя не знал о ней ровным счетом ничего, кроме записей в книгах, кроме ее привычки говорить с ним из тени, кроме ее глаз, таких пронзительно голубых, что небо рядом с ними было пустышкой, кроме ее отчаянного веселья, кроме ее раненого смеха. Его имя означало - Смерть. Алексия думала, что наверное смерти и правда не хотелось ею быть, поэтому...Поэтому она отлынивала от обязанностей, ругалась матом, любила жизнь и Генсей, любила дурачиться, слушать смешную музыку, говорить слова наоборот и смеяться, надтреснуто, словно никогда не ловила губами горячий, от крови, снег, с безлунного неба в сером-сером мире, в котором жило лишь его отражение, отчаянно ненавидящее все вокруг и себя - больше всех, смерть делала все...все, чтобы только не делать свою работу. Она не замечала времени с ним, он не замечал жизни вне ее экрана наоборот. Он отвечал невпопад глядя на нее, когда она была рядом, не слушал слов о своем сумасшествии и ненавидел каллиграфию, которая оставалась напоминанием о ней, только в книжках, которые никто, кроме него не читал. Шинигами сейчас совсем не те...Образование не так важно. Она всего однажды написала это "юлбюл", не дописывая дальше, но таким рваным, сорванным...ее голос не был для него никогда. Он уходил за ней, в ее мир, потому что "зазеркалье" всегда было его темой. Потому что даже смерть может устать нести груз, более тяжелый, чем вечная жизнь. Более тоскливый, чем ожидание понимания. Шинджи, пожалуй, единственный не верил в "Короля душ". Он вообще не верил в королей, повторяя, что: "перед смертью все равны", заканчивая каждый разговор с ней. Хирако, пожалуй, впервые осознал трагедию Айзена, когда познал одиночество в толпе. Но...Перед смертью все равны. Даже короли. ...Первый умирал долго. Она ненавидела его за боль, принесенную его рассказами, за насмешки и веру в исключительность. Пространство умирало дольше, покрываясь трещинами, словно стекло зеркала, отбрасывая фальшивку данность. Третья умирать отказалась. Неудивительно. Третья всегда была свободной. Смерть была для нее ходом, по которому она двигалась в любую точку, застывая в безвременье в своей клетке. Король душ умирал... Король душ не умирал, потому что он не жил. Хирако ждал ее, когда мир изменился, как и предрекал первый. Третья ждала ее, потому что они были единой сущностью. Алексия выкидывает книгу с рваным криком "тевссаР", усмехаясь солнцу, впервые занявшему "трон". Все миры едины.