Сборник "Другу"

Сестра Драгула и Барбароссы - Алексия/Барбаросса. «Связи бывают совершенно разных типов. Связи бывают честными, порочащими, грязными, возвышенными. Бывают, когда от нее страдают. Бывает, когда страдают без них. Связь – штука тонкая, как нить и прочная, и опасная, как металлическая леска; держись! Держись за нее руками, чувствуй, как скользит по твоей крови ошметки кожи на ладонях. Твоих. Чужих. Смотри несчастными глазами, полными страдания, на близкого, союзника, друга, брата. Врага.» - Я ведь уже говорил, что связи бывают разные? – насмешливо спрашивает старший братец, заглядывая в бесконечно прекрасные глаза малышки, зеленые, против его, почти, багрового. Она так отличается от каждого из их семьи, так светится… - Как на том наречии будет «светлячок»?* – спрашивает Алексия, прижимаясь к боку Барбароссы крепче, плотнее, натягивая на них одеяло. Ей тепло и спокойно. Безопасно. Он пахнет знакомыми, с пеленок, запахами - родными, манящими, убаюкивающими; прерией – свободой, кровью, землей, травой и небом; речным ветром; пергаментом, пылью, чернилами. Еще братец всегда пах металлом – ледяным, сковывающим, как лезвие мечей; острым, как его голос и слова, как его решения; горячим, как разогретый на солнце доспех. Едва заметно – лошадьми, потом, горечью вина, которое любит пригубить, когда сидит за бумагами. Он всегда казался ей сильным, лучшим и безупречным. Он всегда находил для нее время; на ее «сказки», политические до мозга костей, интригующие, кровавые, в которых преподавал ей науку «игры без правил» - Алексия была способной, с удовольствием находя решения из задачек, которые он ей подкидывал; на ее капризы относительно фасона, тканей, брони, клинков; на ее первые скаковые занятия, потакая тому, что «никаких пони», пусть сразу учится быть полководцем, привыкает смотреть на людей с возвышения, отдавать приказы, и делать это так, чтобы их выполняли; именно он, не кто – то другой, смотрел за ее занятиями с Мемфисом, в полглаза, подбадривая, иногда вставая вместо правой руки, показывая сестрице, как делать руку быстрой и жесткой, как держать удар и заставлять оружие соскальзывать с ее мечей. Братец никогда не говорил, что она не сможет. Только то, что она будет лучше. Его. Братьев. - И, когда – нибудь, я стану королевой? – с детской, солнечной улыбкой спрашивала малышка. В ее глазах сверкали искры задора и веселья. В ее глазах, жило лукавство и игра. Барбаросса смеялся, и никому не говорил, что так, как она, выглядело его представление о политике - ребенок, с острыми клинками, тренируемый день за днем, чтобы стать лучше, лукавый и ребячливый, смешливый и, как и все дети, жестокий, с обманчивым значением звучного имени, Алексия – Защитница. Он любил ее. Больше, чем весь этот мир, больше, чем братьев, чем войну, чем игры, чем торговлю и интриги – он любил себя в отражении ее глаз. - Росс? – чуть обиженно зовет она его и молодой мужчина улыбается, мягко, рассеянно. - Когда – нибудь, обязательно, Али, – и ласково гладит ее мягкие, огненно-золотые волосы. Сгусток солнца перед закатом! Сгусток жизни. Спелая рожь, тронутая закатным багрянцем. Мед и янтарь в пламени горящей деревни. И чарующие глаза. Зеленые с бликами золотых монет и яда. Драгул никогда не смог бы иметь такие. Никогда. Ни за что. – Я обещаю тебе. Он никогда не спрашивал, зачем ей корона, просто хотел принести ее и возложить ей на голову. Или себе? Или ей? Она понимала его с полуслова, взгляда, жеста. Он мог выгнуть бровь или нахмурится, и она знала, о чем думает ее брат. Она давала ему силы, она протягивала руки, безбоязненно, уверенно и требовательно; она помогала принимать сложные решения, думала, как он, или даже еще дальше, чем он, предлагала нестандартные решения. Это он, как старший, принес ей традиционную серьгу, он прокалывал ее маленькое, аккуратное ушко, он целовал это самое ушко, когда вдевал в него серьгу – удивительно тёмный изумруд, так удачно попавший к нему в руки, - еле сдерживаясь от фантомной боли в своей мочке. Барбаросса помнил эту боль, но не думал. Что она вообще осталась где – то в памяти. С годами связь росла. Боль Алексии – была его болью, а его травмы девочка чувствовала, хватаясь ровно за те же места; у него порез – у нее синяк. Он знал, когда она волновалась, она чувствовала его раздражение, злость, ярость, боль…и, он надеялся, что его нежность тоже. К ней. Она не любила украшения, но, когда на ее 10-летие, он преподнес ей венец творения всех инженеров и механиков Партевии – тончайшей работы скрытый клинок – она попросила самолично застегнуть на ней хитрое приспособление, и мужчина, не сдержавшись, скользнул губами по ее тонкой, тронутой загаром, коже запястья. И потерял голову. Его и раньше называли безумцем. Реформатором. Он усмехался, когда слышал подобное, но никогда не говорил и слова против. В тайне даже испытывал прилив гордыни. Реформатор, ха! Когда он поднял ее на руки, прижал к груди и нервно целовал ее лицо, задыхаясь, наравне с ней, от пьяных мыслей и рваных чувств, когда быстрым и неровным шагом уносил ее в свои покои, валил на огромное ложе, сдергивал с нее одежду, целуя-целуя-целуя… Когда она касалась его в ответ, царапала его плечи и спину; когда он выдыхал ей в губы свои покаянные стоны и низкие, болезненные хрипы… Его не отталкивает от нее даже чувство неправильности происходящего, у нее. Или у него? Не о том, не для того, не сейчас. Зелено-красная, сводящая с ума, пелена ее запаха, ее тела, пелена безумия. - Росс! – и он не понимает, зовет она его или отталкивает. Впервые не понимает. Ни себя, ни ее. Потому что оба они в смятении, прибитые пеленой чувств, незнакомых, глушащих все звуки, чувств, через которые не пробивается голос разума, расчета. Но оба знают, что жадны, словно драконы, охраняющие свои сокровища. О других. От себя? У него были женщины, у нее…три «ха!». В 10 не бывает никого. В 10. В 10! - Ме... -голос хриплый, голос срывается, от страсти, от безумия – Мемфис! – верный элиохаптец всегда слышит, входит, осматривает «поле боя» не выказывая никаких эмоций, не говоря не слова и только на самом дне глаз его осуждение – Забери ее…чтобы никто не видел. Он уходит, унося Али от того, что чуть не случилось, а Барбаросса трясущейся рукой наполняет бокал. Он словно болен, словно отравлен. И все еще возбужден. Это сводит с ума, заставляя чувствовать себя дырявым в области живота и груди. Хочется кричать, но привлекать внимание к шуму нельзя. Хочется остудить голову и пыл, но он только медленно цедит хмельной яд, смиряя себя волей. И убеждая, убеждая себя, что это нормально, что так и должно было быть. Это было предрешено, предначертано, как и то, что они будут сидеть на троне. Вместе. На одном троне – троне всего этого мира. Он завоюет этот мир для…чего? Для Великой Партевии? Или только ради ее желания, ее лукавой улыбки, тонких пальчиков на его плечах? ее ног на его талии? Барбаросса со стоном отшвыривает бокал в стену. Будь, что будет! Еще полгода они оба планомерно сходят с ума, от невозможности быть рядом, как раньше. Мемфису приказано уводить Алексию, если что – то пойдет не так, если разговор примет не тот оборот, если слишком близко, если случайно коснуться… Элиохаптец выполняет приказ прекрасно. Как и все, что ему приказано, если смотреть правде в глаза. Но даже он иногда спит, а Алексия скучает по сказкам…а Барбаросса по сестричке. Безумие. Безумие, вот и все, что можно сказать о таком слиянии. Они заныривают в него с головой, не думая ни о ком, кроме друг друга, одержимые, дикие и беспомощные. - Росс? – вопрос, который она не задала, он понимает и не дает на него ответа. Отмалчивается. Надеется отмолчаться. – Росс. – и он переводит на нее взгляд, понимая, что ответить можно и нужно. - Так бывает. Помнишь, я читал тебе про связи между людьми? – она кивает, и он, сглотнув комок в горле, продолжает – Это…не правильно среди людей низкого сословия. Но среди нас, партевийской аристократии, такое случается, чтобы сделать наш род еще более…отличным от черни. Мы иногда вступаем даже в родственные браки. - Я знаю, читала – отмахивается Алексия, удобно расположившись рядом, прижавшись спиной к него груди. – Я не об этом спрашивала, Росс. Ты ведь знаешь. - Знаю. – мужчина прикрывает глаза и, помолчав, наконец отвечает – Я люблю тебя во всех проявлениях. Как себя. Ты, как я чувствую, имеешь схожее отношение ко мне – он дожидается ее спокойного, уверенного кивка. – Это просто наша форма близости. Одна на двоих. – девочка долго и пронзительно смотрит в его багровые глаза. И кивает. У них все одно на двоих. Даже Мечта. Даже Партевия. … - Если со мной что – то случится, Мемфис, ты должен будешь остаться с ней. Не со мной. – Алексия подслушивает и ей ни капельки не стыдно. Рос всегда говорил: «Кто владеет информацией, тот владеет ситуацией». – Она это… - Это вы. Я понял. – ни грамма сомнения в голосе. - Именно. Подчиняться ей…- Барборосса намеренно ставит паузу, и Али почти воочию видит, как чуть приподнимает бровь, предлагая подчиненному продолжить фразу самому. - Все равно, что подчиняться Вам. - И в этом… - новая пауза, девочка уверена, что губы брата чуть тронула холодная улыбка - Нет предательства. Она успевает сбежать раньше, чем элиохаптец выйдет из кабинета. Она знает, что ее брат доволен. … - Если все закончится провалом… - Не закончится. … У пришедшего глаза другие, светлые, яркие. Солнечные. А сам он похож на штормовой океан. Беспокойный, неуправляемый. Стихия. И впервые Алексия не разделяет взглядов брата, который верит в то, что его можно подчинить. Впервые спорит с ним и просит не играть в эту игру. Ей не хватает опыта, ей не хватает эрудиции и возраста. Она проигрывает. Ожидаемо. Мемфис смотрит вопросительно, она резко мотает головой, не довольная, что он заметил ее в расстроенных чувствах. Она не верит пришлому маги; она не верит Фалан. Она не верит- не верит…не верит в брата? Ей всего 12. Ей всего 12, и она не хочет подвергать такую связь сомнению, и вдруг с той отчетливостью, когда смотришь на себя со стороны, видит, как нить, которой ее опутала связь с братом, начинает резать в лоскуты кожу, как трудно держаться, как это больно и…страшно? Отпустить? Или держать? …А тот человек, Синдбад, имеет удивительный голос, и он кажется, да, действительно, он только кажется добрым. Он хочет быть королем, а Али лучше других знает, что короли лгут, что они облиты кровью с ног до головы, что они жестоки до…справедливости. - Мемфис - мужчина смотрит спокойно и выжидающе. – Будь настороже. – произносит она, хотя знает, что это само собой разумеющийся фактор. Но Джафар, прошедший по коридору следом за пришлым парнем не внушает ничего, кроме здравых опасений. Она помнит, КТО такой Джафар и ее не обмануть милой улыбкой, открытым лицом и новой одеждой. - Вы... – хочет что – то сказать Мемфис, но она прерывает его, зная, уже зная, что он скажет. - Нет. «Я все еще не лучше брата. Я все еще он. Я все еще…!» И понимать, что уже завралась себе. И понимать, что больше не чувствует Росса. И снова…лгать. Это же политика. ... Она прочувствовала. Она умирала вместе с ним, снова ощущая себя его частью. Хрипя, обливаясь слезами и кровью, в которой она вымазалась, сидя рядом с ним. С тем, что когда – то, совсем недавно, было им. На полу дворца, как и не ставшего ничем, кроме мавзолея. - Росс.. – задыхаясь, не зная как вдохнуть. Больно, больно. И запахи такие знакомые, этой чертовой прерии, которая пахла свободой, этой чертовой рекой, лошадью, металлом...и все это теперь пахнет только кровью. Его. Нет, нашей. И отчаянием тянет, и крушением надежд, и пеплом, и горечью, полынной горечью. И напиться хочется, но не лезет в пересохшее горло ничего, и кричать хочется, и сжимать его руку, холодную и безжизненную, и стучать по разорванной груди, хрипеть что он обещал ей трон, их общий. И шептать сорвано, все что не нужно было говорить, ведь они оба знали это, без слов. Раненым зверем поднимать к потолку лицо, и не уметь ни издать ни звука. А потом хрипеть, завалившись на бок, возле его тела, прижимаясь, как раньше, спиной к его груди и не слышать ни дыхания, ни сердца. -Росс! Росс… « … - Так как на том, древнем, наречии будет «светлячок»? – не унимается маленькая девочка, обнимая братца за шею, улыбаясь в нее. - Firefly.** – отвечает ей Барборосса – Он состоит из двух слов «пламя» и «лететь». - Иронично, ведь они умирают, летя на пламя. - Но они и сами пламя, Али. Ты мой светлячок… - Потому, что мы умрем от огня? – она заливисто смеется и валит брата на подушки, прижимаясь крепко-крепко, чтобы никому не отдать, чтобы слышать, как ровно бьется его сильное сердце. - Потому что ты – летящее пламя. – он улыбается и гладит ее по волосам – мед или янтарь в свете горящей деревни. Она смеется и лишь крепче прижимается к нему.» Холодный мрамор пола, холодная пустота, там, где раньше билось живое тепло. Наверное, так и выглядит смерть. Когда, кажется, весь мир замерз, выцвел и опустел. Даже его кровь потеряла цвет – стала черной, холодной и склизкой. Алексия не помнила, сколько пролежала, хрипя и скуля, как раненая собака, в этой крови, рядом с трупом своего брата. Не помнила, пока не почувствовала, что ее слезы – горячие. Огненные. - «Пламя» и «лететь»… - сухие, потрескавшиеся губы неверно и неосторожно повторили в тишине эти слова. Затекшее тело нехотя отозвалось на желания девушки подняться, заныло, промерзшее, от неудобной позы. Она заставила себя прямо посмотреть ему в лицо. Заставила сглотнуть ком в горле, и дрожащей рукой погладила его сухие волосы. Губы двигались теперь беззвучно призывая всех богов, которые существуют на этом свете приглядеть за братом. Она осторожно вытянула из своего уха сережку, вложила в окоченевшую ладонь, заставив ее сжать руку в кулак; после, все так же аккуратно, вытащила рубиновую сережку брата и вставила в свою мочку. … Твердым шагом, она вышла из здания, и холодно посмотрела вперед, прикидывая, сколько часов есть до рассвета. Мемфис, что ждал ее с двумя лошадьми, присев в тени каменного забора, вопросительно поднял бровь. -Сожги здесь все. Элиохаптец кивнул, и поднялся. Ему предстояло много работы. … - Куда теперь? – над городом поднимался столп пламени, который, точно, никому не удастся затушить, пока все не выгорит дотла, как ее сердце. - Сперва – я получу его джинов. – Мемфис спокойно кивнул, принимая такой план, и тронул пяткой коня, понукая его вперед, неторопливой рысью. За спиной раздавались крики. За спиной пылала Партевия. …Рубиновая серьга в ее ухе горела на удивление ярко. Зарождался новый день. * - автор не знает Торанского, но речь о нем. ** - автор предложил просто вариант, не более. На историческую достоверность текст не претендует.