Земля Неведомая

1970-е годы, СССР, поезд Ленинград-Архангельск Поезд дальнего следования шел уже далеко не первый час, и стук вагонов о стыки рельсов и легкое покачивание уже стало почти незаметным, как качка на море. И пассажир прекрасно понимал, что от него ничего не зависит, и пока старался не думать об угрозе опоздать на конвой, который пойдет Северным Морским путем, и уж конечно не станет задерживаться ради одного пассажира. Время еще есть. Да и не так уж часто удается проехаться в поезде по родной стране!.. Есть люди, которые считают, что под стук колес хорошо спится, а есть — те, кто предпочитает смотреть в окно. Те, кто в поезде скучают, и те, кто пользуются временем, проведенным в пути, с наибольшим результатом. К кому из них отнести себя, пассажир, которому на вид было около тридцати лет, и которого звали Михаилом Владимировичем Павловым, не знал. Нет, ему ни капельки не было скучно. И спать он вовсе не собирался, как и заниматься какими-то важными делами. Он просто смотрел в окно на пробегающие за стеклом пейзажи, и думал. Вспоминал свое прошлое, думал о будущем, и ему, признаться откровенно, совсем не было нужно сейчас ничье общество. Купе было почти пусто, если не считать невысокого светловолосого паренька, который почти годился ему в сыновья. И дело даже не в возрасте! Было что-то неуловимо знакомое в чертах его лица, в мимике, в жестикуляции. Да еще бы не было! Как-никак, парнишка носил фамилию Татаринов, а с Татариновыми он жил бок о бок с самого рождения! И считал их практически своей близкой родней. И хотя представители этого большого и дружного семейства были не всегда и не очень-то похожи друг на друга внешне, но уж родню их опознать он мог! Впрочем, этот паренек лет 15, не больше, был чуть менее светловолос, у него были серые, а не синие глаза, и нос был прямой, без курносинки, и осанка — не та непринужденно-идеальная, и плечи поуже, чем у того же Митьки Татаринова в его возрасте. Впрочем, оно и неудивительно. Оба пошли в дедов. А Иван Львович и Николай Антонович вовсе не так уж были похожи друг на друга, как это было бы возможно. Если судить по портретам, по крайней мере… А в том, что тетя Саша, давно уже не Григорьева, а Сковородникова, рисовала очень похоже, сомнений у Михаила никогда не было. И альбомы ее он пересматривал много и подолгу, почти с тем же трепетом, как и старинные альбомы фотографий, или Пращурову портретную галерею в доме дяди Матвея. Михаил улыбнулся своим воспоминаниям. Да, портреты и вообще вещи, сохранившиеся от предков, были маленькой слабостью семейства Татариновых-Климовых-Григорьевых. На Земле Неведомой к ней уже давно привыкли, и даже не посмеивались, хотя поначалу бывало и такое. Ну, что взять с бывших дворян? Прадедушка Антон ведь из них был… Хотя и вовсе он не был похож на тех, кого расписывали в учебниках как эксплуататоров и контру недобитую! Напротив, именно благодаря нему, и особенно деду Ивану, мальчишки и девчонки Земли Неведомой крепко усвоили одно: нельзя судить о людях по одному только происхождению. Подлецы, предатели и негодяи бывали среди всех. И хорошие люди, из тех, на ком страна держится — тоже. И чему-чему, а знать и уважать своих предков, кем бы они ни были, и ценить историю, и то, что сделано до тебя, Татариновы приучили накрепко. Ни не любили громких слов. Ни те древние уже старики, ни молодежь. Не говорили много и долго о патриотизме, о Родине, о том, что надо беречь свой уголок земли. Они просто молча и почти незаметно оберегали и сам остров и его природу, и живших там людей, ото всего, от чего могли. Там не было ни слабых — они сами не замечали как закалялись и становились намного сильнее, чем даже сами о себе думали, ни подлецов — удивительно, но на Земле Неведомой действительно люди становились людьми — опять же без лишних слов. Там многое просто воспринималось как само собой разумеющееся. И еще — там не говорили о своей стране. Ее просто любили. И когда пришло время, готовы были за нее умереть. И при этом случайных жертв не было. Не случайно тех, кто оборонял Землю Неведомую, называли бессмертными!.. Но все это было еще до того, как Михаил появился на свет. Пока он рос, все было тихо и спокойно. И он даже помыслить не мог, чтобы куда-то уезжать! Пока не пришло время поступать учиться. Или идти работать. Школа позади, и нужно было решать, что делать дальше. А между тем лето 1957 года на Земле Санникова выдалось на удивление солнечным и жарким. Погода стояла изумительная, трава в долинах выросла настолько, что ребятишки легко в ней прятались, даже не пригибая головы. Год обещал быть очень урожайным, и заповедник «Форт «Северное Сияние» и одноименный колхоз могли вздохнуть спокойно — даже если корабли с Большой земли не дойдут, они обеспечат себя всем необходимым сами. И не только себя. Близлежащие поселки давно уже наладили связь с заповедником и с нетерпением ждали каждой встречи с островитянами. Ведь это здесь, спасибо «грелке Земли Санникова», тепло и ясно, и урожаи богатые, а близость Полярного Круга чувствуется только потому, что есть полярный день и полярная ночь! А там, за широким и весьма опасным для плавания проливом, все совсем по другому… Да и Северный Морской путь — капризная трасса, и при замечательной дороге здесь, где-нибудь возле Новой Земли запросто могло задержать даже ледоколы, и тогда даже единственный в году караван судов может не дойти. Так что и местные кочевые охотники, и жители немногочисленных поселков, с радостью принимали все то, что привозили островитяне. И только удивлялись тому, как умудряются на такой вроде неприветливой и опасной земле построить настолько процветающий поселок. Семнадцатилетний Мишка об этом не думал. Он просто бродил тогда, прощаясь с островам, по любимым тропинкам, по долинам и сопкам, по местам, где когда-то играли с друзьями… Иногда они вполне серьезно ходили на охоту или за теми же дровами или за припасами. Чему-чему, а выживать там учили с малолетства. И ни один коренной неведомец, то есть житель Земли Санникова, не попался бы в силки, не пропал б ни в какую погоду и уж с голоду точно б не пропал, доведись заплутать! И уж тем более с малолетства они привыкли к бережному отношению к природе, к уважению вроде бы чужих традиций онкилонов, и и вообще ко многим полезным вещам. И уж что-что, а обучение в школе (да, единственной. Ну так и живут там всего-то около тысячи человек!) было на высоте. Впрочем, речь не о том. Тогда, прощаясь с островом, и чувствуя, что как минимум год пройдет без него, Мишка усиленно запоминал все, чем жил здесь все эти годы. Пытался надышаться впрок воздухом, запомнить каждый камушек, каждую хвоинку на лиственнице… Вот здесь они играли в «пращурову былину». Игра представляла собой следующее — сначала выбирали ведущего. Затем выбирали эпоху. Ведущий начинал рассказывать, что в это время делал его (или лучше всего знакомый чужой) предок. Его, если надо, поправляли. А затем всей ватагой шли, и изображали сценку из того времени. Например, когда играли в войну 1812 года, кто-то обязательно изображал близнецов Мишку и Дёмку Потемкиных, кто-то — княгиню Антонину, их матушку, а кто-то — Татариновых, Петра и Надежду. И ребята с удовольствием сооружали из снега «Муромское имение», которое осталась защищать с ополчением еще молодая княгиня Антонина, заявившая, что не уйдет, пока не вернутся ее уехавшие к родне тринадцатилетние дети, Михаил и Надежда-маленькая. И защищала ведь! Она же сибирячка, из тех, кто из дробовика белку в глаз бить может! Так что боялись ее француз как огня! А дети не могли не примкнуть к другому партизанскому отряду. Хотели фронту помогать… И помогали ведь, чем могли! И на разведку ходили, и «языка» брали, и тайными тропами уводили людей и скот до прихода врага, и много чего еще полезного. Только вот стрелять и убивать не довелось. Их берегли, хотя и считали за братьев-крестьян, так что они хоть и видели много такого, чего не стоило бы видеть в их возрасте, но все равно… А потом партизаны присоединились к армии, и гнали французов до самой границы. И там, у границы, они встретились с отцом, Николаем Потемкиным, на тот момент — уже прославленным адмиралом, который строго-настрого приказал им ехать домой. Они сделали все, что могли. А дальше армия сама справится! Играли и в открытие и оборону Земли Санникова от белой армии и от интервентов. Тут уж изображали каждый своего отца (или дядю, или брата, или маму, или сестру — кому как повезет). Ну, и с онкилонскими детьми — в какие-то события их истории. Но чаще всего — в события Великой Отечественной. Благо закончилась она еще недавно, и у каждого на ней были отцы, братья, матери и сестры. Мишкин отец, Владимир Ивановича Павлов, тогда был морским офицером, тяжело раненым во время авианалета на советские корабли, когда пытался спасти утопающих. Их шлюпку унесло далеко в открытое море, и все, кто там находились, только чудом спаслись, и то потому, что наткнулись на патрульный крейсер, защищавший Землю Санникова. А мама — поздняя дочка знаменитого штурмана Климова, Антонина Ивановна, вторая из их четверых детей. Дело в том, что промерзшие до обморожения и воспаления легких пассажиры шлюпки оказались в госпитале, где врачам в то время помогали не только Марья Васильевна Татаринова, жена председателя колхоза и одного из первооткрывателей острова, а так же доктора Юлия Николаевна Бестужева-Климова и Ерминия Александровна Жданко-Брусилова. Были там и обе дочери Ивана Климова — Антонина и Евдокия, и старшей явно приглянулся один из спасенных моряков. Так и вышло, что в далеком сорок втором году сыграли свадьбу молоденькой медсестры и бравого морского офицера. А через полтора года появился и Мишка. Впрочем, отец его в то время был опять на фронте, и вернулся на Землю Санникова только в сорок шестом. Потому и неудивительно, что Аленка была младше брата на шесть лет. Тогда ей было одиннадцать лет, и она обожающе глядела на старшего брата, словно пытается запомнить его перед долгой разлукой. Ну и меньшой был, пятилетний Ванятка, но он с ними в далекие походы еще не ходил. Лучшими друзьями их были и остались Матвеевичи — трое Татариновых. Так уж получилось, что с Григорьевыми — Николаем, Антониной и Владимиром (которых назвали в честь далеких предков) Мишка общался не так уж много. Все-таки их родители, Катя Татаринова и Саня Григорьев, поженились еще в двадцать лет, когда Мишкина мама была еще подростком, и потому они были значительно старше. Скорее можно было сопоставить возраст Матюшки и Дарьюшки Татариновых и Валюши Климовой, но никак не Валюши и Кати. Впрочем, и Володя Павлов, Мишкин отец, был значительно моложе Кати и Сани. В том же сорок третьем девятнадцатилетний летчик Матвей Иванович Татаринов попал на далекий Волховский фронт, где после участвовал в прорыве блокады Ленинграда. Там, в осажденном городе, оставалась его старшая сестра, Катя, и туда он стремился всем сердцем. А еще там он познакомился с хорошей девушкой, Наденькой Касаткиной, которую в сорок пятом и привез на родной остров. Их первенец, светловолосый сероглазый Алешка, был старше Аленки Павловой на пару лет. Впрочем, по тому, как он опекал девятилетних близнецов Севку и Ленку, было видно, что к роли старшего брата он привык, и это его ничуть не тяготит. Ему нравилось чувствовать себя взрослым, ответственным и сильным. Впрочем, это ничуть не мешало ему, пока младшие чем-то заняты, рыбачить или тренироваться в искусстве следопытов с четырнадцатилетним Петькой Климовым, старшим из пятерых детей Антона Климова и онкилонки Вель-о. А еще всегда где-то неподалеку от них были тогда и шестнадцатилетние Митя и Таша Иволгины, младшие дети Анастасии Татариновой-Иволгиной, жены одного из геологоразведчиков, кандидата наук Иннокентия Викторовича, далекого потомка Мити Касаткина по женской линии. И меньшой сын Матвея Горюнова и красавицы-онкилонки Аннуир, Валерка. И Люська Кострякова, дочка бывшего радиста «Святой Марии». Большая набиралась компания, и дружная… Как-то они теперь? Давно уже взрослые, семейные. Давно своих детей нянчат. А Михаил словно наяву видел сейчас их детские улыбающиеся лица, слышал их смех, оживленные рассказы. Хорошо тогда было! А еще он отлично помнил старого деда и бабушку. Как-то так получилось, что на острове в основном семьи были крепкими и дружными, несмотря ни на что. Вот и дед с бабушкой довольно необычно смотрелись рядом, а вместе были уже больше полувека. Он — коренастый, широкоплечий, с волевым лицом, скупыми жестами и мимикой, кажущийся суровым и невозмутимым. Она — несмотря на возраст, все равно стройная, кажущаяся почти невесомой, улыбчивая, изящная. Мужик-помор и уездная барышня. Было даже удивительно, как же вышло, что судьбы их пересеклись, почему они оказались вместе. И как вышло, что до сих пор смотрят они друг на друга с прежней нежностью и заботой. И до сих пор, казалось, не верили своему счастью. Впрочем, счастье свое они заслужили сполна. Ведь было время, когда Иван Михайлович Климов мог бы и вовсе не дожить до встречи. Когда «Святая Мария» с половиной команды, под командованием лично Ивана Татаринова медленно дрейфовала в Ледовитом океане, и над ними нависла угроза смерти от голода и холода, Иван Климов повел вторую половину команды к берегу. Надеялись, что хоть так можно сберечь часть топлива и провизии (те, кто уходил, надеялись прокормить себя охотой).Сначала все вроде как шло хорошо, спутники Ивана вроде успокоились, перестали хандрить (а атмосфера на корабле уже ощутимо искрила. От безделья люди начали ощутимо нервничать, участились ссоры, еще немного — и возникла бы угроза раскола). В общем, начала маршрута было, откровенно-то говоря, вполне удачным. И о ней Иван Михайлович рассказывал почти с удовольствием, потому что не считая нескольких приключений — встреч с медведем, того, как откололась льдина и пришлось перепрыгивать, и подобных происшествий — все было хорошо. Да, волновались, как там оставшиеся. Да, предвкушали возвращение домой. Но остальное-то было хорошо! А потом — беда за бедой. Сначала — провалились под воду нарты с продовольствием. Вместе с собаками и ехавшими следом Иваном. Хорошо еще, успел выхватить нож, обрезать постромки, и его и животных вытащили на прочный лед. И вроде даже согрелся — у костра, да спиртным изнутри. Вроде, особо не замерз. А вон оно как аукнулось… Потом вот обморозился мичман Федя Носов. И вообще промерз так, что тащить его с собой дальше стало опасно для его же жизни. Хорошо хоть на следующий день встретили местных жителей — эвенков С ними и оставили и Федьку, и друга его, Володю Кошкина, с документами. И что ему стоило тогда же, в чуме, проверить собственные ноги? Нет, подумал, что все в порядке! Не болят мол, и ладно. На авось понадеялся… Потом опять вроде нормально шли, и довольно долго. Пока не свалился с тороса последний мичман, Никита Окопайло. Ногу сломал. И куда ж его тащить? Тоже оставили. С одним из матросов — и еще одной частью документов. Оставшиеся совсем ослабели, но упрямо шли и шли… Почти потерявшие зрение от снежной слепоты, думающие только о еде, с тупым безразличием шедшие уже давно по инерции… Они все-таки дошли до острова и были подобраны «Святым Фокой», кораблем покойного капитана Георгия Седова, который возвращался после неудачного похода к Северному полюсу. И там-то, когда было ясно, что все закончилось, он понял, что дело плохо. Все-таки обморозился. И на ноги уже не встать… А потом матросы разъехались — всем не терпелось вернуться домой, к давно похоронившим их родным, и бросились даже почти без документов, даже не дойдя до Архангельска, в поморских поселках высадились, так торопились. А когда бывший экипаж уже затонувшей «Святой Марии», подобранный другим кораблем, уже и подходил к Земле Неведомой, Иван Климов лежал в больнице в тяжелом состоянии. И дело было не только в том, что он обморозился, начались не только воспаление легких, но еще и гангрена, и была реальная угроза ампутации. Но ему тогда было намного хуже психологически, чем физически — от чувства вины, от того, что он оставил в опасности, команду, и даже не довел до берега всех, кого обещал. Да и Николай Антонович, которого дружно обвиняли в провале экспедиции, подлил масла в огонь и писал и говорил о том, что Иван Татаринов никогда не вернется — и все-де из-за того, что команда разделилась. В общем, Иван Михайлович твердо решил хотя бы дойти до почты и послать срочные депеши, идти в управу, и требовать, чтобы отправили спасательную экспедицию. И что с того, что война началась? Там гибнут люди! Он буквально бредил этим, и мог, если бы встал и попытался идти, куда собирался, свести на нет все попытки доктора Павлова спасти его ноги. К счастью, вмешался случай. Среди сестер милосердия была подруга Стеньки Татариновой по пансиону, и она рассказала подруге о беспокойном пациенте. А этой подругой и была его будущая невеста, Юленька Бестужева. Совсем еще юная барышня, едва закончившая институт благородных девиц, прошедшая курсы сестер милосердия, и теперь помогавшая доктору Ивану Павлову. Если честно, Иван тогда и не обращал на нее особенного внимания. Ну да, красивая девушка с лучистыми серыми глазами, опрятно и с отменным вкусом, хоть и скромно одетая. Да, за ним присматривает, как за родным, все старается уходить. Но мало ли, почему господам чудить вздумает? Он не относил на свой счет это особое отношение. Хотя да, было на удивление спокойно, когда она рядом, да, без нее становилось скучно. Но он не давал себе привыкать, запрещал даже думать о барышне. А она вот смотрела на него, как на былинного героя, любовалась украдкой и думала, что таких людей как он и не бывает-то почти. Что на таких страна держится… Восхищалась. А потом и вовсе оказалась подругой его вроде как больше десяти лет назад погибшей сестренки. Да, Татариновы — и Антон Геннадьевич, и его жена с дочерью, предпочитали не афишировать того, что они живы. Не то было время, да и проще было начать все с чистого листа… Но тогда речь не шла о том, опасно или нет показываться на глаза и доказывать, что они — это они, живые, хотя много лет и считалось иначе. И Стенька, конечно, едва получила письмо от Юли Бестужевой, бросилась на помощь к брату. Как раз тогда у друзей гостила, так что успела прибыть на следующий же день после получения письма. Пусть Иван Климов и был всего лишь названным братом ее сводного брата! Это не имело значения. Она спешно отправила телеграмму отцу — и родителям Ивана Михайловича, умоляя приехать как можно скорее, сама бросилась на помощь — и добилась-таки своего. Иван Михайлович, кажется, малость успокоился. Угроза ампутации исчезла, и после долгого лечения он все-таки встал на ноги, вернулся домой, и вовсе даже не инвалидом. Сначала на костылях, потом с палочкой — а потом и вовсе ходить начал нормально. Спасибо Антону Геннадьевичу Татаринову и другу его, знаменитому доктору Виталию Сторожину! Без них бы, может, и без ног бы остался. А теперь вот на своих двоих ходит. Конечно, родители были радешеньки! Вот только воевать ему уже не пришлось, да и во флот возвращаться казалось невозможным… Но он был жив. И относительно здоров. Переехал в город, поселился в отдельном доме (родителей не хотелось стеснять). Работу нашел. Надеялся, что все наладится… Правда нервное напряжение так никуда и не делось, и однажды вышло наружу — после разговора с Николаем Антоновичем (тот пытался узнать, где остальные участники экспедиции, а заодно и запугать его, заставить молчать о правде, не вздумать рассказывать о роли в той истории Николая). Конечно, Иван выставил его за дверь. Вытолкал, да только едва закрыв дверь, упал — а встать уже не смог, потому что ног совсем не чувствовал. Нашли соседи, услышавшие шум, позвали врача. И снова больница, и неутешительный приговор врачей — остается только надежда на чудо. Вот так и вышло, что встретились два Ивана все-таки в больнице. Правда, вскоре после этого Иван Климов снова почувствовал ноги и снова начал их разрабатывать, тренировался с редкостным упорством — и снова окончательно встал и смог ходить на своих двоих. А потом был переезд на Землю Санникова. С ними ехала и Юленька Бестужева. Официально — в качестве медсестры и врача-недоучки. Фактически — вслед за Иваном Климовым, в которого успела окончательно и пока безответно влюбиться. Несмотря на то, что ей было едва 18, а ему за тридцать. Несмотря на то, что он едва выкарабкался и перестал быть инвалидом. Несмотря на сложный характер, она любила его. А он как будто не замечал… Спасибо еще Настеньке, если б не она, может, и не родились бы на свет Мишкины дядя, мама и тети! Сумела и Климову, названному братишке своему, глаза открыть, и подругу успокоить и поддержать в трудную минуту. Словно и не была значительно моложе них обоих. Михаил опять задумчиво улыбнулся своим мыслям. Он едет домой. Домой! От одного этого звука сердце замирало и на душе становилось легко и хорошо. К жене, с которой познакомился в Ленинграде, пока учился, может, и не самой красивой, но для него — самой лучшей на свете женщине, Наденьке Находкиной-Павловой. К детям (пока — двоим, сыну и дочери. Но в ближайшие месяц-два их будет уже трое). К родителям. Домой… А вот Колька Татаринов, внук и полный тезка того недоброй памяти родственника, наоборот — едет из дома. И что-то совсем загрустил. Но он — не дед. Да и дед, говорят, сильно переменился в лучшую сторону. Оно и неудивительно. Когда началась война и в Москве начались бомбежки, и бомбы падали все ближе и ближе к дому… Разбомбили театр, и люди даже в метро не могли чувствовать себя в безопасности, потому что в станцию тоже попадали. А потом его эвакуировали в приволжские степи. Там Николай Антонович впервые и начал пересматривать свое отношение к жизни. Вспомнил не только ту самую конференцию, когда была доказана его вина в гибели экспедиции, не только глаза детей, которым он тогда почти искренне хотел сломать жизнь. И такое четкое в те дни ощущение обиды и горечи. Опять, опять из воды сухими вышли они! Ведь так все хорошо было рассчитано, а им снова просто повезло. Случайность, роковая случайность! Не приди на эту конференцию команда «Сибирякова» — комар нос б не подточил! А так… Потом были суд и приговор — конечно, его уволили, конечно, к воспитанию детей больше не подпустят! И конечно, заслуги перед Советской страной были аннулированы. Этого и следовало ожидать, спасибо хоть в тюрьму не посадили! Но он помнил и другое. То, как через несколько месяцев после суда пришло письмо от Ивана — с сообщением о том, что они все теперь вне его досягаемости (дети получили дипломы и уехали по распределению домой), а до Земли Санникова достать у него коротки руки. Но вообще-то его отец, Антон Геннадьевич Татаринов, жив и здравствует, и у него все это время была сводная сестренка. Общая с ненавистным Иваном. Кстати, не таким уж ненавистным. Да, в детстве он отчаянно ревновал к отцу. Что бы не говорила мама, отца он все равно любил и очень по нему скучал. И с огромным удовольствием вспоминал его рассказы, и очень надеялся оказаться сыном, достойным своего отца. А потом вот появился Ванька. Безумно похожий на отца и внешне и по характеру. Понимающий его с полуслова, имеющий с ним столько общих интересов, и нагло занявший то место, которое сам Колька только надеялся занять. А потом и вовсе отец ушел из дома. К Ванькиной матери. Да, причины ненавидеть его были! И за разрушенные мечты, и за семью, которой больше не было. А потом появилась Маша Колокольцева. Девушка, которая, казалось, воплощала в себе все, что хотелось бы видеть в своей будущей жене. И да, она тоже выбрала не его, а Ваньку. А потом еще те неосторожно высказанные слова… Он, наверное, умирать будет — не забудет, как выкрикнул отцу те злые, полные ненависти слова о том, что Ванька мертв. Ему так хотелось в это верить… И он совсем не хотел, он даже не думал о том, что произошло дальше! Да никогда Николай не хотел, чтобы отец падал, разбитый параличом! Не хотел, чтобы он погибал!.. Но это было. И да, как-то привычно было думать, что это Ванька виноват в том, что отец к нему настолько привязался. И в том, что семья у Николая никак не создавалась — тоже. И вот подвернулась та экспедиция. Да, ненависть совершенно застилала глаза и он сделал то, что сделал. Надеялся, что уничтожил вечного конкурента во всем, человека, который всегда и во всем был лучшим. И не задумывался Николай раньше, что вообще-то это он отнял у Ивана отца, жену, и едва не отправил его на тот свет. И даже потом, когда он вернулся, и увез Марию и Катю, не задумывался. Было больно, обидно. Казалось несправедливым то, почему опять все достается Ивану. Конференция. Еще одно письмо… Нет, такого не прощают! Никто никогда никому такое не прощает! Суд, приговор. Нет, обошлось почти благополучно — его просто сослали на пенсию, и преподавать теперь едва ли позволят. Да и Иван, как ни странно, простил… Сначала пришло то письмо. И почему-то стало намного легче. Все-таки все они живы… И Николай так никого и не убил. От одного этого становилось легко и светло. Отец… Интересно, какой он теперь? Увидятся ли когда-нибудь?.. Сестренка… Какая она?.. Странно. В детстве мечтал ведь о меньших. И сам вот проморгал свое счастье. Ничего у него теперь нет… И сам виноват. Некого винить. И то, что он пришел тогда на день рождения Кати и принес семейные реликвии — просто у нее они будут в большей сохранности. Саня Григорьев повел себя вполне предсказуемо, возмутился. Катя… Как же она похожа на родителей! Кажется, что-то поняла. Сказала, что пока простить не может. что уезжает и просит не искать ее больше. А потом Иван сам приехал поговорить. И, кажется, помириться собирался. Привез в том числе фотографии семьи, много чего интересного рассказал. Впервые за много-много лет, если не впервые в жизни они вспомнили, что все-таки братья… Кстати, тогда же он узнал, что Ванька стал дедушкой. И он, получается, тоже. Как-то странно было понимать, что Катя, которую он помнил подростком — уже не просто замужняя дама, а еще и мать семейства. Странно — и почему-то приятно. Чужие дети растут быстро… Хотя разве ж ему Катеринка чужая? Семь лет считал, что она будет его дочкой. Не сложилось. Увы… Пусть хоть она будет счастлива. Ведь как бы он ни относился к Саньке, было ясно — он действительно любит жену. И действительно будет о ней заботится. А ей никто другой все равно не нужен. Ну что же, пусть будут счастливы. Они это вполне заслужили. В общем, бывало всякое. И хорошее, и плохое. Но главное, была жизнь. И теперь вот, с началом войны, появилась возможность хоть как-то искупить свою вину. Он оказался в маленьком колхозе в затерянной в степи деревушке, и там он должен был с детьми ехать за зерном в соседний колхоз, а в результате попал в буран. Кроме него было десятеро ребятишек — лет 12-15, не старше. И с ними было зерно, от которого зависели жизни сотен людей. Да только на обратном пути начался буран, и шансов добраться до дома почти не осталось. Чтобы выжить, нужно было бы бросить зерно. А это значило бы обречь на смерть сотни людей. В общем, решено было остался сторожить часть зерна (половина лошадей пала, вести было попросту не на чем) с теми, кто больше всех ослабел. То есть Николая Антоновича — проклятый возраст давал о себе знать, дети в один голос заявили, что не хотят, чтобы ему по дороге плохо стало, так что лучше пойдут они, и одной из девчонок, Тоськой Бурановой. Остальные ушли, пытаясь добраться до дома. А они были в какой-то сараюшке, едва прикрывающей от ветра, почти на улице. Тогда он толком рассмотрел спутницу. Девчонке было лет 13, не больше. И так-то худющая, как весенний грач, одни глаза на лице. Упертая, уверенная. Заботливая… Она чем-то сильно напоминала рассказы отца, Антона Татаринова, о далеких предках. И Марью Васильевну, из-за которой он и отправил экспедицию ее мужа на тот свет. А теперь вот видел, как она замерзает. Ребенок, который ни в чем ни перед кем не виноват. Славная, добрая, смелая девочка. А он ничем не мог помочь… Совсем ничем. Тем более, сам почувствовал, каково, видимо, было тем, кого он предал… А ночью буран стих. И к сараю пришли волки. Целая стая. Голодные, они приближались, и пока только пугали воем, но что им было можно противопоставить? Ружья-то нет… В общем, тогда Николай Антонович, сильно изменившийся за эту казавшуюся бесконечной ночь, приказал Тоське бежать. А сам хотел отвлечь волков. Жить-то все равно не ради кого… Не пришлось. Подошла подмога — подводы с лошадьми. Он долго потом болел — все же то, что он отдал девочке тулуп и остался в одном полушубке, сказалось — да и нервное напряжение в его возрасте явно было излишним. Но сначала частенько заходила Тося, а потом и ее мама, вдова красного командира Анна Никитична. И как-то никто даже и не заметил, когда отношения между Николаем Антоновичем и Анной Никитичной перестали быть просто благодарностью за поддержку и помощь. Сначала-то ему просто было в диковинку испытывать полузабытое ощущение, что ты нужен, важен, что тебе благодарны просто так, а ты перед этими людьми не виноват. Потом присутствие Анны и Тоси стало ему необходимо как воздух. Вот и вышло, что в начале сорок второго они поженились, и Николай Антонович всем, чем мог, старался быть полезным хотя бы колхозникам и искупить свою вину. А в сорок третьем, к всеобщему удивлению, родился у Николая Антоновича и Анны Никитичны сын, Антошка. И тогда уже не молодой, но от этого не менее счастливый отец окончательно решил жить, а не доживать, и, как он это называл, стать человеком. Кстати, уже после войны он все-таки побывал на Земле Санникова, и помирился с отцом, повидал и сестру, ее мужа и детей, и маленьких внучат — сына и дочку своей несостоявшейся дочери, и всех остальных, перед кем когда-то был так сильно виноват. Кстати, удивительно, что Катерина сына своего, которому на начало войны было 5 лет, назвала Колькой. И как еще не побоялись, что это и его тезка будет?.. Нет, понятно, что это в честь далекого предка, о котором ему отец в детстве столько рассказывал, и в честь которого его самого назвали. А дочку, которая и вовсе родилась в сороковом году, назвали Тосей. Значит, точно в честь Николая и Антонины Потемкиных. И все равно становилось тепло на душе… Только вот Катя сильно опасалась, что после всего, что она пережила в блокаду, у нее больше не будет детей. Шутка ли — от последствий дистрофии до сильнейшего нервного перенапряжения и обморожения, последствий было много. Подумать больно — если б только она не поехала на месяц в Ленинград, оставив детей с дедом и бабушкой, все было б иначе. Но нет, поехала. И узнав о начале войны сочла своим долгом помогать родному институту, в результате пропустила эвакуацию и осталась работать в госпитале. Потом вот опять на Север рванула — искать мужа. Саню Григорьева ведь отправили в городок Полярный, где находился военный аэродром. Нашла, встретила. И вроде бы абсолютно счастлива, что он жив. Но вот до сих пор толком не пришла еще в норму. Худенькая совсем, усталая… Смотреть на Катюшу и не чувствовать себя виноватым почему-то не получалось. Никто еще не знал, что через семь месяцев у Сани и Кати будет уже трое детей, и маленький Володя родится совершенно здоровым. Впрочем, и перед участниками экспедиции Николай Антонович тогда повинился вполне искренне. И тогда он твердо понял, что тех нескольких дней на далеком острове, тех людей, что он там увидел, тех слов, которые ему сказали, он тоже никогда не забудет. Тем более, что он знал — такое в принципе невозможно простить! И просто немыслимо после всего произошедшего испытывать к нему благодарность! Даже за то, что они добрались до этой Земли и нашли свой дом. Но вот ведь странные люди! Они действительно простили его. И действительно считали, что если б не он, они б не нашли эту землю. И были вполне искренни в своей благодарности. И исполнить ее у Татаринова получилось! Михаил отлично знал, что Антон Николаевич вырос весьма достойным человеком, и сын его — тоже. Он уже давненько наблюдал за своим родственником, и был уверен в том, что Колька приживется на Земле Санникова, если захочет остаться. Пока пусть познакомится с родней, а дальше видно будет. Ну, а пока надо немножко успокоить парня, чтоб не слишком нервничал. Потому что впереди его ждет поистине незабываемое лето!